Падшая

Вам когда-нибудь приходило в голову, что будет, если смешать ЛСД, кокаин, два литра водки и, возможно, с десяток таблеток кофеина? Нет? Вот и хорошо, потому что Роману приходилось чувствовать себя именно так, как если бы он решил испытать эту смесь на себе. Перед глазами плясали разноцветные кружочки, расплываясь в круги побольше; летали белые искры, каждая из которых с грохотом взрывалась в его голове. Звуки окружающего мира были как будто приглушены плотным слоем ваты, давящей на уши и создающей непроницаемую заслонку для всего, что происходило вокруг. Нюх, на который он ранее никогда не жаловался, тоже немного сменил род деятельности и теперь улавливал исключительно медный запах алой жидкости, которая полностью покрывала его руки и немного засохла на нижней губе. При том, он вполне четко разделял аромат крови Ингер и чудовищную, как ему казалось, вонь своей. Это было сравнимо разве что с тем, как только что распустившийся бутон розы сверху донизу облили трупным ядом, а затем приправили прахом. Он даже не помнил, как добрался домой. И как вошел в поместье — тоже. Помнил только, что всю дорогу, чьи витиеватые переплеты также стерлись из памяти, в голове самым тяжелым в мире молотом бился тихий ехидный шепот: «Ты монстр». И он никак не мог его заглушить. Как бы ни старался он думать о чем-то отвлеченном, это не помогало. Как и в случае с голодом, просто отвлекаться на пролетающих мимо птичек было абсолютно бесполезно. Похоже, это было все то же кровожадное существо, что сидело у него под ребрами и комкало все внутренние органы, заставляя прислушиваться к передвижению кровавых потоков в венах Ингер. Оно все никак не могло угомониться, и теперь его развлечением было как будто пихать всеми своими неисчислимыми конечностями и без того изможденное нутро, приговаривая: «Посмотри на себя. Ты чудовище. Ты ошибка. Всего лишь жалкая ошибка, сбой системы. Генетический урод, паразит, вечно голодная зияющая пасть. Кому ты нужен? Ты словно нарыв на теле этого мира. Любому, кто знает тебя, будет только на радость, если ты загнешься от жажды где-нибудь в подворотне». Существо внутри не ошибалось. По крайней мере, в своей ненужности и мерзости он не сомневался никогда, в то время как сомневались некоторые другие. Нарочно ведя себя как самый отъявленный мерзавец и моральный урод, он старательно оберегал окружающих от себя, словно с самого рождения боялся, но хотел причинить кому-то вред. Скольких сил ему стоило убедить себя самого в том, что он — бесчувственный кусок булыжника, чей эмоциональный диапазон мог бы сравниться разве что с диапазоном Беллы Свон. Через какое бессчетное количество трупов он переступал насильно, сквозь боль и противоречия, лишь бы сейчас оставаться на плаву в собственном сознании? И как же ему, до того сильному и безразличному ублюдку, стало так тяжело контролировать свое давно обезумевшее сердце и обессиленный разум? У него не осталось сил. Ни говорить, ни слышать, ни думать. Он даже не ответил Лите, которая встретила его у входа в гостинную. Обеспокоенная, она распахнула глаза, глядя на засохшую кровь на губах брата, и тут же ринулась на помощь. Какую, правда, она не особенно представляла. Такими же были его руки, только они были, в прямом смысле, разбиты в мясо, в них даже остались мелкие кусочки асфальта. — Черт, Роман! — только и успела охнуть девушка, как тут же была отстранена парнем. Она никогда не видела его таким. Никогда. Когда-то ей даже довелось полюбоваться его «отходáми» от каких-то дешевых наркотиков, и она думала, что именно тогда Годфри выглядел как-то ужасно. Но нет. То, что она видела перед собой сейчас, пугало в три раза больше. По вискам стекали струйки холодного пота, глаза были от чего-то наполнены слезами (а парень, казалось, и не замечал этого). Черные круги под ними стали по-настоящему черными, будто пятилетняя девочка пыталась сделать ему превосходный смоки-айс, но у нее получилось не очень. О дрожащих разбитых руках и крови почти по всему лицу Лита даже думать боялась, а смотреть на нее и подавно. Пока та стояла в ступоре, Годфри скрылся за дверью уборной. Он больше ничего не слышал. Ни криков сестры, требующей немедленно открыть ей, ни шума льющейся воды, которую он зачем-то включил, ни грохочущего за окном ливня. Только шум собственной крови в ушах и тихое бульканье сгустков чужой внутри. Господи, до чего же это противно… «Ты не заслуживаешь даже того, чтобы прикасаться к ней» — злорадно сквозь зубы