Падшая

Невозможно поседеть от страха за пару секунд, как это было с Джонатаном в фильме про Дракулу. Это научно доказано, и Ингер об этом знала. Но почему-то ей все равно казалось, что из школьного автобуса она выйдет абсолютно седой, как древняя старушка. Математики еще не придумали такого числа, которым можно было бы сосчитать количество раз, когда она просила брата успокоиться и не начинать скандал при всех. — Я же просил тебя держать телефон при себе, — все равно продолжал шипеть он, не поворачивая головы и продолжая тупо смотреть на грязное оконное стекло. — Какого… Почему ты не отвечала? — Послушай, это на тебя уже все забили и не делают замечаний! — в сотый раз объясняла Ингер, чувствуя, как внутри все начинает закипать от раздражения. — Я новенькая, я не хочу, чтобы учителя говорили обо мне, как о разгильдяйке, которая весь урок втыкает в телефон! — Да мне вообще по барабану, что ты там хочешь, а что не хочешь! — прорычал брат, поворачиваясь к ней и со странной улыбкой буравя светлыми налитыми кровью глазами. Этот взгляд… Ингер видела его лишь однажды, когда в четырнадцать он впервые обратился. «Это такая боль… Ты не представляешь, и я не хочу, чтобы ты представляла. Единственное, что может помочь справиться с ней, — дать волю зверю и позволить ему полностью завладеть сознанием еще до наступления превращения. Потому я не хочу, чтобы ты находилась рядом в этот момент. Я боюсь навредить тебе. Я не прощу себе, если хоть один волосок упадет с твоей головы, да еще и по моей вине» — так говорил Питер в то злосчастное полнолуние, когда каждая, даже самая мелкая его косточка, впервые треснула и рассыпалась на несколько острых обломков. Сестра навсегда запомнила последние фразы, которые он произносил в полуночном бреду дрожащим тихим и хриплым шепотом. И никогда не сомневалась в правдивости его слов до сегодняшнего дня. — Да отпусти же… — было бесполезно просить брата о чем-либо, его здесь уже не было. Лишь дикое разъяренное животное, ведущее за руку и сжимающее ее с такой силой, что на запястье обещался появиться багровый след от пальцев. «Господи, Линда, пожалуйста, будь дома» — мысленно умоляла девушка, подходя к двери трейлера. Руманчек настойчиво постучал три раза и, не услышав ответа, быстро открыл дверь, практически запихивая Ингер внутрь. — Пожалуйста, успокойся, я больше не буду, — выставляя руки вперед, она прижалась спиной к книжному шкафу, чувствуя, как каждый его шаг навстречу гулко отдается от трескающегося валуна где-то в мозгу. Напрочь лишенные сознания, сочувствия, гуманности глаза смотрели на нее то ли со злостью, то ли с каким-то интересом, как будто хотели провернуть что-то грязное, мерзкое и отвратительное. — Конечно, не будешь, — в давящей тишине его голос звучал будто звон колоколов в давно опустевшем городе. — Я сейчас покажу тебе, что случится, если ты посмеешь еще раз проигнорировать меня. «Посмеешь…» — про себя повторила Ингер, пытаясь понять, кого же он так сильно ей сейчас напоминает. — «Я ведь не твоя ручная собачонка, Питер! И не полицейский пёс, которого нужно наказывать за любую мнимую провинность!» Точно так всегда поступала ее мать. Сумасшедшая, она ненавидела дочь каждой клеточкой своего естества, и любой проступок всегда карался ею настолько жестоко, что запуганная Ингер научилась никогда не ошибаться дважды. «Ты же не будешь этого делать?» — чувствуя, как глаза наполняются горячими слезами, подумала девушка, вжимаясь в деревянный шкаф. — «Ты обещал защищать меня, ты ведь не заставишь меня защищаться от тебя самого?» «Заставлю» — грохотом пронеслось между висками и первый камень сорвался с вершины, разбиваясь о череп на сотни маленьких камешков. Сильные руки снова сжали ее тонкие хрупкие запястья, швыряя парализованное страхом тело на незаправленную кровать. Наматывая на кулак спутанные пряди белых волос, Питер не отрывал глаз от ее губ, сомкнутых в беззвучном плаче. Он больше не тот, кто готов был разодрать глотку любому, кто заставит Ингер плакать. Теперь он сам с удовольствием слижет с ее щек горячие слезы перед тем, как «проучить». — Постой, погоди, пожалуйста, не надо… — с каждым словом ее мольбы в его потертых джинсах становилось все теснее, срывающийся голос как будто поворачивал незримые рычаги возбуждения где-то в недрах волчьего подсознания. Сквозь собственный рык было плохо слышно ее сбитое дыхание и тихие всхлипы, зато шорох спускающихся вниз легких брюк и звук шершавых ладоней на молочной коже был слышен вполне отчетливо. Но громче всего остального было ее вырывающееся из грудной клетки сердце, которое едва ли не кулаками стучало о ребра и кричало, срывая голос до кровавого кашля, умоляло оборотня остановиться. Наслаждаясь его сбитым ритмом, он