words are futile devices

Прошло уже много времени с тех пор, как я запомнил твое лицо. Прошло четыре часа с тех пор, как я бродил по твоей квартире. Когда я сплю на твоем диване, я чувствую себя в безопасности. А когда ты приносишь одеяла, я закрываю ими лицо. Его глаза открываются еще до того, когда ему хотелось бы проснуться. Он глядит на вентилятор, медленно вращающийся в углу комнаты и почти успешно заглушающий все мысли, заключенные в четырех стенах, которые, казалось, расширились до бесконечности. Из чуть приоткрытого окна дует легкий приободряющий ветер, напоминающий мальчику, что тот все еще существует где-то на этой забытой богом планете, полной плохих людей, творящих непростительные вещи. Тонкая ткань занавески мягко ловит воздух и лунный свет и кажется появившимся в этот темный час привидением, наблюдающим, ждущим чего-то. Оно будто хочет взять его на слабо, дразнит, проверяет, может ли он… осмелиться. Говорит: «Давай, сделай же что-нибудь. Подвинься чуть ближе. Дотронься до него. Я знаю, ты хочешь». Он не хочет его слушать, да оно и не говорит, конечно, но он не хочет слушать. Ему нужно отстраниться ото всех мыслей и от всего вокруг, он всегда так делает. Отключается, чтоб ничего не чувствовать, потому что для него не чувствовать ничего – много лучше, чем почувствовать что-то и потом столкнуться с последствиями. Он пристально смотрит на размытую фигуру, парящую вперед-назад при легких дуновениях ветра. Только луна освещает их убежище, в ее мягком сиянии можно различить очертания вещей в комнате. Общая куча одежды на полу – носки, майки и трусы, – пустые бутылки, припрятанные книги в мягких обложках, спутанные наушники, а если обернуться… кто-то, о ком он не хочет думать. Ложась на бок, он засовывает руку под подушку и зарывается в нее головой. Он старается не дышать слишком глубоко, потому что тогда он почувствует запах того, кто рядом… Все всегда, блин, пахнет им. И не то чтобы это было чем-то плохим, просто ему не хочется таких постоянных напоминаний. Хотя это все равно бесполезно, потому что через пару часов его уже разбудят, тыкая в ребра, ероша волосы и крича: «Вставай, Поттер! Труба зовет!». Но пока брошенный мальчик спокойно нежится в пузыре из тишины и отправленных подальше мыслей. Поднимается ветер, и на занавесках на короткое время появляется рябь. Он смотрит на них, пока не заболят глаза; очки лежат на тумбочке, так что он почти ничего не видит. Он дорожит окутывающим его белым шумом, ведь тот всегда справляется с задачей привести его сознание в состояние навроде телевизионных помех. Может, если он попробует контролировать дыхание чуть лучше, то у него получится уснуть. Ему нравится спать, во сне нету мыслей, все темное и пустое – он будто ненадолго сбегает из реальности. Это, конечно, если не будет кошмаров. Но о кошмарах он тоже не хочет думать. Вокруг слишком много вещей, о которых он не хочет думать. Он знает, что было бы гораздо проще, если бы все просто прекратилось. Он постоянно чувствует себя так близко к этому моменту остановки, к окончанию, закрытию, спуску в темноту и забвение, где нет ничего, кроме пустоты. Иногда ему кажется, что он готов на все, только бы очутиться в этом месте, если оно, конечно, существует, в чем он, впрочем, не сомневается. Часто в такие моменты он будто перестает ощущать собственное тело, а смотрит со стороны на себя, уставившегося в стену, – он не чувствует себя собой. Но тогда возникает вопрос, на который ему не хочется отвечать, потому что он понятия не имеет, кто он. Конечно, он Тео Декер… Теодор Декер. Но он не понимает, кто это, а ведь ему следовало бы, лучше, чем кому-либо другому. Ему кажется, что стены сдавят его, как пресс для мусора; что-то сжимается в груди, и все вокруг уменьшается. Внезапно понятие сна утрачивает всякий смысл, он теряет способность отгонять от себя нахлынувшие воспоминания, он слишком много думает и от мыслей ему хочется закричать. Закричать, пока стены не стерли его в порошок, его, лежащего без движения, замороженного, будто застрявшая на одном месте поврежденная видеопленка. Он умоляет, чтобы его накрыло белым шумом, зовет