шептал ехидный голос. — «Она всю жизнь будет помнить это. Считать тебя законченным извращенцем, ненавидеть, презирать. Ты противен ей. Ты противен даже самому себе. Мерзкое кровожадное животное, почему ты до сих пор не вымерло? Ты никому не нужен. Такие, как ты, никому и никогда не будут нужны». Его сознание говорило внутри так громко и оглушало так сильно, что его выпученные глаза даже не заметили, как по стенкам ванной потекли темно-красные подтеки. «Твою мать, горничная ведь драила ее сегодня утром…» — подумал про себя Роман, не обращая внимания на жуткий приступ тошноты. Желудок предательски сокращался, будто норовил опустошить себя полностью. Он сплевывал кровавые сгустки вперемешку со скудным школьным ланчем, едва удерживаясь дрожащими руками за бортики. Лита сходила с ума и почти плакала, пытаясь открыть проклятущие двери, и постепенно ее крики стали доноситься до его ушей. Понимая, что внутри уже попросту ничего не осталось, Роман приложил все свои усилия, чтобы встать и кое-как смыть с белой керамики свой богатый внутренний мир. А точнее, его содержимое. Горячая вода неимоверно жгла раны на руках, но физическая боль была ему безынтересна. Он без особого энтузиазма смывал с тыльной стороны обеих ладоней запекшуюся кровь и даже выковыривал ногтями из ран застрявшие кусочки камешков. Он не чувствовал ничего. Ничего, кроме отвращения к самому себе. — Зачем было закрывать на замок?! — тут же налетела на него Лита, как только он открыл двери. — А если бы ты потерял сознание? Упал и ударился головой? Что тогда? Мне ногой ее выбивать? «Можно подумать, ты смогла бы найти больше двух людей, которых огорчила бы эта новость» — хотел было ответить брат, но не стал. Скажи он подобное Лите, она бы вмиг отключила режим заботливой и обеспокоенной сестренки и включила Цербера. Даже будучи не в состоянии складывать два плюс два, его сознание старательно удерживало его длинный язык за зубами. Кого-кого, а разозленную Литу он чуток побаивался. — Ты не расскажешь, да? — разочарованно проговорила та, опираясь плечом о косяк двери, что вела в его спальню. Наверное, даже если бы Роман хотел, он не смог бы проворочать языком больше, чем полслова. Картинно падая на кровать, он распластался на прохладных простынях и шумно выдохнул. — Кивни, ладно? Ты подрался с кем-то? — девушка не оставляла попыток разузнать о произошедшем, но сама прекрасно осознавала всю их тщетность. Роман лишь раздраженно хмурился, намекая сестре, что это единственный раз в жизни, когда он совсем не хочет ее видеть, но ее это не интересовало. Да и как он себе это представлял? Чтобы Лита ушла, пока он полумертвый едва дышит? Еще чего. Но с другой стороны, она понимала, что если уж он просит оставить его наедине, то он точно уверен, что без нее ему будет лучше. По крайней мере, в данный момент. — Ты обещаешь, что я действительно могу сейчас оставить тебя? — поджала губы она, щуря глаза. Парень повернул голову и виновато посмотрел на нее. Ему было неловко так беспардонно прогонять сестру, но в чьем-либо обществе он сейчас нуждался меньше всего. По-любому, он не остался бы один. Внутри него теперь всегда будет кто-то, кто с удовольствием поговорит с ним, каждое слово выговаривая по слогам, едким полушепотом. И им ведь только предстояло познакомиться. — Я зайду ближе к вечеру, — пообещала блондинка, поправляя смятые простыни и накрывая его покрывалом. Она боялась признаться самой себе, но чем ближе она подходила к брату, тем крупнее ее била дрожь. Будто она не о родном человеке заботилась, а об абсолютно незнакомой, не известной ей сущности, забравшейся внутрь его физической оболочки. Как будто какой-то Чужой разрастался под его кожей, отпугивая своей чернотой абсолютно всех, даже самых близких. Роман внушал страх. Он пугал всех с самого рождения, а некоторые даже отказывались брать его, совсем кроху, на руки. В школе он всю жизнь сидел один за партой, а одноклассники не смели даже косо взглянуть на него. Он упивался своим мраком, что с каждым днем становился все гуще, образовывал вокруг него какую-то электромагнитную бурю негатива, черноты. Он гордился собой, своим темным авторитетом среди социума. Но подобные детские глупости длились недолго. Со временем он стал находить одиночество скучным. Все начиналось как обыкновенное детство какого-то изгоя — ему было просто не с кем поиграть, не у кого списать домашку, да и в столовой ему никто не желал составлять компанию. Его никто не обижал, не обзывал, но