Sygdommen

— Сколько он так лежит? — Дня два. И на поправку не идёт. Тяжёлые высокие двери со скрипом отворяются, и широкая полоса света озаряет погружённую во мрак опочивальню. И в нос сразу ударяет острый запах хвори — Маттиас морщится. Он делает небрежно знак рукой и входит; двери за ним всё с тем же тяжёлым скрипом закрылись. Теперь единственным источником света здесь служил лишь канделябр, который датчанин спешит оставить на подоконнике. И он подходит прямо к постели, и одёргивает тяжёлую ширму. Гора под одеялом даже не шелохнулась. — Бервальд! — полушёпотом зовёт Маттиас и касается рукой стеганого одеяла, пока, впрочем, не решаясь его отдёрнуть. Но Бервальд не отвечает — видно, крепок был его сон в пору болезни и столь же необходим, чтобы эта несчастная хворь отступила, покинула измученное тело больного. Швед дышал тяжело и прерывисто, с хрипотцой. Маттиас присаживается на край постели и рукой ползёт под одеяло, касается пальцами вздымающейся груди Оксеншерны. Тот ворчит, но не просыпается. Грудь вся горит, ночная рубаха прилипла к его телу от жара и пота. Маттиас быстро вытаскивает руку и безуспешно пытается себя успокоить: Бервальд страна. Бервальд поправится. Такие болезни обычно надолго не задерживаются в их организме. Но, чёрт возьми, ему передали, что Швеция уже несколько дней не поднимался с треклятой постели и не выходил обедать со всеми за общим столом. «У него нет сил даже ходить», — вспомнились ему слова Кетиля. Маттиасу кажется, это всё похоже на один нескончаемый кошмарный сон. Словно в бреду он сидел неподвижно у тела спящего Бервальда. Минуты текли мучительно долго, и уже спустя час ему казалось, будто он сидит здесь целую вечность, нервно покусывая костяшки собственных пальцев и стеклянным взглядом сверля стену напротив. От досады хотелось рыдать. Его начали посещать страшные мысли: вот Бервальд лежит, лежит здесь, хрипло дышит, кашляет. Последний вздох — и он замирает. Его прекрасные бирюзовые глаза застывают, тело медленно покидает болезненный жар и привычное человеческое тепло. Всюду царит тишина, нарушаемая лишь свистом зимней бури за окном; и последние свечи гаснут одна за другой… Маттиас неожиданно сильно, до острой боли, прикусил костяшку указательного пальца и почти взвыл от бессилия. «Бервальд страна», — отчаянно повторял Маттиас. — «Бервальд не умрёт…» Так откуда же этот мерзкий страх, что с ликованием подкидывал ему одну за другой эти устрашающие картины смерти брата? Нет, это не может быть предчувствием, это не может быть правдой, сумасшествие! Бервальд силён, Бервальда ещё ни разу не убивал вражеский меч, глубоко и резко входивший в его грудь. Пока сильны люди, пока есть у них вера в будущее и в свою страну, ничто не сможет сломить. Вереницу его ужаснейших мыслей разрывает громкий кашель. Маттиас оборачивается и застывает — Бервальд в полудрёме драл своё горло, нервно вздрагивая и дёргаясь от болезненных мук и жары. Датчанин вскочил и подбежал к кувшину, рядом с которым висела высохшая тряпка. Обмакнув в воду, он бережно укладывает её на горячий лоб шведа и снова садится на постель, чуть склоняясь над ним. Локтем одной руки Маттиас опёрся о кровать, а второй медленно и чувственно гладил мокрые волосы Бервальда. И наблюдал за ним: кажется, ещё никогда с таким пристальным вниманием не доводилось ему разглядывать брата. Жадным взглядом скользил он по его лицу, пытаясь запомнить всё до мельчайших подробностей — как в последний раз. Некогда нервно нахмуренные светлые брови теперь были вскинуты вверх и выражали детское беспокойство. Порой младший казался ему куда большим ребёнком, чем он сам. Бервальд слишком рано разочаровался в этом мире, слишком рано переживал ненависть и злобу, но не это ли признак незрелости ума? Порой он был готов даже умереть за справедливость. Маттиас неловко улыбнулся. Какая глупость! Никакой справедливости нет и никогда не было. Разве не в этом есть различие между зрелым умом и незрелым? Понимание и принятие мира и пустая борьба за то, чего не может быть? И он, Маттиас, продолжает жить, как бы тяжело ему ни было. Разве справедливы страдания человеческие? Справедливы доли побеждённых стран и судьбы их людей? Справедливы войны? Разве справедливо то, что Бервальд прямо здесь и сейчас лежит и умирает, а он, Маттиас, не может никак помочь ему? Дания ложится на постель, прямо на тёплое стеганое одеяло. И прижимается к спине вновь крепко уснувшего шведа. Он не реагирует на его прикосновения и даже не отпирается, как это бывало у них слишком часто. Когда ночное небо начало наконец-то светлеть, Маттиас заплакал.