резко запустил руку под белую рубашку, на которой красовались несколько мелких черных пятнышек от стекающей по щекам туши, болезненно сжимая левую грудь. Сквозь мягкую округлость было куда проще отсчитывать удары ее сердца, вслушиваясь в эту великолепную мелодию. Наверное, если бы человеческий страх мог преобразовываться в музыку, она бы звучала как нескончаемый стук под ребрами, ласкающий уши обезумевшего. Сопротивляться было бесполезно. Куда безопаснее было просто лежать обмякшим телом, пока над ним нависало облако нечеловеческой жестокости, которое только и ждало ее просьб о пощаде. Ингер чувствовала, как ее кожу обжигает горячее дыхание, вырывающееся из груди с животным рычанием; как его руки в одну секунду раздвигают ее ноги в стороны, резко пробираясь пальцами меж абсолютно сухих тканей. Сверху все сыпались большие и мелкие обломки скал, осколки стекла; трещали швы, разрушалось все, что внутри. Ингер не могла понять, что причиняет ей больше дискомфорта: разрывающая надвое боль значительно ниже пояса или оставляющие пробоины в черепной коробке падающие камни, своим грохотом оглушающие и ослепляющие девушку. Сердцебиение ее стало умеренным, оборотень даже как будто подстроился под его ритм, двигаясь медленно, но, к сожалению, весьма уверенно. Плавающий затуманенный взгляд лихорадочно блуждал по комнате, отвлекаясь то на мелькающие перед глазами картинки с рыбками в чистой воде, то на свихнувшийся взгляд покрасневших глаз, которые с наслаждением наблюдали за исказившей прекрасное лицо гримасой боли. Казалось, хищник не столько наслаждался ее телом, сколько дичайшим животным страхом, который капал из ее глаз на подушку и простыни. «Боже, пожалуйста, помоги мне» — пробормотала про себя Ингер, от чего-то явно осознавая всю бесполезность своих просьб. Обычно люди надеятся на то, что их мольбы будут кем-то услышаны, и обидчика внезапно поразит молния, или порыв ветра отбросит его к противоположной стене. Но она точно знала — там никого нет. И никто ее не услышит. Никто ей не поможет. Ингер тяжело открыть глаза, они слезятся от слишком пресной, будто хлорированной воды, в которой она пробыла слишком долго. Журчащие ручейки оказались не лучшим местом для купания, хоть и были настолько чистыми, что в них можно было разглядеть свое отражение. Вот она и наклонилась, рассматривая себя будто в зеркале. Ее лицо выглядело пугающим и изможденным. Рыбки, плавающие там парами, расплылись кто куда, стоило ей склониться над гладью. Сомкнув уставшие глаза, она набрала в руки воду и плеснула ее на разогретую томным солнцем кожу, пытаясь охладиться. Затем еще раз, и еще. На четвертый она случайно приподняла веки, не успев выплеснуть обратно содержимое ладоней. — Что за черт… — пробормотала она, глядя на оставшиеся на коже кровавые разводы. Округлив глаза и обнажив покрасневшие белки со светлой радужкой, она отползла от ручья, что вмиг сделался каким-то темным и густым, будто в свежую венозную кровь намешали дождевой грязи. Она вся была в ней. По щекам струилась темно-бордовая жидкость, она же пропитала ее белые полупрозрачные одежды и светлые волосы, превратив их в слипшуюся паклю. Испуганная, Ингер встала на ноги, оборачиваясь. Позади стояло полсотни самых разных лиц, ни одно из которых она не могла назвать знакомым, узнаваемым. Фигуры стояли, сгорбленные, и пошатывались от хриплого хохота. Они показывали на нее пальцами, нагибались к ручью и плескались на нее кровью, швырялись комками грязи, толкая все дальше и дальше от себя. — Ты грязная, — говорили они хором своими громоподобными голосами. — Грязная, грязная! Мерзкая тварь… — Здесь тебе не место! — Убирайся! Спотыкаясь об острые камни, Ингер все пятилась и пятилась назад, пока не соскользнула, тут же оказавшись по горло в кровавой реке, которая была значительно глубже, чем она думала. Она не доставала ногами дна, а ее лодыжки щекотали скользкие щупальца какого-то отвратительного животного. Ими он опутывал ее тело, медленно стягивая все ниже и ниже, на самое дно. Захлебываясь, она не могла сказать ни слова, лишь наблюдала, как толпа медленно приближается к скалистому берегу, давясь едким смехом. Наконец, среди кучи корявых искалеченных фигур появилась одна другая — высокая, с расправленными плечами и гордо поднятой головой. Светлые большие глаза с презрением щурились, глядя, как она хватается окровавленными пальцами за скользкие камни, борясь с течением и сильными щупальцами. — Помоги мне, — отплевываясь от горько-соленой жидкости, попросила Ингер, едва вытягивая вперед тонкую руку. — Роман, пожалуйста, вытащи… Силуэт медленно сдвинулся с места, осторожно ступая босыми ногами на голые острые камни, толпа же удивленно охнула. Медленно, будто что-то