люди попросту не приближались к нему, старались избегать каких-либо столкновений с ним. Младший Годфри тогда еще не знал, что пресловутое одиночество, чьей драматичностью он так гордился ранее, очень скоро станет поводом подолгу оставаться в запертой комнате, сидя на ковре в окружении свистящей промозглой пустоты. Позже эта пустота заполнится элитным и не очень алкоголем, а затем, со временем, в его ряды войдут и наркотики. Одиночество никогда не бывает чем-то хорошим. Никогда. И даже в те моменты, когда людям кажется, что им не хочется никого видеть, они всего лишь хотят видеть одного определенного человека рядом. Роман тогда не знал, кого. А сейчас очень боялся в этом себе признаваться. Одиночество — это боль. Такую боль не заглушает даже морфий, которого всегда было предостаточно в свободном доступе у семейства Годфри. Ни шумные тусовки в окружении полтысячи пьяных тел, ни две или три шлюхи сразу, каждая из которых норовила поскорее прыгнуть на член любым из заложенных природой отверстий. Ни даже те редкие и неудачные попытки задержать рядом кого-то из них. Все всегда уходили от Романа. Иногда даже он сам от себя уходил. В моменты, когда начинало тошнить от своего отражения, когда оно доводило до нервных судорог, он уходил в богом забытое ромашковое поле. Дорога к нему вела просто чудовищная, потому туда почти никто не совался. Только Годфри мог позволить себе разок проехаться по сумасшедшим ямам и затем полностью восстановить автомобиль до товарного состояния. Каждый раз, когда он подъезжал к этому полю, над ним всегда сгущались тучи, усиливался свирепый ветер. Бело-желтые цветы раскачивались туда-сюда, одиноко стоящее давно сгоревшее под безжалостным солнцем дерево тоже ходило ходуном. Все вокруг отгоняло Романа от себя, а особенно такие нежные создания, как ромашки. Но раз уж он приезжал сюда, то точно не уходил. Не уходил, пока не замерзнет окончательно. Пока пальцы на руках не перестанут сгибаться от холода и дыхание не собьется. Он сидел под трещащим на ветру деревом и запускал длинные фаланги в волосы, не выражая на лице никаких эмоций. Бледный, холодный и абсолютно бесчувственный, он набирался здесь сил, чтобы завтра снова натянуть на лицо самоуверенную улыбку и выйти в мир. Выйти в толпу, в которой он будет чувствовать себя самым одиноким человеком на планете. И что самое страшное, он им действительно будет.

***

Ингер проснулась. Точнее, глаза она открыла недавно, но проснулась только тогда, когда услышала урчание мотора автомобиля Годфри. Похоже, она уснула так крепко, что не смогла запомнить даже то, как он довел ее до крыльца. А может, он и не доводил. В любом случае, ее воспоминания обрывались на том моменте, когда они остановились у ромашкового поля. И зачем только Роман поехал через эту жуткую дорогу? В любом случае, ее состояние оставляло желать лучшего. Однако, этот глубокий сон заставил ее ненадолго забыть об ощущении гнетущего стыда и смущения. По крайней мере, сейчас она ничего подобного не чувствовала. Только сильную ноющую боль в животе и какое-то легкое помутнение рассудка. Открыв скрипучую дверь в трейлер, она неслышно вошла, боясь разбудить брата. Питер еще спал, судя по тому, что завтрак, оставленный Линдой, был не тронут. Вспоминая ее обеспокоенный тон утром и слова о том, что парень не должен был сегодня обратиться, Ингер чуть изогнула бровь, думая, насколько это плохо и может ли это как-то повлиять на его здоровье. Она толком ничего не знала об оборотнях и только надеялась, что сон поможет ему восстановить силы. Она бесшумно стащила с себя одежду и направилась в душ. Кидая спортивные штаны Кристины на стиральную машинку, она потянула наверх топ, как вдруг остановилась. Глядя в небольшое запачканное зеркало, она заметила, что на месте чуть ниже левой груди красуются четыре отчетливых кровавых пятна, а слева от них еще одно, чуть менее четкое. Присматриваясь, она никак не могла понять, откуда они могли взяться, если там крови было уж точно не место. Осторожно касаясь их пальцами, она отметила для себя, что они были свежими, как будто оставлены около получаса назад. Проводя по последнему, ее внезапно пронзила дрожь, а в голове мелькнула мимолетная картинка, похожая на скриншот из стертого кем-то воспоминания. Испачканная в темной крови рука судорожно сжимала на ней одежду, пыталась пробраться под нее, но на мгновение останавливалась, а потом продолжала снова. Резко сдергивая с себя многострадальный топ, Ингер