Проще

I

В Оструде они сделали остановку. Отец отошел помочиться, — Альбрехт предпочел остаться в машине, покачал головой: “Не хочу”, — гримаса в ответ, хлопок задней двери. Услужливая улыбка водителя в зеркале. Где-то за изгородью залаяла собака. Дальше ехали быстро. То и дело Альбрехт проваливался в липкий беспокойный сон, и всякий раз, стоило ему открыть глаза, в салоне было темно и тихо, и только желтыми жирными пятнами свет из окна марал отцовский китель. Машина остановилась у замка заполночь. Их встретили торопливые шаги, приветственный щелчок каблука о каблук и вздернутые вверх руки. “Позвольте представить моего сына”, — покровительственная ладонь на его плече. “Здравствуйте”, — сказал Альбрехт, словно прочитав следующую реплику с листа. Кивки, пустой в его присутствии разговор. Их провели внутрь. Альбрехту выдали полный комплект формы, пару напутствий сверху, и, наконец, направили в его новую комнату с дежурным. Спёртый воздух внутри ударил под ребра почти домашней сонливостью. Альбрехт переоделся и поднялся на свою койку, лёг на тугие пружины, поёрзал, повернулся на другой бок. Обрывки дорожных снов путались в жёстком льняном белье, оседали судорогами в ногах. В следующий раз он проснулся от всхрапа справа. Там, на соседнем втором ярусе, кто-то спал на спине, раскинув руки. Сквозь сомкнутые ресницы едва приоткрытых глаз светлые волосы в свете луны горели нимбом. Несколько блаженных минут звенела тишина. Затем его сосед засопел с присвистом, и Альбрехт раздраженно потер глаза, приподнимаясь на локтях и обвинительно поворачивая в его сторону голову. Секунда, вторая, потом снова шумный выдох. Всё в этом звуке говорило Альбрехту одно: искривление перегородки носа. И, может быть, ещё беспечность, и спокойствие, и усталость. Взгляд Альбрехта скользнул по его лицу: по прямому лбу к переносице, вокруг крыльев носа, между приоткрытых губ, где молочно блестели зубы. Насколько проще было бы спать вот так. Почему-то вдруг высохли глаза, стали слезиться. Альбрехт убедил себя, что встанет и растрясёт его, скажет перевернуться, но он сам не заметил как заснул, выравнивая свои вдохи с чужими будто шаг на марше. Завтра его ждал “ещё один шанс”, его следующая “новая жизнь” с запахом жареных яиц на завтрак.

II

“Искривление перегородки”, как выяснилось, звали Фридрих. Фридрих занимался боксом, что объясняло звук; ещё Фридрих, как и он сам, в академию был зачислен совсем недавно, что, в свою очередь, объясняло, почему они так быстро сблизились: Фридриху нужен был друг. Первые недели их знакомства он словно намеренно отыскивал причины оказаться с Альбрехтом рядом: “Здесь не занято?”; “Тебе помочь с уборкой?” — поговорить с ним или даже просто улыбнуться ему через двор, с места напротив, с другого конца парты. Альбрехт заключил, что он не привык быть один, и оказался прав: у Фридриха был младший брат, был ворох школьных приятелей и секция по боксу, крошечная квартирка и целый рабочий цех. Доброжелательному и участливому от природы, ему было проще находить с другими общий язык. Но так было раньше. Теперь у Фридриха была только кровать в комнате на шестерых и пара громких слов в личном деле. Со смесью болезненного возбуждения и жалости к себе Альбрехт думал о том, что, должно быть, даже не первый здесь, с кем Фридрих попробовал сойтись, что они стали друзьями как бы методом исключения. Он взбил подушку и плотнее запахнулся в одеяло. Рождённые с отбоем, словно подёнки, к побудке эти мысли умирали, оставляя после себя лишь смутную щемящую тревогу. Завтра, в котором Фридрих предпочёл ему кого-то другого, всё не наступало: вместе они шли на общее построение и вместе садились в столовой, и Альбрехт почти не удивился, когда Фридрих попросил у него сочинения. Почти, потому что на самом деле он скорее взял, чем попросил. Между читателями и писателем, думал Альбрехт, существовала связь, словно между приговорённым и расстрельной командой. Его тексты в руках Фридриха были винтовкой, и Альбрехт ждал выстрела. Осень лизала лету пятки словно собака, которая знает, что хозяин уйдёт, но всё равно старается отсрочить своё одиночество. Становилось всё холоднее, и вечером, когда им, наконец, удалось ускользнуть из замка, Альбрехт был благодарен за плотное шерстяное сукно формы. Они крались у самой стены, то и дело оступаясь и хватая друг друга за руки. Уже дана была