***

— Маттиас? — хриплый и до боли знакомый голос пронзил обволакивающую тишину покоев. Маттиас обернулся и замер — на пороге стоял Бервальд. Он согнулся в три погибели и тяжело опирался о стену. Казалось, что ещё чуть-чуть, и он не выдержит, рухнет прямо на пол. Привычно светлые волосы шведа казались ещё более выцветшими от переживаемой болезни, как и его собственная кожа. Он крупно дрожал и едва переставлял ногами, волочась, как голодный обессилевший зверь. — Бервальд?.. — в этот момент и собственный голос датчанина показался ему таким испуганным и слабым, Маттиас нервно сглотнул. — Иди ко мне. И протянул руки вперёд. Понадобилось много времени, прежде чем швед смог пересечь комнату и добрести до окна, возле которого стоял Дания. Их разделяет всего пара шагов, когда Бервальд выдыхает и тяжело падает прямо в датские объятия, а Маттиас ловит его и, крепко прижимая к себе, падает на пол. И комната вновь погрузилась в глубокую тишину, и слышно было лишь тяжёлое дыхание Бервальда, что порой сменялось долгим, мучительным кашлем, который тот пытался заглушить ладонью. Маттиас осторожно взял в руки ту ладонь и коснулся холодной кожи губами, пальцами провёл по выступающим ручейкам вен. И невольно задел что-то мокрое — нахмурившись, он развернул ладонь и застыл от ужаса: едва заметные следы крови остались на шведских руках от этого кашля; и вниз по ней поспешно неслась капля, оставляя за собой бледную алую дорожку. — Маттиас, — сдавленным шёпотом вновь позвал его Бервальд. — Да? — Дания перехватил полностью безвольное тело шведа поудобнее и прижал его голову к своей груди, в беспамятстве поглаживая больного по взлохмаченным волосам и едва весомо касаясь пальцами лба. — Я умираю? В Маттиасе всё нервно дёрнулось. — Что за глупость? Ты с лёгкостью регенерировался ещё в эпоху викингов, когда мы все каждый день подвергали себя опасности! Неужели ты считаешь, что какая-то чёртова болезнь сломит тебя? Ты страна, Бервальд! — он говорил, и голос дрожал. Бервальд нахмурился больше обычного. О, Господь, как он слаб. Маттиас уткнулся лицом в макушку Швеции, чуть сильнее сжав его волосы и случайно дёрнув… — Прости! Он даже этого не заметил. Датчанин слегка откинул голову Бервальда и взглянул в его глаза: дымка глубокой задумчивости поддёрнула прежде яркие, сияющие глаза цвета морской волны. Губы то нервно сжимались, то раскрывались в попытке глотнуть как можно больше воздуха, но и он мгновенно выталкивался наружу страшным кашлем. Глаза Маттиаса наполнились слезами. Ему было страшно, страшнее самого Бервальда, что предчувствовал свою смерть. И поэтому он пришёл к нему, поэтому нервно и слабо сжимал собственными худыми пальцами ткань рубахи старшего брата. Он пришёл к нему за защитой. А Маттиас не смог её дать. — Мне страшно, — тихо, совсем тихо шепчет Бервальд и бездумно возводит взгляд к высокому потолку. — Я знаю. Дании хотелось кричать и в ярости ударять кулаками по стенам, крушить чёртову комнату и всё в ней находящееся, лишь бы спасти брата. Но вся его злоба продлилась недолго и вскоре постепенно начала стихать вместе с ровным дыханием Бервальда — он уже перестал кашлять. — Бер? Бер, ты слышишь меня? Судорожный нервный вдох послужил ему немым ответом. Маттиас утёр запястьем выступившие в уголках глаз слёзы и, немного подумав, тихо запел: — Høit ligger på marken den hvide sne… За окном неистово воет ветер, и ночь сегодня как никогда кажется глубокой и холодной. Ставни со скрипом стучат о каменные стены замка. -…dog kan man Lyset i hyten se… Дыхание Бервальда постепенно стихает. Он продолжает созерцать потолок, покуда его отяжелевшие веки не опускаются, а хватка на рубахе Маттиаса не ослабевает. -…der venter Pigen ved Lampens skær… Дания не сводит взгляда со шведа и с замиранием сердца ловит его последних вдох. -…på sin Hjertenskær. Рука Швеции безвольно падает вниз, и он застывает, словно ледяное изваяние. Ещё долго Маттиас любуется тонкими, совсем юными чертами шведского лица, пока сам не проваливается в тревожный, чуткий сон, внимая приглушённой песне ночной метели за окном.