едва ли не вслух ахнула. Такой же, но более размытый силуэт ладони был и на ее молочной коже, будто чья-то рука, дрожа, провела по ней, оставляя кровавые подтеки на светло-розовых сосках и бледной груди. «Что за черт?» — девушка помотала головой и отбросила одежду в сторону, словно бы это было что-то отвратительное. Включая воду в душе и становясь под ледяные струи, она вслух простонала то ли от накатившего холода, то ли от болезненного непонимания. Она много натерпелась за сегодня, но увидеть собственную (в лучшем случае) кровь на совсем не подходящих местах было чем-то за рамками приемлемого. Ну, по факту, это было вполне нормальной реакцией. Ингер даже была какой-то слишком спокойной, будто бы с ней и раньше такое приключалось. Но на самом деле, ей было попросту не до каких-либо волнений. Ее сковывала ноющая боль, которая была ей доселе незнакома, страх, остатки стыда и смущения, чувство явной недосказанности, возникшее между ней и Романом. Как она вообще оказалась на заднем сиденье автомобиля, если изначально нехотя присела на переднее? Зачем он поехал через проклятое поле, подъехав к которому, она, видимо уснула? Как теперь смотреть ему в глаза и стоит ли вообще пересекаться с ним, за исключением неизбежных встреч? Ингер чувствовала себя одинокой. И что самое обидное — это чувство возникло у нее только тогда, когда она приехала в Хемлок Гроув. Когда она приехала туда, где, ей казалось, ее ждут. Ну, так-то оно так — Питер и Линда действительно ждали ее с нетерпением. Только вот касательно первого она была несколько… Разочарована, что ли. Она хорошо помнила брата. Помнила того, кто всегда был на ее стороне, что бы они ни натворила. Кто всегда защищал ее и говорил о том, что ни за что не даст ее в обиду, даже если ему придется заплатить жизнью за ее безопасность. И он говорил абсолютную правду, пусть и чуток драматизируя. Но сейчас… Сейчас Ингер была почти уверена, что самую большую опасность для ее жизни представляет именно он. В какой-то неясный момент по какой-то непонятной причине озверевший хищник, возомнивший ее своей собственностью, взял верх над самым близким ее человеком. «Мы всегда были ненормальными, Питер» — подумала она, подходя к кровати, на которой медленно потягивался брат, хрустя трансформировавшимися позвонками. — «Но сейчас я даже не пойму, кто из нас стремительнее летит с катушек. Ты или я из-за тебя?». Руманчек выглядел чуть лучше, чем с утра, но ощущение, будто по нему проехался добротный КАМАЗ, складывалось все же довольно отчетливо. Болезненная бледность была ему совершенно не к лицу, как и дрожащие руки, словно он отходил не от превращения, а от жесткой трехдневной пьянки. Не хватало только какого-нибудь «Анти-Похмелина» и минеральной воды у кровати. Ингер осторожно присела на край, заглядывая в сонные опухшие глаза. Странно, что люди до сих пор не заметили в нем всю его одинокую волчью натуру. Она ведь прямо-таки вырывалась наружу сквозь его темные глаза, над которыми всегда хмурились кустистые брови. Да и повадки его были схожи с характером вечно голодного хищника, который из последних сил сдерживает себя, дабы не вгрызться в чью-нибудь глотку. Злой? Нет, он не был злым. Но так всегда бывает, когда в тебе существует кто-то, помимо тебя самого. Когда нечто иногда выпрыгивает из тебя наружу, ломая твои ребра, позвоночник, разрывая надвое сердце и выталкивая наружу глазное яблоко. И это не всегда именно пушистый черный волк. Это может быть что угодно. Все, что слишком долго сидит внутри, в конечном итоге убивает тебя. — Ты сегодня рано, — заметил Питер, притягивая к себе Ингер. На молочной коже все еще были прохладные капли, а сама она пряно пахла мылом и ландышами. К слову, последнее всегда чувствовал только Руманчек. Для всех остальных она была ходячей цветущей яблоней. Странно, как по-разному может пахнуть человек в зависимости от того, что к нему чувствуешь. — Пришлось уйти после физкультуры, — девушка мялась и не знала, как правильно объяснить брату о произошедшем. — Мне стало нехорошо и меня отправили домой. — Стоило мне только раз отпустить тебя саму, как тут же что-то идет наперекосяк, — в шутку сказал Питер, а Ингер почему-то только поджала губы. Хоть ей и было стыдно признаться, она была рада. Рада, что сегодня с ней рядом не было его. Что от гнусных насмешек и улюлюканья толпы ее защищал не он. Роман действительно хотел защитить ее. Питер стал бы просто огрызаться и в конечном итоге завязал бы массовую