Ангельская милонга

Игла граммофона, чуть скрипя, вела по линии, и он истекал тягучим томным звуком. Мягкий, медовый луч солнца блестел на его изогнутой трубе. Солнце склонялось, и луч медленно полз, удлиняясь, и тоже словно утекал, так же как мелодия, записанная на пластинке. Азирафель, решив изучить пропущенное им в человеческой культуре, начал с аргентинского танго, написанного человеком по имени Пьяццолла. Он совсем не ожидал от этой части музыкального наследия Земли чего-то такого… Такого, что он, ангел Небес, замрет посреди комнаты с кипой книг в руках, перестав дышать, чтобы не пропустить ни ноты. Смычок в давно умершей руке бесконечно полз по струне, легкие аккордеона расправлялись для вдоха и складывались для выдоха, наполняясь воздухом, которого тоже нет больше на вещном свете, а ангел стоял и слушал. По ступеням крыльца кто-то прошагал, и Азирафель взмахом ресниц захлопнул все жалюзи. Магазин совершенно и определенно был закрыт, пока ангел не дослушает все, что написал и сыграл тот человек. Потом он отвернулся от граммофона к розовеющему лучу солнца, продолжая прижимать к груди книги, и слушал. Слушал, машинально проводя ладонью по теплому корешку шоколадного цвета. Под обложкой его ждали умные слова, но они могли и дальше подождать. А в музыке жили мгновения, которые ангел давно не воскрешал в памяти, и он старался даже моргать мягко и в такт, чтобы не спугнуть их. Тогда лучи пронизывали прозрачную взвесь из пыльцы и дорожной пыли и были такими же медовыми. Тягучими и сладкими, как воздух, напоенный запахом поздних цветов. Близкая осень пахнет сладко и тревожно, словно пугаясь самой себя. В ней живет зародыш будущей пурги. Пусть листья пока зеленеют, тянутся к теплому еще солнцу, ангел смотрит на них и видит холодную зиму. Она придет и будет жестокой, и медовые ноты в лучах исчезнут, как и краски живых цветов. Сент-Джеймс-парк был упоительно красив. Он был наполнен жизнью, покойной, неспешной. Ей можно было наслаждаться. Можно было бы. Если бы ангел мог. Сорок лет после ссоры с демоном каждый ранний сентябрь он приходил сюда, на берег пруда с лебедями. Бросал крошки каждому новому поколению лебединой стаи. Иногда узнавал потомков тех, кому достался прах сгоревшей записки, и тепло улыбался им. Птицы были свидетелями. Они не могли понимать и знать, но Азирафель молчаливо делился с ними мыслями. Садился на скамью, разворачивал свежую газету. Слушал души людей, гулявшие по парку. Пытался погрузиться в шумящую жизнь Земли, чтобы хотя бы ненадолго… На мгновение. В такие спокойные, предсказуемые, чистые души живущих. Провалиться в них, потонуть, упасть в их мысли с головой. Чтобы душа самого ангела перестала сгорать от отчаяния. Записка сгорела, и Падший ангел когда-то сгорел. А ангел нынешний никак не мог догореть. Сорок лет он приходил. Разворачивал газету... Сорок лет ничего не менялось. Ангелу казалось, что ничего не изменится, пока однажды вместо газеты ангел не взял с собой книгу. В книге были стихи очень хорошего человека. Азирафель видел, как светятся страницы с его словами, и не мог не купить ее, чтобы тут же прочитать. С поэтами лучше знакомиться, пока они живы — их чутким душам часто нужна помощь, чтобы прожить дольше и написать больше прекрасных стихов. «Пыль-пыль-пыль…»[1] — ангел читал слова хорошего человека. Читал и видел горящую в огне отчаяния душу. Душа горела — и не могла сгореть. Человек шел по желтым дорогам. Там, далеко. Шел и видел. Видел то, что сейчас. Так же ясно, как ангел видел, что будет. Как в ранней осени Азирафель чувствовал зародыш зимы, так и в этом ему являлось будущее мира. «Брось-брось-брось — видеть то, что впереди», — человек мог велеть себе перестать думать. Отвернуться, не смотреть. Ангел — нет. Он должен смотреть. И видеть. Снаряды взрываются, и людям, смертным, очень смертным, самым смертным людям на свете, в лица летит дым. Дым неправильный. Так нельзя! Нельзя дыму быть таким… Чтобы хотеть вырвать из себя легкие. Чтобы глаза резало как ножами. Чтобы молить о смерти. Людям нельзя молить о смерти. Ангелам нельзя такое допускать. «…пробуй думать о другом», — Азирафель пробовал, и мгла затягивала взор. Нельзя допустить, чтобы демон… Чтобы Падший ангел… Ангелы должны противостоять Падшим. Нельзя допускать, чтобы Падшие взяли верх… Нельзя допустить, чтобы люди… Нельзя ему давать то-что-он-хочет. Ангелы противостоят злу. Должны взять верх. Ангел. Не. Хочет. Ничего. Брать. И давать. «Бог-мой-дай-сил — обезуметь не совсем!» — ангел давно не просил у Господа никаких сил. Если дать ему Божественную силу, то придется применять ее по назначению. Нельзя. Допустить. Чтобы. Ангела тошнило от пыли далекой горящей земли. Горящей в самом настоящем, жарком огне. Огне, который стирает тебя с лица Земли. С лица горящей, пылающей Земли. Твой дом, дом твоих предков, твою жизнь. Оставляет только загон для остатков тебя, который больше уже не ты. И никогда не будешь ты. Вода тоже так может. Сначала вода, а потом огонь. Единые. Противоположные. Противные друг другу. Противные. Нет, не так. Вода противна огню, она умирает в огне, улетает паром в небо. Убивает себя. Так правильно. Ангел противен себе, и демону наверняка тоже. За все, что ангел ему сказал. И все, что думал. Ангел дочитывал стихотворение, глядя на него эфирным взглядом, потому что хотел видеть все, что говорил стихами этот человек. И потому что материальные глаза застила пелена и все материальные слова скрыла. «Я-шел-сквозь-ад — шесть недель, и я клянусь, Там-нет-ни-тьмы — ни жаровен, ни чертей, Но-пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог, И отпуска нет на войне!» Людям не нужен Ад, чтобы принести его на Землю. Людям не нужны ангелы, чтобы их хранить. И демоны из самых темных глубин Преисподней в ужасе попрячутся при виде людского зла. Скоро, очень скоро. — Сэр, вам плохо? — услышал ангел и покачал головой, бережно закрывая книгу. Этой заботливой душе осталось пребывать на Земле лет пятнадцать, не больше. Азирафель не мог помочь. И не хотел, вот что сейчас его… не пугало, нет. Никаких эмоций не вызывало.