***
В следующий раз они встретились в том же кафе и за тем же столиком. Часы показывали четверть шестого вечера, Майлз чувствовал себя выжатым, как лимон; он держал в руках книгу, взятую из городской библиотеки пару дней назад, рядом стоял скромный ужин, место напротив пустовало. Народу здесь было достаточно, людей прибывало и прибывало, однако никто не садился напротив задумчивого читающего юноши, одетого хоть и небогато, но по-своему изысканно. За стеклом закатные лучи освещали вымощенную гравием дорогу, ослепляли людей, идущих навстречу солнцу. День выдался на редкость холодным для середины августа, и бронзовые лужи отражали в себе машины, людей, здания, небо… Майлз изредка кидал взгляды за окно, не зная, зачем конкретно это делает. Он всё равно никого не ждал. Стук в стекло отвлёк его от бездумного созерцания текста и заставил обратить внимание на стучавшего. Повернув голову, Майлз не удивился особо — Рыжик, выглядевший гораздо лучше, чем в первую их встречу, помахал рукой и пошёл в сторону входа в кафе. Майлз закрыл книгу и положил её на край стола, осмотрел помещение и пожалел, что поблизости не было фортепиано хоть какого-нибудь — лишь бы скрыться от внимательных карих глаз, лишь бы не встречаться больше. Своими вопросами невпопад и странными жестами Рыжик заставлял его чувствовать себя не в своей тарелке. До войны — как же давно это было! — Майлз не особо обращал на него внимание, да и не стеснялся практически никого, но сейчас этот человек — единственный из старой компании, кто кое-как поддерживал с ним связь, — настораживал порядком. На уровне инстинктов. Или это было что-то другое, отличное от настороженности? — Добрый вечер. А я уж было подумал, что не увижу тебя здесь. Майлз улыбнулся, не обратив внимания ни на фамильярное «ты», ни на неприлично широкую улыбку на чужом лице. Красное пятно не делало Джинджера красавцем — но чем-то привлекало. Майлз всегда знал, что у него был весьма специфический вкус на мужчин, однако специфичность вкуса как-то укладывалась в кое-какие стандарты мужской красоты, а Рыжик в эти стандарты явно не вписывался. Он смотрелся забавно, не более того. По крайней мере, Майлз считал так раньше. — Здравствуй. Ты выглядишь намного лучше, чем в прошлый раз, — проговорил Майлз, осматривая и поменявшееся лёгкое пальто, и более-менее прилично выглядящий костюм. Благо хоть усы не отрастил заново — это радует. — Есть стабильный источник дохода — и, заметь, он совершенно легальный, — есть крыша над головой. Конечно, бросать бумажки направо и налево я пока не могу, но очень к этому стремлюсь. Однако не могу не признать, что в этом моём состоянии мне… комфортно. Он не выглядел уставшим, или будто вставшим с утра с жестоким похмельем. Майлз, глянув в своё едва видное отражение в окне-витрине, обнаружил, что выглядит на порядок хуже. — У тебя не слишком здоровый цвет лица, — заметил Джинджер, словно прочитав его мысли. Майлз отмахнулся. — Такое бывает. — Не могу не согласиться. Он подозвал официантку и заказал не такой уж и скромный ужин, явно не собираясь уходить. Майлз с тоской посмотрел на свою трапезу, к которой за весь этот вечер едва прикоснулся, и вздохнул. Его ладони коснулись чужие пальцы — прохладные, длинные и тонкие. Венки едва выступали под загорелой кожей, было видно каждый сустав практически. Майлз посмотрел на ладонь Рыжика удивлённо, затем поднял глаза. — Что-то случилось? — спросил Джинджер, и Майлз поймал себя на мысли, что хотел спросить то же самое. — Нет, — он поспешно убрал руку, и кончики чужих пальцев скользнули по тыльной стороне ладони — шершавые и прохладные. — Если бы я не знал о твоих чувствах к Нине, я бы решил, что ты со мной заигрываешь. Джинджер убрал руку медленно и неохотно, и улыбнулся самой плутовской улыбкой, которая у него только могла быть. — Не исключаю и такого варианта. Ночью Майлз долго обдумывал его слова, не в силах уснуть.***