потасовку, зная его взрывной характер. Несмотря на то, что с виду он вполне себе безобидный милый парнишка с явными признаками социопатии, он никогда не упускал возможность показать зубы. — Погоди, а как ты добралась? — он приподнялся на локтях, глядя в глаза сестры, которые на секунду забегали по помещению. «Сказать, не сказать? Сказать, не сказать?» — Если тебе было плохо, то вряд ли ты ехала на автобусе, — иногда ей было очень жаль, что ее брат слишком умный. — И от тебя очень странно пахнет… — Чем же? — пытаясь разрядить обстановку, с натянутой улыбкой спросила девушка. — Кровью, — сквозь зубы процедил Питер, а затем добавил. — И мертвечиной какой-то. — Да, стыдно признаться, меня подвез труп, — хохотнула Ингер. Что? Мертвечиной? То ли ее брат совсем двинулся крышей, то ли моральное разложение Романа материализовалось в трупный запах. — Это Годфри? — парень резко поднялся с кровати, нависая над ней. Сквозь тонкую ткань водолазки было хорошо видно, как тяжело он дышит от вмиг накатившей злости. — Не ври мне, Ингер, — он понимал, что толку угрожать сейчас мало — он едва стоит на ногах. Однако, его налитых кровью глаз было вполне достаточно, чтобы Ингер вжалась в матрац и виновато потупила взгляд. — Я знаю, чем несет от этого упыря, — он сжал кулаки, а девушка сглотнула. Нет, он не станет ее бить… Он не станет. Он же не станет? — Я же просил не соваться к нему, — зловещим шепотом проговорил Руманчек, наклоняясь к сестре и почти касаясь губами ее ушей. — Просил, кто угодно, только не он… — Да что с тобой не так?! — вспылила та, резко поднимаясь с кровати и тут же хватаясь за живот от болезненного спазма. — Питер, он ведь твой лучший друг! Ты должен доверять ему! — Но я не доверяю! — парень агрессивно двинулся вперед, заставляя Ингер отойти на два шага назад. — Я не доверяю ему тебя! И никому тебя не доверю! — Мы живем в мире, где есть не только я и ты, — заметила девушка дрожащим голосом. — И для этого мира, заметь, даже нет понятия «я и ты». Мы родственники. И то, что происходит… — Да-да, у нас все по Фрейду, давай без лишних нотаций, — перебил ее брат. — Но что-то я не помню, чтобы ты хоть раз сопротивлялась этому, так что давай закончим. — Я к тому, что когда-нибудь мы все равно станем… Просто братом и сестрой, — развела руками Богровых. — Мы ведь не будем так… Всю жизнь. Мы найдем кого-то и… — Закрой свой рот, — опустив глаза в пол, проговорил Питер низким замогильным голосом. — Заткнись и больше никогда не говори об этом. Не говори о мире, о людях, никогда не упоминай при мне об этом. Ингер почти вжалась в стену, пока брат угрожающе надвигался на нее медленными дрожащими шагами. — Я всю жизнь был один. Ты знаешь это. Людям не по зубам такие, как я, они меня боятся, избегают. Это моя участь, моя судьба. И все, что у меня было, — это ты. Что ты вообще знаешь о людях, ты… — Только то, что ты говоришь о них, словно они все звери, — вдруг вырвалось из-под полузакрытых губ. — Но позволю себе напомнить, что единственный зверь среди них — это ты. Руманчек остановился в сантиметре от ее лица. Теперь его глаза, до этого сверкающие от ярости, на секунду растерянным взглядом посмотрели на сестру, а затем выразили в себе самую сильную боль, которую когда-либо испытывал несчастный и одинокий волк. — Ты… То есть, ты тоже так думаешь? — срывающимся голосом спросил парень, сглатывая колючий комок обиды. — Нет… Нет-нет-нет, пожалуйста, послушай, я не это хотела сказать! — осознав, что вообще она сейчас ляпнула, Ингер закрыла рот рукой и тут же поспешила оправдаться. Но Питер ее больше не слушал. Взгляд был застелен прозрачной мутной пеленой, все ее извинения доносились как сквозь толстое двойное стекло. — Я имела в виду, что ты ведешь себя подобно зверю, ты даже не пытаешься показать себя с другой стороны, — выдумывая на ходу отговорки, шептала Ингер, присаживаясь рядом с братом, который медленно осел на край кровати. — Ты ведь сам не даешь людям к тебе приблизиться, ты сразу встаешь на дыбы. «Даже ты, Ингер, на самом деле, считаешь меня монстром. Интересно, что еще я от тебя услышу? Что меня стоит пустить на шубу? Что я должен быть первым из своих, кто станет выступать в цирке? Или что, сестренка? Может, напомнишь мне еще раз, что рано или поздно я потеряю тебя, если мне не удастся… Спрятать тебя понадежнее». — Я знаю тебя, Питер, — она осторожно взяла его дрожащую взмокшую ладонь в свою, тонкую и холодную. — Но дай шанс и другим узнать тебя. Человечного и