тянуло его назад, он приближался к утопающей, уже почти находясь в сантиметре от ее скользких и липких пальцев. То, что было на дне, оказалось проворнее. Как только кончики белых волос оказались поглощены кровавым потоком, толпа разбрелась по своим делам, а адская река снова превратилась в простой ручей с медленными рыбками и кристально-чистой водой. Паукообразные кисти провели холодными длинными пальцами по зеркальной глади. Зажимая рот обеими руками в безмолвном крике, высокая фигура роняла на теплые камни соленые капли, всматриваясь в подводные валуны и ища среди них отблески сине-зеленых вен или блики от белых длинных волос. Ничего. Пусто. Здесь всегда без нее будет пусто. Ее разбудил чей-то приглушенный визг на заднем дворе. Распахнув глаза, Ингер тут же попыталась встать, но тихо вскрикнула от резкой пронзающей боли. Внизу живота все как будто горело, на простынях виднелись свежие багровые подтеки, от которых перед глазами сразу появилась только что увиденная сцена из сна. Борясь с подкатившей к горлу тошнотой, девушка обернулась в телесное хлопковое покрывало и медленно вышла из трейлера, обойдя его и прислонившись спиной к железному каркасу. Осторожно выглядывая из-за угла, она наблюдала, как огромный черный волк извивается на земле, тихонько поскуливая и пачкая шерсть в скользких обрывках окровавленной плоти. Ингер никогда не чувствовала никакого отвращения к сценам превращения брата, но сейчас оно и было тем единственным чувством, овладевшим ею до самой макушки. «Нет, Ингер, ты не права» — превознемогая сильную боль, уговаривала себя девушка. — «Нельзя злиться на брата, он здесь не при чем. Это был не он». Волк поднялся на слабые дрожащие лапы и принюхался, тут же встречаясь с ней взглядом. Темно-медные глаза смотрели очень странно, как если бы у животных была возможность чувствовать сострадание и сожаление. Глядя на измученного оборотня, Ингер больше не могла думать о том, каким неуправляемым зверем он был до этого. Ее больше не интересовал тот монстр, который управлял воспаленным сознанием горячо любимого брата. Питер был сейчас снова здесь, и он сожалел. В уголках волчьих глаз даже виднелась тонкая прозрачная пелена, отдаленно намекающая на самые настоящие человеческие слезы. Скуля и пошатываясь на четырех конечностях, животное сначала посмотрело на круглую полную луну, затянутую дождевыми тучами, а затем перевело взгляд на нее, медленно перебирая лапами и подходя к ней. Ингер опустилась коленями на хрустящие листья, оказываясь с волчьей мордой на одном уровне. — Беги, ты же едва стоишь, — прошептала девушка, зная, как тяжело бывает брату терпеть голод. — Ну же… Лес в той стороне, Питер. Но мохнатая морда воротила нос от леса и прыгающих там оленей, белок и прочих «продуктов питания». Он неуклюже наступал лапами на покрывало, пачкая его землей, и пытался положить голову на плечо сестры, которая никак не могла понять, почему он мучает себя. — Ты же голоден, чего ты медлишь? — беря его за массивную пушистую шею, спросила Ингер. Волк заскулил и отступил чуть дальше, зачем-то ложась рядом с ней на землю. Уронив голову на ее колени и поджав уши, он стал судорожно сучить задними конечностями, будто что-то изнутри его мучило, причиняло невыносимую боль. — Да что такое, объясни на лапах, — пытаясь изобразить беззаботную улыбку, попросила Богровых. Конечно, она понимала, в чем дело. Да, Питер был сложным человеком. Сложным, ревнивым, собственником, который все еще злился на нее за то, что она не брала трубку и не отвечала на сообщения. Он до сих пор не мог избавиться от мыслей о том, что могло происходить с ней в те минуты, пока она игнорировала его попытки связаться. Но он никогда в жизни не сделал бы того, что сделало его обезумевшее хищное сознание. Никогда. «Никогда?» — как будто переспрашивая саму себя, подумала Ингер. — «Ну, конечно. Что вообще за сомнения? Он меня любит. Да, он волнуется за меня, и может быть слишком строгим. Но это было что-то другое. Не мой брат». Так кто это? Кто или что заставило его полностью отключить сознание и впустить в себя диковатый дух? Почему именно в это полнолуние его превращение началось так рано, прошло так болезненно, напрочь лишив его разума и выпустив на волю внутреннего хищного сумасшедшего? «Как же я тебя ненавижу» — доносился сжатый стальными обручами голос из самых недр его грудной клетки. — «Что же ты с ней наделал?» — Я не злюсь на тебя, — сказала Ингер, поглаживая черную шерсть и чуть ежась от влажного холода. — Это был не ты. «Самое страшное, милая» — снова начало что-то внутри. — «Что на твоем месте я бы не был в этом так уверен»… «Самое страшное, милый» — тоже подумала она, помотав головой. — «Что я не особенно доверяю своим словам».