его, мысленно кричит, пока горло не начинает саднить – но ничего не слышно. Только ветер и дыхание… два синхронных сердцебиения. Вдох, выдох, вдох, выдох, вдох – И вдруг он чувствует. Он чувствует, и дыхание перехватывает, по всему телу пробегают мурашки. Он чувствует холодное прикосновение кончика пальца на своей голой спине и пытается не шелохнуться, притворяясь, будто он мирно спит. Внезапно это становится единственным, что он чувствует, и единственным, что имеет значение, потому что стены перестают надвигаться, а занавески – казаться привидением. Это чувство не похоже на шум, нет… но оно дарит успокоение. Вот только ему бы хотелось получить его каким-то другим способом. Мальчик рядом поворачивается лицом к его спине и сосредоточенно вычерчивает узоры на коже, вверх и вниз по позвоночнику, медленно, будто мягким карандашом по бумаге. Тео закрывает глаза и фокусируется на прикосновении, вновь претворяющим его в человека, возвращающим его к реальности. Как будто тот инстинктивно просыпается, чтоб успокоить, когда он не может спать. Он никогда об этом не говорит… никто из них не говорит. Обычно он просто просыпается вместе с Тео, как бы зная, что что-то не в порядке, но такого он никогда не делал. Это что-то новое, и Тео может только догадываться, как долго тот лежал, глядя ему в спину и думая, стоит ли это сделать или нет. Тогда-то Тео и осознает, как сильно нуждается в нем, чтоб не сойти с ума. Он не знает, сколько это продолжается, часы со светящимися зелеными цифрами смотрят в другую сторону, и если он их повернет, то все разрушит. Он догадывается, что его товарищ по изгнанию, соучастник преступлений, лучший друг… как бы он ни назывался, знает, что он не спит – но Тео очень хочется остаться под прикрытием еще чуть-чуть, как под теплым одеялом. Он думает набраться смелости и выпустить свой голос, сказать что-нибудь. Несколько раз он открывает и закрывает рот, набирает воздуха, как будто вот-вот что-то произнесет… но ничего не выходит. С ненавистью к своему вечному молчанию он собирает последние капли храбрости, все еще теряясь в невидимых прикосновениях и узорах. Его голос тихий, но не шепчущий: «Борис?» Касание резко обрывается где-то на полпути книзу, и его покрывает мурашками несмотря на всю теплоту ночи. На мгновение все замирает, как будто кто-то случайно отключил наушники от плеера, пока слушал The Velvet Underground, и ему кажется, что он прямо сейчас растворится в матрасе. Он слышит, как мальчик набирает воздуха. «Поттер… – он обрывает себя и прочищает горло. После сна его голос хрипит, а акцент слышится сильнее обычного. – Тео, ты не против?» Я не просто не против, я никогда не буду против. Есть что-то в том, как Борис передумал и вместо клички назвал его по имени. Он не знает, почему, да и звучит это странно, но в то же время успокаивающе. Может, Борис и впрямь один из немногих людей, которые правда его знают. – Нет… – Тео снова хватается взглядом за окно. – Нет, я не против. Борис, должно быть, придвинулся ближе, потому что Тео чувствует, как матрас слегка прогнулся, и на одну секунду у него мелькает мысль, что сейчас тот приобнимет его одной рукой – но он лишь продолжает рисовать узоры, и, в некотором смысле, Тео чувствует облегчение. – Ты никогда не запоминаешь такие моменты, – говорит Борис, проводя Тео по загривку и теребя кончики его волос между пальцами. Тео чувствует, что у него слипаются глаза. Он хмурится, не припоминая ничего, похожего на сегодня, но потом думает, что он, вполне вероятно, мог и правда что-то забыть. Хотя некоторые ночи он все же помнил. Те, которые он не может перестать прокручивать в голове и которые точно не забудет. – Типо… типо какие? Борис вздыхает, как будто не хочет произносить это вслух. – Ты знаешь какие, Поттер. И он прав, разумеется, потому что Тео точно знает, о чем именно он говорит. Он говорит о ночах, когда Тео просыпается, крича от кошмара, и когда Борис крепко сжимает его в объятиях, позволяя рыдать на своей груди. Он говорит о ночах, когда Тео хватается за него во сне, а может, даже и не во сне, прося: «Пожалуйста, не оставляй меня», сжимая в кулаке край футболки лучшего