Никогда

У нормальных людей обычное утро начинается с трели нелюбимого будильника, оповещающего о необходимости поднять своё бренное тело и идти на работу, а в день рождения – со звонка второй половины, находящейся не рядом, которая с пяти часов утра нетерпеливо косится на трубку, желая скорее поздравить своего ненаглядного или возлюбленную. Глеб никогда не считал себя нормальным – последняя пассия ушла, громко хлопнув входной дверью, а он это понял только после тихого вопроса Костика «А где твоя?», зашедшего спустя пару дней перед репетицией Матрикса. Глеб тогда только молчаливо пожал плечами и сделал небольшой шаг вперёд, закрывая собой непрезентабельный вид квартиры заставленной давно пустыми, но все еще пахнущими бутылками из-под крепкого алкоголя. Да и друзей у него кроме все того же Бекерева, да условно нейтральных взаимоотношений с Хакимовым не было. В отличие от всегда общительного Вадика, он предпочитал людям книги и облачные миры своих мыслей, вот так и остался в квартире совсем один. Ему, по собственному мнению, и не требовалось быть «нормальным». Лишь цеплять на лицо относительно приветливую маску, когда рядом был кто-то помимо настенных часов с слишком громко отмеряющей излишне быстротечное время стрелкой. Кажется, они были куплены на неподдающейся опознаванию улице в не самом вменяемом состоянии. Иначе он попросту не мог объяснить изображение себя самого вместе с братом под ярко красным названием когда-то родной группы. Время они показывали правильно, имели забавную подсветку синего цвета и, в целом, ему было абсолютно насрать, так что они заняли своё не такое уж и почётное место на синей стене кухни. 2:37 Не то чтобы это было рано, но если следовать Глебовым рассуждениям, то даже до пробуждения его мысленной метафорической возлюбленной, изнывающей от желания поздравить его с праздником, оставалось около двух с половиной часов. До стандартного звонка абсолютно не метафорического Вадика осталась целая бесконечность. Только в последнем виноват он сам, а не эфемерное время и полусонные рассуждения. Он до сих пор помнит тот взгляд, полный немого отчаяния и резко потухшего огонька надежды, сказавший больше чем еле слышное «Уходи, если так хочешь» старшего, прозвучавшее как гром в ясном небе. Хотя ни черта оно ясным не было: Глеб лично притащил на их всегда чистый небосклон грозовые тучи и яростно бил по тяжелеющим бокам пухлых облаков, пока на его же голову не обрушилась тёмная стена лихого дождя. Вадим не звонил ему четыре года, если считать тот недолгий перерыв длиною примерно в десять месяцев, вызванный Ностальгическими, и около девяти, если нет. В первый раз это стало заметно лишь на утро следующего дня, когда только проснувшийся после недельного празднования Глеб, обнаружил себя в компании абсолютно незнакомых ему людей, в столь же непонятном месте. Оставалось лишь найти чистый стакан и, не брезгуя, налить воды прямо из-под крана, хоть как-то отгоняя ужасную сухость во рту, хотя бы для того, чтобы вызвать такси. Не запнуться и случайно не назвать старый адрес брата стоило отдельных сил. Во второй, Глеб был абсолютно трезв, хотя компания была такой же безликой и чужой, как год назад, так что отсутствие пропущенных, когда часы пробили первый час ночи следующего дня, а он сам перестал быть именинником, вызвало лишь скупую ухмылку и фырканье, больше похожее на досадливое, чем на планировавшееся пренебрежительное. В третий и четвёртый он обещал себе не приближаться к телефону ни на шаг, забросив его на самый верх шкафа, да только звонившая под самый вечер мама, знающая ненормированную жизнь своего младшего сына, позволяла понять - брат решил не заморачиваться даже над смской. На нежное Юлино «С праздником, Глеб, была бы рада увидеть тебя снова. Хоть с Вадиком, хоть без него», он не поскупился символами и отправил максимально длинное за последние несколько дней предложение «Взаимно, Юль, спасибо». Запал пропал в году примерно пятнадцатом, когда сообщение от брата пришло на почту спустя практически неделю, Глеб решил, что