Что случается, когда два демона не могут поделить между собой ангела?
Явно ничего хорошего не происходит, все мучаются, что демоны, не в силах превзойти друг друга, что ангел, не в силах вырваться из цепких паучьих лап.
Но не потому ли ангела так называют, что он, даже зачастую вопреки своим желаниям, вытягивает людей из грязи, оберегает их от демонов.
Оберегает их от самих себя.
Нет, Накахара и Достоевский не были демонами, просто каждый вершил правосудие по-своему, прибегая к крайним мерам. И если один, подобно льду, умертвлял своей холодной жестокостью, стоило лишь коснуться его, то второй наоборот, подобно пламени, испепелял любого, кто осмеливался появиться у него на пути.
Демоны истребляют безнаказанно, они же дорого платили за свою силу, почти умирая, и то ли от ненависти к собственным способностям, так безжалостно заменившим в них человеческую душу, питаясь ею, то ли от одиночества, на какое они были обречены из-за силы своей, они все чаще и чаще вершили свой суд, беззаконно, будто пытаясь как можно скорее истратить всю силу и умереть, тихо, мирно, незаметно. Хотя бы просто по-людски.
И никто кроме них не знал, как это тяжело пренебрегать общением, боясь невзначай дотронуться, как тяжело вечно ходить в перчатках, как тяжело каждое дружеское рукопожатие игнорировать, как тяжело жить, боясь оступиться.
Они не то чтобы боялись, нет. Они уже давно оступились, когда повстречали человека, что мог бы спасти их, теперь отчаянно борясь за существование, обрекая тем самым его на муки душевные, ставя перед непростым выбором, практически лишая возможных вариантов и отрезая все пути отступления.
Нет, Дазай не был ангелом, скорее наоборот. Холодная проницательность, острый ум, что вечно мешали ему жить как человеку обычному, и расчётливость, умение находить выгодные варианты для себя. Он не знал тогда, что окажется перед выбором и выгоды не будет в конце путей.
Был ли он человеком спасающим? Вряд ли, ведь именно из-за него кровопролитие продолжалось, только вот теперь демоны стремились уничтожить друг друга, не ведая будто, что это не путь ко спасению.
Говорят, что преступления совершаются ночью, при свете луны, когда видны лишь глаза, безумно горящие и отражающие ее отблески, когда лица покрыты мраком и не показывают каких-либо эмоций.
Но тогда в какое время вершится наказание за содеянное, если оно беззаконно и при дневном свете скорчится от неправедности своей?
Никто из них не знал, потому и действовал каждый наобум, надеясь на удачный исход, что-то типа русской рулетки, да вот только потерять веру во спасение намного хуже, чем потерять жизнь.
Достоевский это понимал, потому и веяло от него холодом, Накахара понимал тоже, но злился, потому и шел от него жар.
Когда-то эти два фронта были далеко друг от друга, мелькал просто в жизни каждого один человек, разом усмиряющий их способности, но в один момент он перестал появляться рядом с одним из них, словно на время упуская из поля зрения, но умышленно, дабы понаблюдать, сколько грехов они совершат вот так, ненаблюдаемые и неостанавливаемые.
Это было большой ошибкой, но сначала он не признавал ее, пока было ещё время для ее исправления, а как понял, что ошибся, исправить что-то было уже, увы, невозможно.
Потому-то он и встал между ними, ровно посередине, чтобы при столкновении эти два фронта, горячий и холодный, напоролись сначала на него, и уже после, немного сбавив силу, столкнулись, дабы не наносить непоправимый урон окружающему их миру.
Но демоны не бывают глупы.
И Федор, усмехнувшись, пошел в наступление, сбросил перчатки, шантажируя Осаму, что всех людей, будь то одаренные или простые смертные, подвергнет наказанию, заведет с ними дружбу, а потом кинет, так же как и он когда-то кинул русского на произвол судьбы, обрекая на гибель, и пускай когда-нибудь наказание за все преступления коснется и его через способность, убив болезненно и жестоко.
Тогда и Чуя, гордо подняв голову, изрёк свои условия, что если Осаму отвернется от него и сейчас, почему-то вдруг уходя к Достоевскому, то он взорвет всю планету к чертям, выпустив всю свою энергию, и пускай в конце его тоже разорвет способность, но жалеть будет уже не о чем.
Никому.
А Дазай, разведя руки в обе стороны, точно распятый, ждал, не зная, кто же первый коснется его и спасётся, но разве ангел выбирает кого-то одного для спасения, покидая другого?
Потому он шел на компромисс, сначала сбегая к одному и, доводя его до изнеможения, чтобы тот только не взорвал землю, уходил ко второму, где обессиливал сам, принимая смертельные ласки из умертвляющих рук.