любящего. Перестань видеть во всех потенциальных врагов или добычу. — В последнее время это все труднее дается, — горько хохотнул Руманчек, заглядывая в обеспокоенные зеленые глаза. — Ты знаешь, как это трудно? Знаешь, как тяжело каждый день молиться, чтобы Луна в этот раз задержалась подольше, дабы твои кости сломались не завтра, а послезавтра? Знаешь, как сложно идти и давиться какой-нибудь олениной или бельчатиной, от которой потом наизнанку выворачивает, когда у тебя в распоряжении целый город бесполезного ходячего мяса? Ты когда-нибудь думала о том, почему я такой, Ингер? Приходило в голову, что это не так просто, когда внутри тебя сидит что-то вечно голодное, замерзшее, одинокое, никому не нужное? Это не нас с тобой не существует для мира. А меня. — Так может, время исправить это? — девушка поджала губы. Она очень жалела о сказанном. Ей было несказанно жаль брата, ведь то, что он говорил, было чистой правдой. Но черт, как же тяжело жалеть человека, который сам виноват в своих же проблемах! — Питер, вы с Романом чем-то похожи… — осторожно касаясь темы едва ли не ненавистного Годфри, Ингер толкнула брата обратно на простыни и легла рядом. — Вы оба… Никогда не были частью мира как такового. Вы всегда одни, а когда окружены кем-то, вам скорее хочется избавиться от этих людей, как будто они причиняют вам дискомфорт. Я совсем не знаю его, но послушай, он совершенно не такой, каким ты его себе представляешь. Ему тоже было нелегко, но он никогда не стал бы причинять мне вред… На этом моменте случилось что-то необъяснимое. Даже сценаристы индийских сериалов, где люди летают на слонах и ловят пули зубами, не смогли бы обосновать эту нелогичную и пугающую реакцию Руманчека. Он вначале коротко хмыкнул и ухмыльнулся, жестом заставив Ингер замолчать. Затем гортанно хохотнул, а затем, зажав рот ладонью, стал истерично смеяться, не в силах сдержать злорадный срывающийся на хрип смех. Он долго смеялся, закусывая нижнюю губу, зажимая меж зубов костяшки, роняя из уголков глаз прозрачные мелкие слезинки. Сейчас он напоминал сестре какого-то безнадежного псих-больного, который ровно с таким же заливистым смехом готов был перерезать полгорода и станцевать народные цыганские танцы на лужах их крови. — Ох, насмешила, малышка, — он попытался успокоиться и приобнять Ингер, но та неосознанно дернула плечом, не позволяя даже прикоснуться к себе от страха. — Не стал бы причинять тебе вред? Тебе рассказать, кто такой Роман Годфри на самом деле? Что сидит под оболочкой изнеженного красавчика с томным взглядом и толстенным кошельком? Девушка молчала. Долго молчала. Что такого может рассказать ей Питер о Романе? Он и правда думает, что может удивить ее чем-то после того, как вчера сам вновь превратился в волка? После того, как она увидела его озверевшие глаза в моменты, когда он грубо скручивал ее руки за спиной и срывал с нее одежду? Ингер помотала головой, отгоняя ужасные воспоминания. Тем временем, с ее губ сорвалась такая ожидаемая Питером фраза: — Расскажи.

***

Поле, как всегда, встречало Романа угрюмо и негостеприимно. Оно напоминало ему какую-то девочку-подростка, в чью комнату без стука вошла мама, а потому ей пришлось перестать мастурбировать на солиста Tokio Hotel и устало закатить глаза. До этого вполне приемлемая осенняя погода вновь чуток испортилась, пронизывая его ослабленное тело порывами холодного ветра и швыряя в лицо иссушенные коричневые листья. Идя по неисчислимым цветками белой мелкой ромашки, парень упрямо буравил взглядом сухое старое дерево, с которого еще, на удивление, не облетела листва. Он был для него как будто одновременно мудрым, но таким бесполезным стариком советчиком, который только и делал, что согласно кивал головой в такт его жалобам, а затем обвинял во всем его самого. Тяжелые черные туфли придавливали цветы к земле, но на их месте будто тут же вырастали новые — до того густо было засеяно поле. Однажды Роман поинтересовался у матери, кто посадил всю эту ромашку у заброшенного корпуса их завода, но Оливия лишь пожала плечами. Похоже, оно было здесь уже очень давно. И Годфри, наверняка, не первый, кто посягнул на девственную чистоту этой земли. Аккуратно присаживаясь под деревом, он хотел было достать портсигар, но что-то его остановило. То ли не хотелось, во что верилось крайне слабо, то ли сигареты сейчас были совсем не тем, в чем нуждался Роман. Высушенные ветки как будто обнимали его за плечи, касаясь своей корой ткани его пальто, но этого