тот вспомнил об этом дне только из-за собственного развода, да только в адресатах стояло имя его секретаря, а в тексте письма предложение для Матрикса выступить на каком-то фестивале. Как и початая часом ранее, но уже без капли внутри, зеленая бутылка, письмо отправилось в корзину. В данном случае, электронную. Так что сейчас смартфон покоился где-то на дне Москва-реки, брошенный вниз прямо с моста, сразу после того, как, борясь с плохим сигналом, тот ответил «Спасибо, Юль, да, надо бы встретиться» написавшей в полночь бывшей жене брата. Глеб бы и сам, да только слишком избитое место и время. Так что отвлекаться от праздника, состоящего из плохо разогретой в микроволновке пиццы и стакана виски, не приходилось. Не то что в детстве, когда мама наготавливала целый стол различных вкусностей, доставала стратегически важный для младшего поколения семьи Самойловых килограмм шоколадных конфет «Мишка на Севере» и отправляла на чердак за полной банкой вишнёвого, ярко-красного компота. Нет, все давно было не так. В беззаботном детстве за столом было человек десять – знакомые ребята со двора, да школы, которых он, по юношескому неведению называл лучшими друзьями, брат и пустой стул для бегающей из кухни в украшенную кое-как добытыми зелеными шарами гостиную, не смотря на увещевания мальчишек, что они справятся и сами, мамы. Стол был таким же тёмным и круглым, только новее и чуть более качественным, чем тогда, но стульев, кроме одной единственной табуретки из Икеи к нему не прилагалось. В конце концов, этого несчастно одинокого предмета мебели по его, Глеба, запросам всегда хватало. Пассиям он кофе на кухне не варил или же попросту выставлял за порог, благодушно вызывая размалёванным курицам, не видящим ничего кроме известного имени, такси. Хакимов предпочитал решать все вопросы на репетиционной базе, а остальные взаимодействия вне группы (вроде того, чтобы забрать не держащегося на ногах солиста из захудалого бара на окраине Москвы и доставить того в его же обитель) спихивать на плечи покладистого Костика. Бекрев же либо дотаскивал Глеба до кровати, оставляя на тумбочке стакан воды и упаковку аспирина, либо усаживался по-турецки на синий диван в зале, разливая по, стоящим на журнальном столике, кружкам дымящийся чай, вынуждая уйти Самойлова с кухни и составить ему компанию. Виски приятно жёг горло и с тем же теплом оседал в желудке, отгоняя прочь непрошеные образы и ненужные мысли. Глеб старательно топил их в проспиртованном мире, нечего было подливать масла в огонь детскими воспоминаниями. Тогда все еще было легко. Тогда он еще не знал, что в шестнадцать притянет вытянувшегося за время учебы в Свердловске брата за плечи и еле-еле коснётся его губ своими, не знал, что брат не только не врежет, но и обнимет своими невозможно тёплыми руками, прижмёт ближе, наощупь открывая дверь в их комнату. Не знал, что прошептанные слова, которые казались просто криком в тени ночной – «Приходи к нам завтра на репетицию, Глебсон» - окажутся столь важными для всей его, их, жизни. Глеб был уверен лишь в одном – брату точно стоит увидеть еще сырой текст будущего «Дворника», запрятанный среди школьных бумаг на наспех убранном столе, а все остальное может подождать. Часы отмерили очередное число – кажется, 3:46, если верить чуть плывшему от выпитого на голодный желудок, взгляду – а бутылка подходила к концу, так что мелодия дверного звонка вполне могла быть очередной провокацией хмельного сознания. Да только даже трезвым, Глеб не смог бы собрать простые слова в такую конструкцию, что звучала она бы похлеще трёхэтажного мата, но на телевизионных каналах цензуре подвергнуться не могла бы. Настойчивый гость не убирал палец с черно-белой кнопки на пластиковом корпусе по ту сторону, продолжая кричать что-то невразумительное, изредка попинывая, судя по всему, тяжелыми мысками ботинок, железную обивку. - Да? Если это ты, Бекрев, урою… Рявкнул нашедший связку ключей Глеб, резко распахивая дверь так, что та сильно стукнулась о недавно крашенную жилищными службами подъездную