друга, а затем обмякая от невозможности больше плакать. Он говорит о ночах, о которых никто из них не хочет говорить, о молчаливых утрах, когда они притворяются, что все как обычно, о занавеске в углу, шепчущей: «Ничего не было, не говори об этом никогда». Он говорит о ночах, как эта, о ночах, когда они осознают, что нуждаются друг в друге больше всего на свете, оставляя все это невысказанным. Им обоим хотелось бы, чтобы все было по-другому. Тео сглатывает собравшийся в горле ком. – То, что я не говорю о них, еще не значит, что я их не помню. Борис снова двигается, совсем капельку. Он молчит, прежде чем опять заговорить, будто сомневаясь, не пожалеет ли об этом. – И тебе все равно? – Что? Тео хочется развернуться и посмотреть ему в лицо, хочется осмотреть каждый миллиметр, запомнить, будто от этого будет зависеть его жизнь. Ему хочется провести подушечками пальцев по всем очертаниям, но все, что он может заставить себя делать, это слушать звук его голоса. – И тебе… – Борис идет двумя пальцами вдоль руки, до самого низа, почти приближаясь к ладони, но разворачиваясь в последнюю секунду, – тебе кажется это правильным? Ну, нормальным. Тео не припоминает, когда это Борис так из-за чего-то сомневался. Тогда Тео медленно поворачивается, и Борис отдергивает руку, как будто делал что-то запрещенное. Тео привстает на локте и, когда понимает, насколько Борис близко, окончательно просыпается. Борис тоже приподнимается, глядя на Тео из-под черных ресниц и упавших на лоб кудряшек. Даже в темноте можно различить веснушки на его обгоревших щеках. – Мне это всегда казалось нормальным, Борис. Он и сам не уверен, что имеет в виду, но слова выскальзывают, и, несмотря на их общую скованность, все обретает смысл. Для них это всегда было нормальным – вести себя вот так, и Тео порой целые ночи проводил в попытках дать этому определение, просто чтобы самого себя успокоить. Вот только сказать любовь означало зайти слишком далеко, а дружбы уже не было достаточно. По правде говоря, в этот момент он был почти уверен, что точно знает, кем бы они стали, если бы сделали еще один шаг вперед, – но такая мысль была слишком пугающей, чтобы думать об этом всерьез. И к тому же Тео даже представить боялся, что еще один человек, которого он любит, покинет его, потому что когда-нибудь это-то и произойдет. Это всегда происходит. Борис, казалось, какое-то время размышляет над словами Тео, разбирая их на части, препарируя, пытаясь разыскать в них что-то, чему он и сам пока не дал определения. Это странно, обычно он всегда знает, что сказать, – это Тео давится собственными словами и не может передать свои мысли. Но сейчас это Борису кажется, будто слова застряли в горле и не дают дышать. И Тео хочется протянуть к нему руку и успокоить, но он слишком боится. Он всегда слишком, мать его, боится. Борис снова двигается, на этот раз поднимаясь и садясь, подобрав ноги, вглядываясь в Тео, который следит за каждым его движением, как потерявшийся ребенок. Он скрещивает руки на груди, почти нервно, даже не похоже на него самого. – И разве это тебя, блять… – на секунду он отворачивается, но вскоре вновь смотрит прямо, – …не пугает? Тео еще никогда не видел Бориса таким или по крайней мере, не помнит такого. Он снова слышит поднимающийся ветер, и если он обернется, то увидит парящую занавеску, опять дразнящую его и подпитывающую его зараженное сознание. Но он не оборачивается, он смотрит на Бориса – глядит прямо на него, – и господи, какой же он красивый в лунном свете. Тео молчит какое-то время, и Борис сжимает пальцами переносицу, зажмуривает глаза и трясет головой. – А, черт. Это тупо. Поттер, забудь все это. Я веду себя как обкуренный, а ведь я и не курил даже. – Нет, погоди, – Тео обрывает его, тоже садясь и в точности повторяя его позу, хотя и чуть собраннее. – Я понимаю. Борис хмурится. – Что именно ты понимаешь? – То, что меня это все приводит, блин, в ужас, – выпаливает Тео почти в полный голос. Если бы Попчик был в комнате, он бы проснулся и начал прыгать по кровати, тявкая в лица мальчикам. Тео притихает, теперь его можно услышать только сидя так близко, как