команда к отбою, и где-то внутри скучали без них кровати — одинаковые улыбки на губах, лезвия взволнованных взглядов — у заветного окна они остановились. Приглушённая перепалка: “Пожалуйста”, — потом шаг вперёд, и мысок его ботинка у Фридриха на ладонях. Когда Альбрехт увидел её в квадрате света, всё остальное словно перестало существовать: как сахар в чашке растаяла академия, отец, далёкая война. Всё, кроме Фридриха. Лицо его было прижато к ноге Альбрехта прямо под ягодицей, и всякий раз, когда он нетерпеливо вздёргивал вверх подбородок, он задевал её носом. За рамой Катарина повела плечом, раздеваясь. Под окном Фридрих крепче обхватил его ноги. Альбрехт сделал жадный вдох, как тогда казалось, первый в своей жизни. Как будто до этого он лишь притворялся, что дышит. Фридрих переступил с ноги на ногу, и Альбрехта качнуло влево. Он посмотрел вниз и успел поймать осколок блика в глазах Фридриха, прежде чем тот бесцеремонно его сбросил — шок падения, гулкий удар каблуков о камни, ещё один спор, раздражение Фридриха бензином по его артериям. Альбрехт поднял его с трудом, но тянул свою лямку, не жалуясь. От возбуждения и обиды почти мутило. Он поджал губы, попробовал увидеть перед собой Катарину, словно глаза Фридриха стали его глазами. Вот вырезанный светом лоскут ее обнаженной груди вполоборота, когда не видно соска. Вот тень стекает по её позвоночнику, собираясь в ямках над самым тазом. И ниже — пах Фридриха так близко к его лицу, что хочется кричать. Может и лучше, если их поймают: не придётся больше стоять вот так, наедине со своим желанием. Вдруг — лай звонкой пощёчиной, доля секунды, и Альбрехт почти не успел запомнить, как его ладонь скользнула вверх по бедру Фридриха, когда тот падал, почти успел забыть, но это только почти, и, когда они легли в свои постели, внутри было так горячо, будто он проглотил горящие угли, и теперь они тлели в его желудке. Фридрих повернулся к нему, его лицо было удивительно красивым, почти кукольным. Было бы проще, наверное, как он, желать того, что было позволено, что было приемлемо — мягкая линия бедра, длинные волосы, капризные острые локти — Альбрехту же нравилась близость другого рода. Прошло несколько минут с тех пор, как оба они замолчали, но минуты эти казались издевательски долгими. Альбрехт ждал, что вот-вот Фридрих прошепчет что-нибудь ещё, хоть что-то. Сознание услужливо напомнило, каково было чувствовать его дыхание на своём лице там, у окна, — призраки слов паром в ночном воздухе. В какой-то момент мысли Альбрехта оступились, и он позволил себе упасть в “что, если”. Что, если Фридрих встанет и переберётся в его кровать. Альбрехт был уверен, что Шнайдер и остальные заметили их отсутствие и не донесли скорее оттого, что он был сыном гауляйтера, чем из простодушного товарищества. Если так, то на что ещё они будут готовы закрыть глаза? Перебродившие, пьяные мысли. Альбрехт представил вес тела Фридриха на своём, раздвинул колени под одеялом. Что, если бы Фридрих взял его под ягодицами, как раньше? Он мог бы сжать пальцы сильнее, пока кожа не побелеет, он мог бы лечь между его ног и прижать его бёдрами к кровати. Альбрехт осторожно качнул своими вверх, пробуя тишину комнаты на прочность. Каждый шорох ткани, каждый вдох, казалось, стал вдруг громче воздушной тревоги. Никто не пошевелился. Альбрехт представил, что ладонь Фридриха накрыла его член, и повторил движение своей. Делать это при всех казалось безумием, но первый стыд отступил, и Альбрехт сжал себя рукой через ткань. Он подумал про влажный след, который остался бы от языка Фридриха на его лобке, какой чувствительной это сделало бы кожу. Фридрих в его воображении опустил ладонь на сгиб его бедра, провел большим пальцем по лонной дуге и дальше между его ягодиц. Описав пару кругов, самый кончик его — тупой, срезанный под корень ноготь — вошёл в него, и Альбрехт облизал губы. В своих фантазиях раньше он не заходил так далеко. Он перевернулся на живот, послушно выгибаясь в пояснице, посмотрел на себя назад через плечо, стараясь определить, не слишком ли заметно он приподнимает одеяло. Такое положение разгорячило его только сильнее, и Альбрехт зарылся в подушку лицом, представляя, что Фридрих держит его сзади за шею, смыкая пальцы второй руки кольцом вокруг основания его члена. Сбивчивое дыхание на взмокшей от пота шее, чувство давящей