стену и порвала пакет с продуктами, стоящего на сером входном коврике Вадика. Глеб был, мягко говоря, не уверен, не глюк ли это, поэтому шансы прочитать что-то по лицу, итак вечно спокойного брата, стремились к нулю. - Пустишь? Вздёрнутая бровь вместо слов и Глеб делает шаг в сторону, пропуская брата внутрь квартиры. Вопросов слишком много, чтобы начать с чего-то одного, так что он молча забирает протягиваемые братом продукты и распихивает их по полкам полупустого холодильника, а затем так же в тишине режет овощи, пока Вадим настраивает впервые за все его, Глеба, пребывание в этой квартире использующуюся духовку. Мясо шкворчит, выделяют сок подрумянившиеся овощи, в ванной шумит вода, льющаяся в старое красное ведро. Молчаливый Вадим непривычно пахнет персиком, а не терпкими сигаретами и дубовыми нотками дорогого одеколона, успевающего выветриться к концу длинного дня, так что вывод, что в это самое ведро налили первый попавшийся гель с полки в душевой, вполне обоснованный. - Ты протираешь пыль и собираешь мусор, я мою пол. В представлении Глеба, появившийся на его пороге Вадим после четырех лет отсутствия должен был рвать и метать, а не явно уставшим голосом отдавать распоряжения по уборке этого самого порога, пока по всей квартире распространяется аромат пряного мяса, а холодная сухая пицца доживает свой недолгий срок годности на дне мусорного ведра. Глеб выносит на улицу три чёрных мешка всякого хлама и пыли, возвращаясь к уже снующему на кухне брату. Тот продолжает молчать и Глебу становится интересно, насколько же его, Вадиковского, терпения хватит. Хватает, как выясняется, только на один вопрос. - Сколько я должен? – Глеб хмыкает и закуривает, выпуская стройную струю дыма в форточку. Вадик непонимающе смотрит на него в ответ. – За услуги домработницы. Ты же за этим ко мне пришёл, да? Глеб не щадит, хамит в открытую, даже не задумываясь над выбором слов. Будто бьёт не чтобы сделать больнее, а для того, чтобы хотя бы как-нибудь. И смотрит своим наигранно презрительным взглядом, стараясь прогнать будящего все так плохо скрытые чувства, брата вон. Да только вместо крика «Да и пошёл ты, знаешь куда, Глеб» и громкого щелчка закрывающегося замка, он получает нервно трясущиеся в безмолвной истерике плечи старшего и сгорбившуюся прямо на чёртовом подоконнике фигуру брата. - Как ты заебал, Глебсон, кто бы знал, - тянет он надрывно. - Зачем тогда пришёл, к такому сирому и убогому, а? – язвит, будто выплёвывая слова в лицо. - Моя бывшая жена позвонила мне в полпервого ночи и в слезах умоляла съездить к моему младшему братцу, проверить всё ли нормально ли у него, не загнулся ли он там, ведь на традиционные поздравления он не отвечает. - Проверил? Не загнулся, за еду спасибо, переведу тебе на карту за продукты. Теперь катись отсюда. - Тебе не надоело? Вадик поднял голову, стирая редкую влагу с лица вместе со следами усталости и паршивого распорядка дня. Глеб старательно разглядывал кирпичную стену соседнего дома, не закрытую тонкой тканью полупрозрачной занавески и спиной брата. - Что именно? Ты – очень. - Ты никогда не умел врать, Глеб. Особенно мне. - Зато ты, я вижу, в этом преуспел. Нахера ты припёрся ко мне, Вадик. Четыре года ни сном, ни духом, а конкретно сегодня решил, а давайте-ка я сгоняю к брату приготовить пожрать, так всё было? Старший молчит, затягиваясь слишком сильно, так что быстро сгоревший фильтр болезненно обжигает чувствительные пальцы. - Мать твою! – не сдерживается мужчина. Глеб достаёт из холодильника стеклянную бутылку с заплесневевшим соусом внутри и протягивает брату. - Она у нас общая, вообще-то, - хохмит он, стараясь не коснуться кожи старшего. – Приложи, поможет. - Что надо приложить к нам, чтобы всё это дерьмо, наконец, прошло? Это скорее мысли вслух, не оформившаяся до конца мысль, да только Глеб тоже не знает ответ на этот вопрос. Без старшего плохо, да так, что на сгибах рук появляются синяки от иголок, а лекарства по рецепту вызывают привыкание. Без него не получается хотя бы как раньше, о том, чтобы