Но пока Дазай выматывал Накахару, зоркий глаз, отливающий пурпурным при свете луны, внимательно наблюдал за любовными утехами, чтобы через пару часов выместить всю злость, переходящую в жестокую страсть на его грешном ангельском теле, где шрамы казались следами от падений после неудачных полетов.
Чуя опоздал с угрозой, но вершить расправу всегда начинал первым, лишь только солнце садилось, чтобы не видеть разврата, что сотворяло его порождение. Во тьме, яркие полосы, обвивающие сильное тело, казались особенно яркими, узоры, что будто вспарывали кожу, казались более сложными, способность, что убивала все, казалась ещё сильнее. Или не казалась?
Тогда во тьму, освещённую горячим приглушённым светом, врывался Дазай, почему-то одевший кожаные перчатки. Грубо, с какой-то ненавистью он хватал Накахару, каждый раз отрывая пуговицы с рубашки, уже сотни раз пришитые заново, но трогал его лишь покрытыми руками, нежно водя кончиками пальцев по изгибам тела, словно играя. Он ждал, когда шары энергии полетят прямо в настежь открытые заранее окна, чтобы достичь залива и вспенить воды. Все движения были отточены, словно заучены, оттого и безошибочны. Чуя даже в исступлении, до какого его доводила способность, делал все максимально аккуратно: не задевая стены, попадая безупречно в ту точку, откуда волны бы не достали до берега и не нанесли урон городу, не убивая своего партнёра. А тот знал, что в последние минуты его грешник уже кипит, дымится от неясного желания освободиться от всей энергии, отчего-то скучившейся внизу живота, и потому входил в него, как ему казалось, мягко.
Только Накахара не чувствовал ничего в такие моменты, кроме огненного дыхания смерти, казалось, окутавшего его почти полностью.
Почти.
Дазай привык видеть его страдания, а потому лишь с горьким сожалением наблюдал, коря себя за то, что ошибся когда-то. И лишь в тот момент, когда Чуя был готов выпустить вместе с комом энергии свою жизнь, Осаму резко сдергивал перчатки и хватал того за шею, словно пытаясь удушить, спасая, заглядывая в гаснущие глаза, что медленно закрывались.
Тогда шатен оставлял его, даже не удосуживаясь одеть и лишь мельком смотря на часы, не дай бог, опоздает, но как ему хотелось обнять полубезжиненное тельце и прошептать, что все будет хорошо, что все будет как раньше. Но времени на чувства не было, его ограничили, казалось, во всем, загнав в клетку и захлопнув дверцу, от которой не было ключа.
И ведь Осаму сам позволил, чтобы его поймали.
Вернее, он сам попался.
В свою ловушку.
И он бежал, чтобы секунда в секунду быть у Достоевского, неловко извиняясь неясно за что, словно за собственное существование, мешавшее демонам. А тот лишь усмехался, не терпящим отказа тоном приглашая войти в квартиру, где снимал перчатки и убирал их куда подальше.
Им они не нужны.
У Федора всегда под рукой нож, каким он осторожно ведёт по бинтам на шее гостя, слегка надавливая, чтобы лезвие лишь холодом своим касалось тонкой кожи, но не оставляло после себя ран.
Тому их и так хватает.
А когда чуть влажные от пота бинты опадали, русский, бросая холодное оружие, заключал шею в ледяные тиски, плотно обхватывая костлявыми длинными пальцами, заглядывая в глаза и по-хищному облизываясь.
У Дазая в глазах читалось лишь одно: «да убей же меня…», И Достоевский знал это, нарочно кивая, словно давая надежду на скорую безболезненную кончину. Впрочем, шатен был согласен уже на любую, лишь бы освободиться.
Но смерть не дарует свободы. Ему уж точно.
Федор отпускал его шею, толкая к серой стене, будто зная, что тот не убежит, долго-долго сверля его взглядом. Он протягивал руки и одергивал их, неприятно хрустя суставами рядом с его лицом.
Осаму тяжело дышал, зная наизусть все действия партнёра, потому и закрывал каждый раз глаза, ведь эта вульгарная ухмылка так осточертела ему. И Достоевский, будто специально, дразнил его, зная, что тот даже сквозь плотно сомкнутые веки видит его лицо.
У него было больше времени: до первых лучей солнца он был волен творить все, что угодно, но не делал, согласовываясь с тем глупым порядком, на котором ещё держались их жизни.
Одно отступление от правил и все кончится.
Федор не знал, что чувствует сейчас Осаму, даже не догадывался, ведь лицо партнёра было словно из фарфора, неживое, бесчувственное, обречённое. Первый молил его, гладя по щекам, чтобы тот хоть какую эмоцию выдал, хоть показал, что не с мертвецом Федор играет, а с живым человеком, который может чувствовать.