заполненности, живот Фридриха жмётся вдохами к его спине, приоткрытый рот, простынь обжигает колени, и уже ныл приподнятый вверх таз, и Альбрехт тёрся о кровать, проезжая бёдрами вверх, приближая себя к разрядке. Настоящий Фридрих на соседней постели громко вздохнул. Альбрехт застыл и распахнул глаза, поворачивая к нему голову. На миг, со смесью стыда и возбуждения, он вообразил, что Фридрих наблюдал за ним всё это время, но лицо его было безмятежным, и в сонном ритме поднималась и опускалась его грудь. В своей обычной манере он засопел, и Альбрехт ощутил укол унизительного раздражения: очевидно, их ночное приключение столь же сильного впечатления на Фридриха не произвело. Теперь уже глядя ему прямо в лицо, Альбрехт облизал пальцы, приподнялся и запустил руку в штаны, проводя кулаком вокруг члена и стараясь не слишком дёргать локтем. Он представил, что всё было наоборот, и это Фридрих лёг под него и раздвинул ноги. Было невыносимо жарко. Через несколько минут он кончил.

III

— Чертов планёр, — Фридрих неверяще рассмеялся, чужой разбитый звук эхом по ванной. Через две раковины налево на них в зеркало покосился Хэфе. — Что? — Альбрехт закрыл кран, промакивая полотенцем под подбородком. — Когда пришел на медицинский осмотр, увидел на стене фотографию, — начал Фридрих, поворачиваясь к нему лицом. Края его век были злого красного цвета. — С тех пор всё не шло из головы, ужасно хотелось попробовать полетать. Даже брату рассказал, — настоящий планёр! Может, из-за него и поступил сюда, — ворот его свежей формы был ещё расстегнут, и Альбрехт видел, как сжалось его горло, натянулись жилы. Только бы он не стал сейчас плакать. По льду его собственного оцепенения пошли первые трещины осознания. Хэфе заправил китель и вышел, попутно кивая им на прощание. — Как же это глупо, — сказал Фридрих. Зачислиться в академию ради игрушки или даже ради будущих спортивных побед действительно казалось Альбрехту глупым. Фридрих, он знал, идеалистом не был: его мало заботило общественное целое, он больше привык мыслить категориями личного. Если Альбрехт вырос на рассказах отца о том, как много для страны сделал фюрер, о бедности и отчаянии, которых он по малолетству просто не мог помнить, то Фридрих верил лишь тому, что видел своими глазами. Положение его семьи, в отличие от Штайнов, с установлением режима изменилось мало: у его отца было дело, к которому после войны он смог вернуться; работа была одинаково тяжелой и в двадцать первом, и в тридцать третьем, и в сороковом, когда к ней приступил уже Фридрих. Потому, когда он увидел дверь, ведущую, как ему казалось, к лучшей жизни, он взялся за ручку, не раздумывая. Сейчас же сомнения поравнялись с ним, и за тенью его частного забрезжила пугающая панорама общего. Бездумно Альбрехт поднял руку и стёр запекшуюся в коротких тонких волосах над его ухом каплю крови. Откровенность этого жеста оглушила их, и оба они замерли. Щека Фридриха под его ладонью была горячей и влажной, его ресницы коснулись кожи Альбрехта у холма его большого пальца. Белым блеском резала глаза кафельная плитка. Альбрехт позволил руке упасть и вылетел из комнаты. Чувствительность, после того, что случилось с Зигфридом, возвращалась к нему медленно. Сперва внутри была гулкая пустота, и он смотрел на себя будто со стороны, словно бы его тело было куклой, а он лишь сидящим рядом чревовещателем. Потом тоска и ужас стали пробиваться, возвращая его к реальности. Почти всё отпущенное свободное время они с Фридрихом проводили теперь у него в редакции. Спальня с её вечно пустующей кроватью казалась странной, неудобной. Переступать порог было словно встретить ветерана, когда знаешь, что на его культю нельзя смотреть, но всё равно не можешь оторвать глаз. Между ними тоже что-то изменилось: взгляды стали длиннее, то и дело кончаясь вереницей: “Что?” “Ничего”, — стоило им встретиться. Если раньше говорить с Фридрихом было легче всего на свете, то теперь Альбрехт едва мог подобрать подходящую тему, и вместе с тем молчание было для него невыносимо; в те редкие моменты, когда они дурачились, как прежде — шутить вдруг становилось стыдно, будто у них больше не было на это права, и они смеялись в долг, — их перепинывание под столом быстро воспалялось, и вот уже глаза их темнели, а удары становились всё более ощутимыми. С Фридрихом вообще было очень сложно увидеть ту грань, за