Пожалуй, Майлз, несмотря на свой ветреный и беззаботный нрав, влюблялся слишком быстро, болезненно и остро. Не зная человека толком, он мог построить в голове прекрасный образ и влюбиться пылко и страстно — и часто, слишком часто бывало так, что о реальность приходилось больно обжигаться. Он и впрямь был слишком влюбчив — обрати на него хотя бы какое-то внимание красивый юноша с красочного маскарада, как Майлз на следующий день мог вообразить себе целую любовную эпопею, словно наивная юная девица. Упасть в любовь и потом долго из неё выползать. Такова была его натура. Джинджер Литтлджон, при отсутствии хоть малейшей схожести с теми самыми юношами и мужчинами с маскарадов, вызывал в нём всё больший и больший интерес. И впервые за всё время, что Майлз спал с мужчинами, влюблялся в мужчин и боготворил именно мужчин, он ощущал себя настолько неправильным, испорченным и грязным. А ведь как его только не называли! И содомитом, и развратником, и посланником самого дьявола, и его прислугой, и его подстилкой, однако в глубине души Майлз всегда был несколько менее развратен, чем его привыкли представлять. Он не был слугой сатаны, его приспешником, дворецким или кем бы то ни было ещё — он был всего лишь человеком, которому до определённого времени многое было дозволено. Странно, но он начинал понимать это только сейчас. Дни проходили, утекали как вода сквозь пальцы, превращались в единую полосу из холода, дождя и редко пробивающегося сквозь тяжёлые облака солнца, а Рыжик то появлялся в его жизни, подбрасывая изредка до теперешнего дома, то вновь уходил. Майлз ощущал перемены в самом воздухе, и перемены эти его не радовали ничуть — они попросту проходили мимо. Джинджер рассказывал, как Адам продал ему Нину, а затем он продал её же Адаму за гораздо большую сумму. «Нина стоила таких денег», — говорил он с улыбкой, в которой не было и малой доли сожаления, а Майлз не чувствовал того отвращения, которое должен был испытывать. Продажная любовь — это плохо, решил он для себя однажды, лет в шестнадцать, может быть, когда ещё был более избалован и беззаботен, нежели сейчас. Он и озвучил свои мысли сидевшему напротив Рыжику, а тот улыбнулся и сказал, что у него и нормальной-то любви особенно не было. Майлз вспомнил тех многочисленных юношей и мужчин, в которых был трепетно влюблён, но ни слова о них не сказал, когда его спросили в ответ: а любил ли он когда-нибудь? Он ничего не ответил. Джинджер его молчание обдумывал очень долго, сам пытаясь разобраться в своих чувствах.***
Они курили. Гостиничный номер был слишком тесным для двоих, однако кровати тут, благо, было две, да и ванная с туалетом присутствовали — много ли нужно для комфорта? На первом этаже гостиницы было небольшое кафе, куда стекались все постояльцы в надежде весело и расслабленно провести досуг. За стенкой ругалась женатая парочка. Майлз стоял спиной к приоткрытому окну, опираясь поясницей на подоконник, Джинджер с сигаретой в зубах разливал по стаканам противное пойло, у простых людей гордо именующееся шампанским. Что они делали здесь? Всё было до смешного просто: в одиннадцать утра Джинджер ворвался в его квартирку на третьем этаже какого-то захолустного дома, сообщил, что в три часа пополудни он отправляется поездом в Бирмингем и приглашает Майлза с собой, потому что уже взял два билета. Майлз подсчитал гроши, которые у него остались, и согласился поехать. Собственно, они приехали сюда два дня назад. Постояльцы и работники гостиницы косились на них странно — ну надо же, два джентльмена живут в одном номере, смотрят друг на друга, едва глазами не пожирая, и ведут себя явно не так, как обычные друзья. Майлз и сам это давно заметил. Он влюбился — если бы это было не так, он бы до сих пор оставался в Лондоне и ходил днями на ненавистную работу, а вечера и утра