***

— Матерь божья! — ужаснулась Линда, придя домой ближе к утру. Да уж, Питер никогда не мог похвастаться блестящим внешним видом после превращения, но в этот раз превзошел сам себя. Бледно-зеленый, с черными кругами под глазами, он выглядел как человек, три года плотно сидящий на игле. Не в состоянии уснуть, он полутрупом лежал на кровати в компании Ингер, которая заботливо гладила его по спутанным темным волосам и укрывала бьющееся в ознобе тело одеялом. — Что произошло? — спросила женщина, присаживаясь рядом и глядя на племянницу. — Мам, все просто отлич… — попытался отвертеться от разговоров сын, но получилось не очень хорошо. Закашлявшись, он свернулся калачиком под одеялом и еще сильнее задрожал, судорожно комкая в руках ткань. — В этот раз он превратился слишком рано, — сказала Ингер. — Еще даже не стемнело. — Очень странно… — пробормотала Линда, почесывая подбородок и хмурясь. — Очень-очень странно… Я бы даже не удивилась, если бы твое превращение случилось не этой, а следующей ночью — луна была слишком слабой. А вот это… Богровых очень плохо разбиралась во всех этих волчьих штуках и о «недуге» Питера знала лишь то, что это безумно больно, лишает рассудка (в этом она великолепно убедилась) и случается каждое полнолуние. Сильная или слабая луна — этого она не знала, и даже не думала, что от этого может зависеть, в какой именно момент зверь попытается выпрыгнуть из заточения человеческой оболочки. «И как ты можешь сейчас сидеть рядом со мной, беззлобно и без обиды?» — думал Питер, глядя на сестру и чувствуя, как ткань простыни, пропитанная в некоторых местах ее кровью, до сих пор оставалась чуть влажной. — «Неужели ты и вправду мне все простишь?» — Ангел, — тихо позвал он, прикасаясь к ее оголенному колену. Девушка посмотрела на него, накрывая дрожащую ладонь своей, выше которой, на самом запястье, виднелись следы его сильной хватки. Зажмурившись, Руманчек надеялся, что они вот-вот исчезнут, но они не собирались. — Ты ведь знаешь, — облизывая пересохшие губы, начал Питер. — Что больше этого не произойдет? — Не знаю, — впервые за сутки честно сказала Ингер, выдавливая из себя улыбку. — Но верю в это. А правда ли она верила? Действительно ли ее всепрощающая душа была способна на такую глупость? Или она всего лишь мастерски убеждала себя в этом, подобно Роману? Ингер не хотела разбираться. Хотела всего лишь забыть полнолуние и все случившееся как страшный сон. Точнее, один из страшных снов, которые она успела увидеть этой злосчастной ночью. Питер не хотел отпускать ее одну на уроки. Даже Линда не была уверена в том, стоит ли девушке сегодня посещать школу. Несмотря на внешнее спокойствие, она прекрасно понимала, насколько сильно Ингер отличается от тамошних учеников и чем это может грозить племяннице. — Ты выглядишь как-то неважно, — заметила тетя, придирчиво рассматривая бледное лицо девушки, которое казалось даже белее, чем обычно. В целом, Богровых и так старалась не подавать виду, что страдает тут не один Питер, и ее внешний вид, хоть и оставлял желать лучшего, все еще заслуживал восхищенных взглядов. Она просто выглядела чуть более уставшей и отекшей под глазами, чем раньше, а еще никак не могла выпрямить спину, ибо все движения сковывала резкая боль внизу живота. — Постарайся в этот раз отвечать на сообщения, — слабо улыбнувшись, попросил Питер, провожая ее взглядом. М-да, когда она была в своей спортивной форме, никто даже не думал смотреть на ее якобы уставшее и отекшее лицо. Не провинись он перед ней так сильно и не чувствуй себя так паршиво, парень закатил бы скандал на тему «вот зачем одеваться так, что все глазеют на твой зад и сиськи?». Но ему было слишком тяжело сейчас