которой игра становилась борьбой. Он будто сам не знал или не желал признавать, чего на самом деле хотел, и вместо этого старался словно искру из кремня выбить из Альбрехта реакцию, которая продвинула бы их вперед к невидимому пока финалу. Он был силён, мог быть серьёзен, когда хотел, и становился безжалостным, когда это было нужно. Жестокость пугала и отвращала Альбрехта, но, почему-то, когда дело касалось Фридриха, его принципы удобно изгибались, и то, что казалось нестерпимым с другими, с ним вдруг становилось лишь небольшим недостатком, поводом для дискуссии и не более того. Когда Альбрехт вошёл в уборную, его взгляд нашёл Фридриха сразу, словно тяготел к нему по какому-то личному физическому закону, как будто так было нужно, чтобы он смотрел только на него. Фридрих стоял у самого окна и не обернулся на дверной скрип. Эта комната стала их местом встреч с тех самых пор, как однажды они задержались здесь перед отбоем, чтобы отправиться на поиски окна женской части: большая часть дня, не считая строевой подготовки, уборки и пары коротких личных часов, когда они могли свободно переговорить в редакции, была отведена урокам, праздно разгуливать во время самостоятельной подготовки не дозволялось, но в уборную можно было отлучиться практически всегда. — Ты уверен? Можно? — осторожное радостное удивление. Должно быть, Фридрих ожидал упрёка, подобного тому, что после прошлого боксёрского поединка уже успели выслушать эти раковины, белая плитка и этот вечно текущий кран. Чего угодно, только не приглашения поехать к нему домой на праздник. Альбрехт и сам не знал, что пригласит его, до самой последней минуты: хотя застолье без Фридриха и обязано было выйти стылым и чужим, Альбрехт боялся того, как это может выглядеть для других. Они больше не дети, чтобы устраивать ночёвки, да ещё и с отпуском из академии. Но после того, как Фридрих ударил тренера, собственное малодушие показалось Альбрехту недостойным. В конце концов, вести себя они будут примерно, а о том, что происходит у него в голове, никому знать не обязательно. Поездка была лёгкой и солнечной, и они смеялись от одного того, что смотрели друг на друга, оттого, что позади остался класс и остальные воспитанники, Фоглер, мощеный внутренний двор и жесткие шерстяные одеяла. Внутри у него играла какая-то старая песня, и Альбрехт дергал стопой в такт, оглядывался на Фридриха с заговорщической улыбкой. Дом встретил их суетливым топотом, начищенным стеклом и запахом старого дерева. Рука матери на плече, улыбки: “Давай позже поговорим”, — не скучала; горечью в горле осело разочарование. Что ж, если и есть вкус, к которому он должен был привыкнуть не хуже, чем к материнскому молоку, так это он. И всё же что-то упрямо свербило под ложечкой, пока Фридрих не взял его под локоть — другое прикосновение, тяжелее — и они не поднялись наверх. — Это над ними ты вчера корпел? — взгляд через плечо. Альбрехт быстро свернул листок. День истаял словно весенний туман, незаметно для них обоих. Они по очереди тянули шоколад из коробки, сидя на постели Альбрехта, слишком разленившиеся, чтобы начать одеваться к ужину. — Почитай мне? — Услышишь за столом вместе со всеми, — Альбрехт постарался проглотить улыбку: хотелось выглядеть бесстрастным, пусть даже этими стихами он по-настоящему гордился. Фридрих промычал что-то в смиренном согласии, но, стоило Альбрехту развернуть лист снова, он рванулся вперёд. Всё произошло так быстро, что Альбрехт едва успел увернуться, и он поздравлял себя с такой проявленной ловкостью ещё несколько мгновений, до тех самых пор, пока Фридрих не дёрнулся к нему снова, на этот раз прижимая к кровати всем весом. Оба они застыли. Торжество в глазах Фридриха гасло, оставляя после себя лишь тревожно тлеющее предвкушение. Альбрехт впервые заметил, какие на самом деле светлые у него ресницы, — светлые и длинные. Дальше он посмотрел на его губы. Они стали сближаться так медленно, что, казалось, всё у него внутри успело завязаться узлами, так медленно, что он не был уверен, что они вообще двигались. Он боялся дышать. Вдруг — они подскочили, поддерживая друг друга — стук в дверь, и бессердечно мягкий голос с другой стороны объявил, что пришло время спускаться к ужину. Переодевались они второпях. Когда они, наконец, вбежали в залу, отец с приятелями уже показались в дверях. Альбрехт взволнованно