коротал бы в том самом кафе, в котором он встретился с Джинджером впервые со своего побега. Этот побег — от повседневной скуки, от приевшихся улиц, от надоевших порядком лиц, смотревших на него всегда с осуждением, — был спонтанным, незапланированным и глупым. Джинджер протянул ему стакан с противным пойлом вместо нормального шампанского, и Майлз, принимая его из чужих рук, подумал как-то слишком спокойно, что он вовсе не против. Сбегать вот так — без оглядки, глупо, не прощаясь. С тем, кто тебе нравится. Успел понравиться за короткий — месячный — период более подробного, но странного и в какой-то степени даже обрывочного знакомства. Они редко пересекались, много говорили, и разговоры их со стороны могли показаться бредом сумасшедшего, однако Майлз хранил память об этих разговорах в своей голове очень и очень долго. Он и забыл, как ощущается любовь — может быть, никогда по-настоящему и не знал, отдавая предпочтения скоротечной влюблённости и страсти, — но чувство, которое он испытывал, глядя на Джинджера прямо сейчас, было очень похожим на то, что он о любви когда-либо слышал. Рыжик стоял напротив — близко — и смотрел так, как никто на Майлза, наверное, и не глядел вовсе. Они молча отсалютовали друг другу бокалами и отпили немного — на вкус пойло и впрямь было противнее некуда, однако Майлз не жаловался; нормальное шампанское он пил ещё до войны, так что быстро привыкал к тому, что пили простые (так и тянуло произнести «смертные») люди. Он постепенно осознавал, что и сам становился таким. Смертным и простым. Влюблённым, снова. Только почему-то немного сильнее, чем прежде. — Что мы будем делать дальше? — спросил он, чуть откинув голову и открывая взгляду Рыжика шею, на которой когда-то множество людей оставляли губами свои следы. Сейчас она выглядела как чистый холст, которого не касалась кисть художника; Майлза заставляла приятно дрожать мысль о том, что кистью этой могли стать губы Джинджера. Тот смотрел на его кадык и ключицы, не особенно скрывая мелькающей в глазах похоти. И чего-то ещё — менее голодного, более спокойного. Майлзу хотелось думать, что это намёк на взаимность чувств. Не простое жгучее желание, а нечто большее. Может быть, он был слишком наивен для своего возраста, но всё же не запрещал себе мечтать. — Не представляю, — Джинджер пожал плечами, не отрывая взгляда от его шеи. — У нас есть деньги, но нет дома и друзей. Всё кануло в небытие. Итог был не слишком радостным. — Друг у друга есть мы, — тихо произнёс Майлз, какой-то частью себя жалея, что произнёс это. Сожаление проснулось секундой позже после того, как слова слетели с губ. — Это верно. Единственное, что меня радует помимо денег и воли ехать, куда вздумается, — Джинджер облизнулся и перевёл-таки взгляд с его шеи на глаза. — Как тебе Франция? — Я там был. Когда началась война, — ответил Майлз бесцветным голосом, потому что особенно и не запомнил ничего, кроме огня, трупов и крови. Джинджер отставил свой стакан на подоконник, наклонившись к его плечу; его ладони сцепились на этом самом подоконнике по бокам от бёдер Майлза, который, едва чужое дыхание коснулось кожи его шеи, позабыл, как можно сделать нормальный полноценный вдох. — Давай сбежим туда. Майлз готов был сбежать куда угодно, лишь бы подальше от опостылевшей повседневности — больше всего ему хотелось вернуться в беззаботную юность под опеку матери, в то время, когда единственное, что его волновало — насколько красочную статью о нём написали в журнале, и есть ли в очередном дорогом особняке или клубе хорошее фортепиано. Как он давно не играл, боже… Так давно, что это, кажется, было в чьей-то чужой жизни, происходило с кем-то другим. Джинджер не прикасался, дыша в его шею и загораживая выход. Майлз не смотрел на этот самый выход — он ему, по большей части, был полностью безразличен. Юноша едва держал в дрожащих руках свой