подбирать нужные слова, дабы не обидеть сестру, а произносить их — в два раза тяжелее. — Не переживай об этом, — улыбнулась в ответ Ингер, поднимая с пола сумку и прощаясь с тетей. Закрыв за собой дверь и вдохнув влажный воздух, она почувствовала, как он острым тонким лезвием резанул по легким, и спустя секунду приятной боли грудь наполнилась приятным холодом. Опухшие веки распахнулись шире, она непроизвольно сделала глубокий вдох и пошла прочь так быстро, как это было возможно. Если посмотреть на все это со стороны, то могло показаться, будто домашняя овчарка впервые в жизни выпятила грудь колесом и не ощутила на шее крепкий узел короткого кожаного поводка. «Не думай об этом, не думай!» — просила себя Ингер, но ничего не могла поделать с навязчивыми воспоминаниями. Снова она чувствовала колючую щетину на своей коже в районе шеи, сильные руки, сжимающие ее запястья, резкие монотонные толчки, буквально разрывающие на части ее тело, трение сухой кожи. Перед глазами всплывал его бешеный взгляд, в голове проносились гулом его слова. Девушка помотала головой, пытаясь вытряхнуть мысли оттуда, но на их место тут же пришли другие. Ее сон… Что же он означал? Уже второй раз ей снятся эти теплые камни, холодный ручей, жаркое солнечное томление и… Высокая статная фигура, которую она смело называет Романом, хотя не видит его лица. Почему в тот раз он вытащил ее, хотя она даже об этом не просила, а этой ночью оставил погибать в кровавом бурлящем потоке? Почему он не поспешил, когда это было так важно? Что его остановило? Ей очень хотелось, чтобы где-то поблизости был такой человек, который мог бы стереть ее память о прошлой ночи. О том, что сделал брат и что ей потом приснилось. Об ужасном шуме падающих камней и их треске, о боли, крови, грязи и улюлюкающей толпе. Жаль, она даже не догадывалась, что именно такой человек сейчас шел ей навстречу. Точнее, уныло перебирал ногами и шаркал подошвами по мокрому асфальту, слушая музыку в наушниках и покачивая головой в ее такт. Погода очень влияла на настроение Романа. Например, в солнечные дни он был энергичным и вполне себе жизнерадостным (насколько это было возможно после утренних разговоров с матерью); надевал солнцезащитные очки и на всех смотрел, приопуская их на переносицу, что делало его взгляд еще более пафосным. Похоже, именно это и поднимало ему настроение — чем пафоснее и загадочнее он выглядит, тем лучше складывается его день. А вот в такую пасмурную и дождливую погоду он предпочитал и вовсе оставаться дома, чего, конечно, никогда себе не позволял. Пусть и были его нервы почти стальными, больше пятнадцати минут с Оливией он не выдерживал даже под действием клозапина. Не то чтобы он сильно не любил дождь и тучи, просто и без того туманный мрачный город становился еще более гнетущим, сырым, как будто затхлым. Но Годфри не отчаивался — ему всегда было чем порадовать себя даже в такие деньки. Он вообще был экспертом в нахождении чего-то хорошего даже в самых негативных моментах своей жизни. Правда, находил он это хорошее обычно под влиянием наркотиков, а после исчезновения эффекта оно чудесным образом испарялось. И тогда он снова становился хмурым, безразличным и каким-то унылым, каким его и привыкли видеть одношкольники. Что поделать — солнце не часто озаряло Хемлок Гроув, потому и настроение у него было хорошим только по праздникам. Но сегодня был абсолютно исключительный день. Точнее, начинался он как обычный, и уже с семи утра начал раздражать его. Но перспектива снова увидеть, как Ингер заплетает свои волосы в толстую пышную косу и мягко ступает на пожелтевшую траву школьной спортивной площадки, слегка приподнимала уголки его губ и настрой вместе с ними.