осмотрелся, будто стараясь разглядеть на чужих лицах шрамы подозрения, но никто не подал виду, и дальше всё пошло так, как обычно бывало. Он ненавидел свой заискивающий взгляд, своё желание выслужиться, желание быть удобным и правильным. Казалось, только ему на целом свете ещё было дело до того, что о нём думали родители: мир переломился пополам, время шло вперед маршем, а он всё копил обиды. “Спасибо, достаточно, для этого будет время позже”. Вот только позже никогда не наступало. Альбрехт поджал губы и постарался как можно менее заметно сморгнуть смущение, огляделся вокруг. Сочувствие, предостережение в глазах у матери, у Фридриха — только заправленное за пояс вежливости раздражение от того, что с Альбрехтом так поступают. Его внимание никогда не приходилось выигрывать, заинтересованность его всегда была искренней; как солнце оно согревало его, и побледнеть и выгореть в его свете было вовсе не страшно, но насколько же проще, вероятно, было светить, чем только преломлять свет. Альбрехт почувствовал, как что-то двинулось, защемило у него внутри. Ему хотелось, чтобы кроме них двоих никого больше не существовало. Конечно, это не сбылось. Праздник гремел посудой, скрипел стульями по полу, взрывался пьяным смехом вокруг них, пока отец не поднялся с места и не пригласил всех за собой вниз. Дальше ничего, кроме стыда и того чувства из снов, когда падаешь, но ни за что не можешь ухватиться. Прилипшая к груди майка. Фридрих не вернул его взгляд. Нетвёрдые шаги, крики и, наконец, удар, — Альбрехт обнаружил себя на матах прежде, чем успел его заметить. Вкус крови под губой, дикие глаза. Он думал, над ним станут смеяться, но было даже хуже: никому не было до него никакого дела. Покачиваясь в раздражённом красном свете, Альбрехт направился к выходу. Руки отца, поздравительно приобнимающие Фридриха, он почему-то чувствовал на себе удавками. Просили шнапс. Альбрехт хлопнул дверью, прошёл сквозь коридор, потом взбежал по лестнице и закрылся в комнате. Самым унизительным было то, что он не мог сказать, ревнует ли он больше Фридриха к отцу или отца к Фридриху. Как бы там ни было, оба они должны были желать провести время с ним, а не друг с другом. В висках стучало упрямым набатом. Части его хотелось, чтобы Фридрих немедленно к нему поднялся, другая же, из какого-то глупого чувства антагонизма, желала остаться непонятой и отстранённой. Альбрехт высморкался, но крови на платке не осталось. “Всего один удар”, — со сладковатой самоуничижительной интонацией подумал он. Дверь приоткрылась холодом сквозняка по пояснице. — Дашь прочесть свои стихи? Альбрехт вскинул брови, обернулся. — Они не для тебя. — Всё равно мне хочется прочесть, — просто ответил Фридрих. Альбрехт сложил на груди руки, неопределённо дёрнул плечом. Искренность размывала его досадливую решительность словно песочный замок. — Тебе постелили в другой комнате, помнишь? — голова гудела. Фридрих даже не посмотрел в сторону двери. — Иди к себе, — Альбрехту хотелось, чтобы звучало как приказ, но вышла скорее скомканная просьба. — Нет, — помолчав, ответил Фридрих негромко, но уверенно. Он сделал шаг вперед. Альбрехт сделал шаг назад. Всё было вовсе не так, как он себе представлял прежде: то слишком резко, то недостаточно сильно, и всё же мысль, что он позволяет делать это с собой возбуждала его сильнее, чем что-либо до этого. На нём словно горела кожа: как в горячечном бреду он смотрел на влажный блеск губ Фридриха вокруг своего члена, на проступающие на его руках вены, растрёпанные волосы, тёмный взгляд жадных глаз. Совсем рядом за стеной его родители. Альбрехт представил, что сказал бы его отец, увидь он их сейчас, сплетённых руками, потерянных между бесшумными стонами, как бы он на них посмотрел. Альбрехт перестал дышать, — он выгнулся в пояснице, потемнело в глазах. Всё было идеально неправильно. Он молчал, выравнивая дыхание, и Фридрих молчал рядом. Альбрехт наощупь нашел на покрывале его руку и сжал пальцы вокруг его запястья словно ротора шифровальной машины, стараясь разгадать, о чём он думает. Ему казалось, будто он умрёт, если узнает, что Фридриху не понравилось, поэтому он не решался спросить. Мать провожала их наутро с холодной доброжелательностью. Никто не упомянул, что они с Фридрихом вышли к завтраку из одной двери. Лучше бы она спросила. Её молчание могло значить только одно: она поняла.