было недостаточно. Он хотел, чтобы его плеч касались реальные человеческие пальцы. Чтобы они не сжимали их в коротком пьяном экстазе, а нежно проводили по ним, цепляя кожу тонкими острыми ногтями. Чтобы они выводили на его теле самые витиеватые узоры, которые только возможно, вывести. Но это были всего лишь ветки. Они не были на такое способны. Земля была холодной. И осыпающаяся на пальто кора дерева тоже не особенно согревала. Сгущались тучи, усиливался пронизывающий ветер, завывая ему о том, как сильно он им здесь надоел. Роман плавающим туманным взглядом блуждал по колышущимся бело-желтым цветкам, то ли пытаясь сосчитать их, то ли используя их как объект отвлечения. Под ребрами снова жгло, будто крик, давно таящийся в его груди, сейчас бурлил раскаленной сталью. Ему было тяжело дышать, глаза сами собой закрывались от бессилия, с которым он безуспешно боролся все то время, пока шел до поля. Во рту пересохло, он старательно сглатывал медный соленый привкус, который, казалось, теперь не перебить, даже если обжечь язык уксусом. Он с отвращением смотрел на место, где недавно стоял его автомобиль, в котором почти бездыханное белое тело, не сопротивляясь, поддавалось воздействию его гипноза, кормило внутреннего кровожадного демона. Тело, по которому скользили его окровавленные дрожащие руки, которое он сжимал своими паукообразными пальцами, на котором он оставлял темно-алые поблескивающие следы. Тело, которое разбудило давно спящего безумного монстра, что готов был разорвать на клочки часто вздымающуюся грудь, из которой вырывались тихие хриплые стоны, и вытащить из нее зашедшееся в возбуждении сердце. Боль в груди стала абсолютно невыносимой, сталь как будто прожгла сквозную дыру в его ребрах, сердце и коже. Из этой дыры раздался хриплый гортанный крик, похожий на рёв раненого голодного хищника. Вслед за этим послышался стук и без того разбитого кулака о сухую кору, тихий всхлип и отчаянный стон. Ингер вздрогнула. От вида разбитых в кровавое месиво костяшек ее передернуло, а от зрелища с истерично хрипящим Годфри и вовсе прошибло крупной дрожью. Парень сидел под деревом, обхватив колени израненными руками и вцепившись в них посиневшими от холода ногтями. Резко вдыхая и выдыхая ставший морозным воздух, он был похож на маленького ребенка, которого довели до ручки не то издевки в школе, не то родители со своими упреками. В стеклянных распахнутых глазах читалась только ненависть, и вряд ли она была адресована кому-то, кроме него самого. Богровых знала, что шла сюда не зря. После неприятной беседы с братом ей хотелось поскорее уйти из дома и спрятаться где-то, где будет не много людей. Ромашковое поле было последним, что она помнила после того, как Роман забрал ее, потому она решила провести время здесь. Правда, она не рассчитывала на то, что будет так холодно, потому ее бледную кожу покрыла стая мурашек. Ей бьло страшно подходить к Роману, но не страшнее, чем к, допустим, большому умирающему пауку. Такому, знаете, ядовитому, огромному, с длинными суставчатыми лапищами и обезумевшими от агонии глазами. Он, вроде, отталкивал, но Ингер точно знала — он не причинит вреда. Он больше не опасен. Присев рядом, она осторожно поправила белые волосы и прикусила губу. Парень не видел ее, потому она не хотела бы напугать его своим внезапным появлением. Что бы такого сказать, чтобы он не слишком удивился… — Роман? — как ни в чем не бывало произнесла она. Годфри тут же как будто прошибло током. Подпрыгнув на месте, он рефлекторно выругался матом, но тут же прикрыл рот ладонью, осознав, кто перед ним сидит. Девушка не обиделась, а лишь хохотнула и продолжила: — Я о цветах. Этот вид ромашек, кажется, называется Роман. — Обычная луговая ромашка, — пожал плечами тот, нервно усмехаясь. Да уж, Ингер выбрала неподходящий момент для разговоров о ботанике. — Для кого как, — улыбнулась она, убирая упавшую на его лицо прядь коротких русых волос. Роман снова сглотнул и закусил губу. Все это выглядело, будто к нему, забитому ботанику в толстых очках, впервые подошла и заговорила девчонка. Не особенно умиляло, но Богровых старалась игнорировать это. Годфри был в панике, она отчетливо слышала его бьющееся в истерии сердце и ноющий стон из-под грудной клетки. — Питер… Он все рассказал мне, — вдруг выпалила она, как будто это должно было как-то помочь Роману. — О том, кто ты. Наступила гробовая тишина. Угомонился ветер, даже воздух стал чуть теплее. Нежные белые лепестки перестали