Борис. – Но я не хочу, чтобы это прекращалось. Он уверен, что это самая правдивая вещь, сказанная им за всю жизнь, но и она будет неизбежно забыта утром. Случись что угодно – оно будет закинуто на задворки сознания, и как можно дальше, а они продолжат жить, будто это было не более, чем сном. Они проснутся бок о бок и начнут шутить друг над другом, как будто все в порядке, они будут пить и курить до потери сознания… и они не будут говорить об этом; потому что занавеска в углу никогда не успокоится, а привидение останется навсегда. По правде говоря, они оба эту правду знают: честны в своих чувствах они бывают только по ночам – и иногда они молят, чтобы Земля прекратила вращаться и солнце никогда не взошло. – И я тоже не хочу, – вздыхает Борис, резко опуская напряженные плечи. Тео не сводит глаз с двигающейся к его руке ладони с покрытыми синяками костяшками пальцев, подсвеченных луной. Он помнит, как однажды в парке он ударил Бориса за то, что тот сказал какую-то ерунду, и как между ними на мгновение повисла тишина. Борис схватил его ободранную руку и прижал к своему окровавленному рту, и Тео все еще помнил ощущение его губ на своей коже. Эти двое, связанные кровью, рука об руку… но неспособные найти слов, чтобы все исправить. Когда сбитые пальцы все же добираются до руки Тео, он просто смотрит, как их кожа вновь соприкасается. Он вновь чувствует бегущие по всему телу мурашки и эту тревожность, которая приходит, перед тем как ты заплачешь. Но сейчас этого не случится, потому что лицо Бориса так близко, и когда он смотрит на него, то может почувствовать его неспокойное дыхание и взгляд, спрашивающий: «Ты мне доверяешь?». Тео больше не слышит ветер, его заглушило что-то другое. Не шум и не крик в его голове… скорее, тишина, в которой он может услышать все. Самая безопасная тишина, в которой он когда-либо терялся, тишина, заставляющая его сердце выпрыгивать из груди. Борис поднимает руку к лицу Тео и очень аккуратно прижимает ее к щеке. Он проводит большим пальцем по его коже; всего через мгновение это становится воспоминанием. Борису нужно податься вперед всего чуть-чуть, чтобы прикоснуться к губам Тео своими, и от этого теряется умение дышать. Тео знает, что первые поцелуи всегда неуклюжие и какие-то беспорядочные – но почему это происходит так, будто происходило уже миллион раз? Их губы двигаются, как у пары, ждавшей очередного поцелуя месяцами, тоскующей, потерявшейся во всеобщей суматохе, но все еще помнящей. Может быть, ему кажется, что это происходило раньше, потому что это не единственная ночь, когда они были нужны друг другу. Тео чувствует, как Борис зарывается рукой в его волосы, водит по ним пальцами, как когда пытается успокоить после кошмара. Тео не знает, что делать, кроме как целовать его в ответ, потому что именно этого он хочет и именно этого хотел долгое время. И он не ощущает вкуса алкоголя на губах Бориса, а значит, тот делает это, потому что правда имеет это в виду. Не по пьяни делает. Они не под наркотиками и отчаянно жаждут внимания – на этот раз все по-другому. Когда они уже не могут дышать, они отстраняются и глядят друг на друга чистыми глазами, в которым читается гораздо больше, чем кто-то из них вынесет произнести в слух. И почему-то, сейчас им этого достаточно. Когда они проснутся, это будет уже другая история. Борис протягивает руки, зовя Тео к себе, и произносит заспанное «давай». Тео вздыхает, все еще чувствуя головокружение от поцелуя – поцелуя, который был правдивее всех его прошлых чувств. Он падает в объятия Бориса, и они вместе ложатся на кровать, Тео прижимается к его груди, а их пальцы все еще переплетены. Но утром, как и всегда, они будут по разные стороны кровати, отвернувшись друг от друга в попытках убедить себя, что все, происходящее в темноте – это просто сон. – Борис? – шепчет Тео. Он чувствует, как голосом касается его кожи. – М? Тео почти произносит это, и Борису кажется, что он сможет найти в себе для этого силы, но слова теряются. Как и всегда. – Спокойной ночи. – Спокойной ночи, Тео. Я бы сказал, что люблю тебя, но об этом тяжело говорить вслух. Так что я не скажу этого вовсе.