IV

В редакции стояли грозовые настроения. — Это ведь ты мне сказал тебя ударить. Ты сам мне сказал драться, — Фридрих поймал Альбрехта за подбородок, повернул к себе лицом, — и ты пригласил меня к себе домой. Даже в самый первый день, — голос бил в его губы, поджатые в немом отрицании, — это ты заправил мою постель. У нас ты играешь на флейте, а я только иду следом. Теперь я сделал что-то по-своему, и ты недоволен? — Дело вовсе не в этом. — В чём же? — деланное любопытство. Из них двоих только Фридрих был склонен к подобным вспышкам: Альбрехт, хотя своё недовольство скрывать тоже не привык, всегда выражал его прямо и бесхитростно. — Как ты не поймёшь, — он сбился, отвёл взгляд. Говорить об этом значило сделать это более реальным: подозрения, слежку, арест. — Они знают. А если нет, — торопливо выпалил он, перебивая Фридриха ещё до того, как тот успел возразить, — то узнают. Достаточно одного взгляда. — Твой отец не даст делу хода. — Только пока ему выгодно, и пока он ещё может что-то сделать. Ты слышал его за столом? — Альбрехт качнул головой, “нет”, “безнадёжно”. — У него есть враги. Они помолчали. — Не могу поверить, что ты боишься. Из всех людей — ты, — сказал Фридрих негромко, не укор, не издёвка. Принятие. — Я боюсь того, чем они могут нас сделать. Кем я могу стать. Фридрих шумно выдохнул. Только опавшее пеной, напряжение между ними поднялось снова. — Это не одно из твоих сочинений. Это жизнь: не всегда будет красиво, и не получится поступать только правильно. Иногда нужно сжать зубы и перетерпеть. И насколько проще, должно быть, жить, когда можешь изменить себе, промолчать, где нужно, пожертвовать идеалами. Пару мгновений они смотрели друг на друга неподвижно в тупом упрямстве, потом губы Фридриха дрогнули — всегда готов отступить первым, всегда только для него — и он подался вперёд. В последний момент Альбрехт вывернулся, и поцелуй только чиркнул по его скуле. Удушливое молчание, потом: — Чёрт с тобой, — Фридрих резко развернулся и направился к выходу. Сейчас он уйдет и больше ничего не будет хорошо — чёрная паника, машинный грохот сердца в ушах — Альбрехт рванул его за запястье назад, схватил за лацкан. Фридрих толкнул его рукой в грудь. Альбрехт нахмурился и толкнул его в ответ. Ещё несколько минут они одёргивали и тянули друг друга за одежду, за пояса, сталкивались, бились, пока Фридрих не поднял его с места и не усадил на край стола, запирая перед собой. Они были так близко, что Альбрехт вдыхал через рот его разряженные выдохи. — Чего ты хочешь, — исступленный шёпот, костяшки белеют по обе стороны от его бёдер на столешнице. Альбрехт посмотрел ему прямо в глаза. Они соприкоснулись лбами — выбившиеся волосы, влажная от пота кожа, их пакт мира — затем Альбрехт наклонил голову набок и поцеловал его, медленное скользящее движение языка по губам. Он сам расстегнул свой китель, сам скинул его с плеч назад. Фридрих смотрел на него как смотрят на казнь, на крушение, на завораживающую неотвратимость. Альбрехт расстегнул рубашку, пуговица за пуговицей. Он вдруг почувствовал, что его бьет мелкая дрожь, и когда он остался в одних только штанах, когда Фридрих прижал его спиной к столу, рука на его пояснице, бедро между его ног, он едва слышно застонал, запрокидывая голову. Он никогда не чувствовал себя таким голым и таким чистым: вырванный из своих принципов, выстиранный от страха и смущения, он поднял и согнул ногу, уперся ею