шуршать, из-за суровых туч выглянуло робкое солнце. Годфри смотрел в ее глаза, словно пытался разглядеть там нечто особенное. То, что видно в глазах людей, которым внезапно сообщают о надвигающемся конце света, к примеру. Страх. Паника. Ничего из этого не пряталось в морях под ее ресницами. Они медленно моргали и в упор смотрели на него, почти вслух проговаривая: «Я не боюсь тебя». И это на скорую руку латало дыру в груди, студило кипящую сталь. — По всем канонам, я сейчас должен был вырвать дерево с корнем и заблестеть на солнце, как своего рода органический бриллиант? — уже более спокойно, но все еще прерывисто, усмехаясь, спросил Роман. — Нет, Эдвард Каллен был позером, и эта сцена не имела абсолютно никакого смысла, — поморщилась Ингер. Роман как будто сказал ей, что позавчера ходил в кино. Или что небо голубое. Или рассказал про свой эпичный поход за сливочным маслом в гастроном неделю назад. Новость о кровожадной сущности ее нисколько не удивила, будто была даже скучнее, чем тот рассказ об эпичном походе в гастроном. — Я не боюсь тебя, — отчеканила Ингер так уверенно, как только могла. — И я не считаю тебя монстром. — Ты говоришь то, что я хочу слышать, или то, что ты действительно чувствуешь? — бесполезный вопрос, на который Роман знал вполне очевидный ответ. — Мне кажется, я бы не сидела сейчас рядом с тобой и не говорила бы так спокойно, будь это ложью, — проговорив это с усталой полуулыбкой, девушка взяла его руки в свои и осторожно провела пальцем возле глубоких ран. Не боясь испачкаться в крови, она аккуратно убрала застрявшие в плоти кусочки древесной коры и вынесла вердикт: — Это нужно обработать. Роман усмехнулся. Знала бы Ингер, как давно его уже не волнует физическая боль. Как давно он уже не чувствовал ничего, кроме одиночества, гниющего внутри и вызывающего у него разве что вполне физическую тошноту от самого себя. — Почему ты приходишь сюда? — переводя тему, спросила девушка, снова поднимая на него свои глаза. — Здесь никого нет, я могу спокойно посидеть, понаслаждаться природой и все такое, — отмахнулся парень, не желая рассказывать об этом месте. Оно было его обителью непрекращающейся боли, хосписом для душевнобольного зверя. — Неправильно ты как-то наслаждаешься, — поджала губы Ингер и резво потянулась к ремешкам на своих сандалях. Отбрасывая их в сторону, она, опираясь о его плечо, встала и сжала аккуратные розовые пальцы на ногах, чувствуя под ними ромашку. Ее руки на миг прожгли всю темную кровь в теле Романа, которое, казалось, вновь обрело силы. Она протянула ему руку с сине-зелеными венами и выжидающе уставилась на него. Особо не понимая, чего она хочет, он с загадочной ухмылкой стянул с себя тяжелые туфли и тоже встал рядом. Было так забавно наблюдать, как она поднимает голову вверх, дабы встретиться с ним взглядом. Ингер была маленькой, а почти двухметровому упырю казалась уж совсем крошечной. — И что теперь? — засунув руки в карманы, поинтересовался он. — Что снимать следующим? — Не язви, по тебе стэндап-шоу не плачут, — хихикнула Богровых, наклоняясь и срывая один мелкий белый цветочек. — Просто помолчи и постой так с минуту. Послушай. Почувствуй. Роман послушно замолчал и даже сделал вид, будто действительно прислушивается к шепоту теперь нежного осеннего ветра. Однако, стоило ему по-настоящему вслушаться буквально на секунду, как вдруг он ощутил приливающее к ногам тепло. Как будто земля, на которой он стоял, вдруг раскалилась докрасна и теперь согревала босые ступни. Белые лепестки щекотали его, от этого на лице непроизвольно появлялась наивная улыбка. Ингер тем временем поочередно обрывала лепестки у сорванного цветка, и когда там остался только один, она чуть нахмурилась и пробормотала: — Я что-то сбилась… Но тут, по-моему, «любит», — да уж, гадать на ромашках — точно не ее конек. Отрывая от желтой серединки лепесток, Роман забрал у нее стебель и прошептал: — Верно, любит. Девушка по-детски радостно улыбнулась, щуря глаза и как-то заискивающе глядя на парня. Тот тоже прищурился и спросил: — Что? — А ты быстро бегаешь? — ухмыляясь, произнесла Ингер. — Не знаю, за зачет по физкультуре я всегда платил, — делая жутко пристыженный вид, ответил «коррупционер». — Тогда самое время проверить, — в мгновение ока девушка оказалась лишь маячащим в нескольких метрах силуэтом. — Догоняй! Шум травы. Щекочущие шелестящие лепестки. Теплый ветер. Сухое дерево. Ангел. Все как всегда. Все как в его вечном сне о ромашковом поле.