лучше, чем с ним, можно даже не задумываться. На часах, уже наручных, с угрожающе нейтральными белыми цифрами, почти шесть утра, за стеной слышится копошение ранних соседей. Вадик даже не смотрит в его сторону. За тонкими обоями что-то громко падает, разбиваясь о твёрдый кафель пола, а за ним следует оглушительный крик какой-то девушки. Глеб не пытается вслушиваться, но о том, что разбилась именно самая любимая ваза этой особы, знает как минимум весь подъезд. Глеб смотрит на повернувшегося к нему брата с застывшей еле заметной улыбкой на лице. Нет, он же обещал. Да только столь близкое присутствие Вадика стирает все очерченные границы, ломает все выстроенные за годы отравленного одиночества стены – Глеб видит по лицу брату, тот всё ещё помнит тот случай. Тогда они еще не были обременены своей славой и известностью, простые мальчишки из мелкого промышленного городка. Вадик только приехал домой на каникулы, успев прийти в квартиру раньше всех, так что когда на пороге появился запыхавшийся и сбежавший с последнего урока Глеб, мама еще была на работе. Старший сидит прямо перед ним, прямо как тогда, только многим дальше, но Глеб и сейчас помнит, какой горячей, будто печка, казалась тогда кожа брата, и какими нежными и чувственными ощущались тогда невесомые касания губ. Ему было около восемнадцати, тело пылало жаром, горело и отчаянно требовало ласки, в процессе которой стоящая слишком близко к дивану фарфоровая голубая ваза превратилась в небольшую лужу разлетевшихся по полу осколков, оставившие мелкие, но очень неприятные порезы на музыкальных пальцах младшего. Вадик слишком близко, а на самом Глебе не такие уж и свободные чёрные джинсы, так что лелеемые картинки с обхватившим его палец губами братом он старается не вспоминать. - Тогда ты нашёл в аптечке пластырь, - бурчит себе под нос Глеб. - Но антисептика у нас не было, так что пришлось выкручиваться. - Ты уже тогда был извращенцем, - тихо смеется младший. - Не отрицай того, что тебе понравилось. - Даже не собирался. Вадим чуть улыбается, мажет взглядом по посеревшему лицу Глеба, по выступающим ключицам, не скрытым растянутым воротом домашней футболки, по мощным рукам за плотной тканью красной толстовки, снова возвращаясь к таким родным глазам. - Я скучал. Тихо, на выдохе, чтобы списать все на эйфорию от происходящего, на наркотический приход или опьянение, которых и быть не могло. И такое же, все еще не верящее в реальность, «Иди сюда» от старшего. Чёртово клише, от которого то ли смешно, то ли тошно – он стоит перед сидящим на подоконнике Вадиком, внимательно вглядываясь в чарующе карие глаза. - На коньяк похожи, - неожиданно говорит Глеб, считая, что молчание слишком уж затянулось. - Что? Вадим выглядит откровенно растерянным, будто кто-то выдернул его из объятий крепкого сна. - Глаза твои, говорю, цвета коньяка. - Чёрт возьми, Глеб, - резко выдыхает старший и кладёт руки на плечи брата. – Ты опять за своё. Вадик молчит, но Глеб считает нужным ответить на немой вопрос «Я не уверен в том, что творю, а ты?». - Нисколько, как и всегда, - шепчет он, прижимаясь к губам брата. Щетина непривычно колет нежную кожу, но низкий стон старшего, больше похожий на рычание, затмевает все неудобства. Глеб бросает брату свежее полотенце, указывая на ванную, а сам тихо достаёт телефон Вадика, ища в контактах номер бывшей жены – «Всё в порядке, Юль. Спасибо». И такое же, пронизанное искренней заботой «Приходите на следующей неделе в гости. Вместе», пришедшее с забавным звуком новой смски в ответ. На часах – и наручных, и с «Агатой» на циферблате – ровно 7:31. У Глеба очередной день рождения без звонка от Вадика, да только это сейчас совсем не волнует, ведь его подарок, какого-то чёрта, все еще в своей не сильно праздничной обёртке, и Глеб хочет поскорее исправить это досадливое упущение. В конце-то концов, свои заветные три слова он уже давно услышал. - У меня день рождения, Вадик, и я могу загадать желание. - Слушаю? Глаза в глаза. - Не отпускай меня больше. - Не отпущу, мелкий. Больше никогда.