Фридриху в живот. Тот понял его без слов: быстро и ни на секунду не оставляя взглядом его припухших губ, его мягкого подбородка, его бледной груди, он расшнуровал его ботинок и уронил его на пол с глухим стуком. Потом он взял за пятку его вторую ногу, коротко коснулся губами щиколотки — Альбрехт проглотил вдох — сделал с ней то же. Расстегнув пояс, застёжку, Альбрехт приподнялся и спустил штаны с бельём до колен, чтобы Фридрих сдёрнул их уже до конца, поддев снизу. Глядя ему в глаза, Альбрехт раздвинул колени в стороны. Фридрих не отвёл взгляд. Он всё ещё был полностью одет. Он сжал его бедро, подвинул на себя — сопревшая кожа скользнула по столу, облегчённый хрупкий выдох — Альбрехт прижался к нему, стал двигаться вверх и вниз, плавные движения, медленные, пока Фридрих с той же откровенностью вёл ладонь от его паха к горлу, накрыл ею шею, собрал пальцами пот в коротко бритых черных волосах на его затылке, потом коснулся большим пальцем его губ, очертил их по контуру, проник в его рот. Альбрехт облизал его палец, позволил провести по своим зубам и надавить на язык. Вопрос так и остался запертым в этой комнате, и если первая часть ответа, будь ему суждено прозвучать, была теперь ясна: “Тебя”, — то вторую Альбрехт с ослепляющей четкостью осознал только тогда. Если нужно было предать себя, если нужно было бояться, прятаться и лгать, если это была жизнь, то он хотел умереть.

V

Его рвало, должно быть, впервые, с тех пор как он отравился мороженым в детстве. Красным на руках отчаяние, забилось под ногти, протекло по линиям на ладони; страшные лица с открытыми ртами, плывут верхушки деревьев, рваные раны следов на снегу. Альбрехт вытер подбородок, затравленно огляделся. Ни на ком из них бинтов понимания, только взгляды — острые, как штыки. Даже Фридрих смотрел на него чужими глазами: презрительными или сочувствующими? Так ли велика разница? Проще быть тем, кто может себе простить, кто протягивает руку, чем тем, кто должен за неё взяться. Альбрехт оттолкнулся пятками и побежал прочь. Все они в этом лесу заблудились и уже никогда не выйдут обратно.

VI

Озеро было всё тем же, вчерашним, но, когда Альбрехт принял решение, тут же вместе с ним оно изменилось, — его первомученнический мартириум, его личное бесчестье. От холода сердце сжалось в кулак. Альбрехт разомкнул пальцы, и канат больше не жёг его ладонь. Вокруг гудело равнодушие воды. Вдруг, словно по божественному провидению, снег над ним расчистился, и в лазоревом окладе льда показался Фридрих. Его единственный звенящий момент оглушительного счастья: лицо Фридриха, смеющееся и совсем крошечное в дурацком лётном шлеме, и потом только крылья и рваные облака, и Альбрехт кричал его имя, задыхаясь от восторга, будто оно было тем самым новозаветным первым словом. Может быть, планёр всё же не был таким уж и глупым. Альбрехт почти улыбнулся. Он посмотрел на Фридриха в последний раз. Смертельное, литургическое спокойствие поднималось от его ступней вверх, к горлу. В следующий момент он просто не смог снова вдохнуть. Он поднял вверх руку — жемчуг упрямых пузырей воздуха посыпался вверх между пальцев — в лучах нетварного света, падающего сквозь лёд и пронзающего воду, он исповедально очертил контур его лица. Он жалел только о том, что не мог сделать всё для Фридриха проще: не смог его выбрать, не смог продолжать. И ничего больше не осталось, ни слов, ни света, только вес смыкающейся над ним любви.