Может любить.
Но тот не мог, лишь глазами, наполовину остекленевшими, выражал глубокую смертельную тоску, и Федор снимал с головы ушанку, словно жалея Осаму, натягивал ее на голову последнего, до самых глаз, только чтобы тот не видел лица. А после одежды обоих летели на пол, заставляя вздрагивать каждого из двоих, только скорее от неприязни друг к другу, выработавшейся за этот квартал. И бинты, холодные и мокрые, змеями спадали с дрожащего тела, обвиваясь лишь вокруг запястий, до посинения сдавливающие их, заставляя пальцы вздрагивать в судорогах.
В комнате было холодно, но это не волновало никого, они уже привыкли к этому морозному дыханию смерти.
Достоевский привык, что какими бы страстными не были его ласки, они не найдут отклика в ангельской душе, а потому страсть, перерожденная из ненависти, снова меняла сущность, становясь смертью.
Холодные руки грубо брали за плечи, грубо разворачивали, грубо хватались за талию, сжимая, кажется, изо всей силы. А потом русский грубо входил, надеясь услышать хоть звук из горла партнёра, но не удавалось. Утехи кончались быстро, но Осаму дышал тяжело, словно раненый смертельно, а Федору хватало и этого, хоть чего-то он добился.
После всего, Достоевский уходил куда-то, зная, что Дазай поспешно соберётся и пропадет, до следующей ночи, а потом вернётся вновь, такой же бесчувственный и пустой.
Под солнцем все равны, и они не вершили свои дела при нем, словно боясь светила. Появляясь друг перед другом и даже мозоля глаза, они не вспоминали ночей. Да и смысл вспоминать то, что не оставляет в душе ничего, кроме тяжёлого осадка?
Тупое исполнение обязательств. Не более.
***
Однажды, Дазай слишком долго смотрел на обессиленного Накахару и что-то щелкнуло в нем, заставило не торопливо уйти вон, а присесть неподалеку и укрыть теплым одеялом. Тогда смерть, горячим дыханием опалила его душу, причиняя нестерпимую боль.
Осаму знал, что опоздает, но все ещё верил в то, что пощадит его русский демон. Второй просчет.
Достоевский не ждал его больше в своей квартире, лишь черные перчатки валялись на пороге распахнутой двери.
Осаму почувствовал где-то рядом ледяное дыхание смерти, ещё не коснувшееся его опаленной души.
Тогда получается, что смерти две.
Не многовато ли для одного человека?
Он бросился искать Федора, но безуспешно, так же как и тот не мог вызвать эмоций на его лице. Так в поисках прошла ночь, уступила тьма место солнечным лучам, а значит, беззаконное правосудие не свершится под их светом.
Но солнце нестерпимо палило, оно не желало покидать небо, словно зная, что во тьме свершится преступление, а вслед за ним опустится наказание на головы грешников. И право было светило, да вот только пришло время скрываться.
Дазай чувствовал душой, лишённой защитной оболочки, что не нужно ему далеко уходить от пустыря, он словно магнит притягивал к себе обе смерти, хотя ранее не мог притянуть и одну.
С одной стороны шел нестерпимый жар.
С другой — нестерпимый холод.
Осаму не смотрел в их лица, зная, что это он нарушил правила, а потому и ему принимать кару.
Оба демона были без перчаток, Накахара, словно контролирующий порчу, нес в руке сгусток энергии, и Достоевский, ухмыляясь, протянувший ему руку, в которой была смерть, но не Дазаю, Чуе.
Исходом должна была стать чья-то гибель.
Два демона были слишком близко, чтобы ангел не возник меж ними, укрывая каждого от злобного мира светлыми своими крылами. Потому он и принял их дары.
Способность Осаму активировалась непроизвольно, с обеих сторон запустился механизм, но не справился. Слишком велики силы демонов.
Достоевский передал смерть Накахаре, через шатена, заставив второго принять подарок и упасть, лишенному жизни.
Но вся мощь взрывающая была направлена через Осаму на Федора, но не грохнула, тот лишь упал, скорчив лицо в ухмылке.
А Дазай стоял меж двух смертей, что теперь держали его за руки. Такова расплата ангела за неудачи, ведь он спас всего лишь целый мир, но ценою двух жизней, пусть и грязных.
Он улыбнулся, не ведая, что заберёт его душу: огонь сжигающий или же холод сковывающий.
***
Первые лучи коснулись земли, озаряя тела.
Над ними, обречённая на вечные муки существования, витала душа ангела, так и не отвоеванная ни одной из смертей.
А у демонов души не было.
***
Заголовки газет гласили, что найдены были три тела на пустыре. Двое людей умерли по неопределенной причине. Третий скончался от разрыва сердца.