стакан, и его дыхание колыхало волосы Рыжика на самой макушке. Они стояли так чёрт знает сколько, не обменявшись даже словом. За окном, где-то далеко внизу, кипела жизнь. Ссора парочки за стеной перетекала постепенно в горячий, громкий и страстный секс. В коридоре постоянно доносился топот шагов, слишком громкий в возникшей в их номере тишине. А тишина и впрямь была оглушающей. Майлз закрыл глаза и поднял руки, зарываясь пальцами и чужие волосы. Джинджер коснулся губами его шеи, вызывая судорожный прерывистый вздох. Хотелось произнести что-то вроде «поцелуй меня в губы, чёрт возьми», но тягучие поцелуи на чувствительной коже под кадыком не давали ни слова вымолвить — оставалось лишь дышать громко и сбивчиво, обнимать за шею и прижиматься ближе, ближе, ближе… Ещё, ещё, ещё, Рыжик, господи, да поцелуй меня уже в губы, чёрт тебя дери! Джинджер, словно услышав мысленную просьбу, поднял голову, едва не столкнувшись с Майлзом носами. Тот уставился в его лицо расфокусированным взглядом, щёки его горели. Литтлджон убрал упавшую на лоб кудрявую прядь и коснулся его губ своими — тягуче-медленно, словно пробуя на вкус. — Чёрт, что же ты со мной делаешь… Майлз даже не успел подумать, что эта фраза значит — его вовлекли в ещё один головокружительный поцелуй, выбивающий из головы все нужные и ненужные вопросы и мысли. Губы Джинджера были на вкус… как табак. Отвратительно-горькие, но оттого манящие ещё больше. Майлз попытался вспомнить, когда он в последний раз целовался хоть с кем-то (кажется, это было ещё до войны, боже, как же давно…) — наверняка он уже растерял все свои навыки, а ведь о его поцелуях буквально ходили легенды!.. Рыжик отстранился, и только тогда Майлз понял, что стакан выпал из его рук и валялся, разбитый вдребезги, у их ног. Ноги Майлза были босыми — чудо, что на осколки не наткнулся, — на ноги Джинджера же были надеты ботинки. Тот приказал Майлзу не двигаться и, наклонившись, поспешно убрал стёкла из-под его ног, проверяя, не поранился ли. Майлз поймал себя на том, что улыбался, как дурак. Когда Джинджер выкинул осколки в мусорное ведро и повернулся к нему, он на одном дыхании выпалил поспешное согласие.***
— Держи, — Джинджер протянул ему чёрную маленькую коробочку, и Майлз принял её скорее на автомате, ничего не понимая. Она была лёгкой совсем, такой маленькой, что можно было запросто потерять, только отвернувшись. Юноша открыл крышку, Рыжик следил за каждым его движением внимательным взглядом. Майлз смотрел на свой внезапный своеобразный подарок огромными от удивления глазами. Брошь. Простая обыкновенная брошь, которую на одежде и заметить-то трудно. Бабочка, серебристо-золотая — могла показаться такой, однако намётанный на украшения глаз Майлза тут же разглядел обман. — Золото и сталь? — спросил он, подняв голову и удивлённо посмотрев Рыжику в глаза. Тот улыбался широко и искренне — впервые на памяти Майлза. — Красивая, правда? Мне кажется, похожа на тебя. В тебе тоже есть нечто от того, и от другого. Избалованный ребёнок, прошедший через войну и ставший тем, кем сейчас являешься. Прекрасно, не правда ли? А он и не знал, что ответить — он просто захлёбывался от счастья. Джинджер смотрел на него так, как родители смотрят на своих детей, распаковывающих их подарки на Рождество, и ожидают реакции. Майлз уже и забыл, что такое — получать подарки. Джинджер, дождавшись лишь идиотской улыбки до ушей и слёз, скапливающихся в уголках глаз, подошёл ближе и притянул к себе, целуя в висок. — Что с тобой, Майлз? Такая пустяковая вещица, а ты расчувствовался. Майлз не смог ничего ответить — он обнимал Джинджера крепко, в пальцах сжимая незамысловатый, но такой дорогой теперь сердцу подарок, и думал о том, что в его жизни, наконец-то, снова наступила светлая полоса. Это был их первый день во Франции. Может быть, всё действительно было не так уж и плохо.