sk1n

      Грид держал в своих руках совершенство.       Еще в первый раз, когда он увидел его, все, на что он мог обратить внимание, было золото — в его коже, в его глазах, в его волосах.       Грид был абсолютным воплощением жадности; он хотел, он изнывал, он сгорал, и когда он увидел его, все, о чем он мог позволить себе подумать — хочу.       И сейчас Грид держал в своих руках совершенство.       Маленький человек, которым когда-то был Эдвард, вырос; маленький золотой бутон раскрылся, и Грид целовал его лепестки, и его руки дрожали, потому что он кипел от обожания и вожделения, и от того, каким Эдвард был недоступным и полностью принадлежащим ему, и какими были его теплые, блестящие глаза, когда они смотрели друг на друга.       Он прижался губами у него за ухом, втянул горячую, терпкую кожу и укусил, и довольная дрожь родилась в его груди, когда Эдвард встрепенулся, выпрямился и сжал его талию коленками. Грид гладил его голую спину, щупал рельеф мышц, шрамов на правом плече, перехватывал его сухую, телесную правую ладонь и сжимал ее, когда они целовались, и он дышал им — запахом кожи, пота, стали, запахом золота и алхимии.       Будь у него сердце, оно бы разбилось и собралось заново, потому что губы Эдварда, блестящие и опухшие после поцелуя, изогнулись в мягкое «о», когда он застонал, и внутри Грида перевернулось все, что там могло быть, и он поднял его выше на своих коленях, крепко — жадно, голодно, дико — держа мощными ладонями за сильные бедра, обтянутые черной кожей — Боже, если ты есть, Грид готов убивать всех, кто смотрит на его взрослого мальчика, на его золотой цветок, на его маленького алхимика.       Еще в первый раз, когда он увидел его, никакое из этих чувств не имело смысла. Глупый Ксингский принц всегда разгадывал его на раз-два, и полгода, что они провели в долгом путешествии, Грид смотрел на Эдварда, и Линг, без сомнения, осознавал больше и глубже, чем Грид даже позволял себе понимать.       «Ты хочешь друзей.»       «Ты хочешь любви.»       Глупый Ксингский принц мог сколько угодно звать Грида в свою страну, отделенную от них целой пустыней, но у Грида было еще столько важных дел в Аместрисе, что он никак не мог выкроить время для одной поездки.       Вряд ли Линг, отсиживая свою задницу на императорском троне, мог его осуждать.       Потому что Грид держал в своих руках совершенство, идеального человека, и он целовал его волосы, его лоб и брови, его трепещущие ресницы, его вздернутый нос, его горячие, тонкие губы и сильную линию челюсти, и он трепетал сам, потому что его идеальный человек, далекий, недоступный, прекрасный, был здесь и принадлежал ему абсолютно.       Он сделал глубокий вздох и перевернул их, и мальчишка хихикнул, закинув руки на его шею, и его живое дыхание обожгло Гриду щеку и ухо. Грид зубасто улыбнулся и прижался своей грудью к его, опрокинув на постель, толкнулся членом, зажатым ширинкой узких брюк, между раскинутых — красивых, сильных, крепких — бедер, и Эдвард зашипел на него, схватив за шею сильнее. Пока Грид раздевал его и себя, Эдвард не отпускал и смотрел из-под опущенных ресниц таким темным, животным взглядом, и Грид думал, что не справится с собой и сделает что-нибудь злое.       Голые, они прижимались и терлись, и Грид давил на него своим весом, разводя длинные ноги шире и шире, и его мальчик был таким гибким, его тело было таким податливым и послушным — Грид удовлетворенно зарычал, гладя его и перебирая пальцами золотистые завитки волос у него в паху, и Эдвард со стоном откинул голову назад.       Боже, если ты есть.       Если тебя нет.       Грид был счастлив.       Он размазывал масло на пальцах, и видел, как Эдвард следит за ним прищуренными глазами; он видел, как отрывисто вздымалась его бледная грудь, как торчали соски, как поджимался его поджарый живот, с этой очаровательной полоской светлых волос до самого пупка; пока он готовил его, Грид целовал его губы, вылизывал его рот и тянул зубами за язык, играясь и дразнясь, пока его пальцы разгонялись и двигались, давили и гладили, нажимали и тянули, пока Эдвард не попытался свести бедра с вымученным глухим стоном.       Грид целовал его еще некоторое время, ощущая страшную потребность в этой минутной нежности, и Эдвард гладил его лицо подрагивающими пальцами. С помощью Грида он смог перевернуться и привстать на колени, и Грид подложил подушку ему под живот и дернул за бедра на себя, схватил за ягодицы, разведя их в стороны и открыв вид на розоватую, растянутую дырку. Он потерся о нее твердым членом, пока Эдвард не опустился на локти, прогнувшись в спине, и Грид, навалившись на него, накрыв собой, направил член рукой внутрь.       Эдвард стянул одеяло под себя, и глубокий, длинный звук вышел из его горла; Грид входил короткими частыми толчками, обездвиживая, почти принуждая, заставляя принять его целиком. Он вздохнул сквозь стиснутые зубы, оперся одной рукой об изголовье кровати, другой поднял бедра Эдварда выше и сделал особенно сильное движение, загнав член почти наполовину. Эдвард застонал, и его руки задрожали.       Не от боли, разумеется.       Грид знал его тело, целовал родинки на шее и плечах, ласкал там, где Эдвард стыдился просить, трахал так, что Эдвард не мог стоять, и ему всегда было так много, что потом становилось мало, и единственное, о чем он мог думать — это золото волос, раскинувшихся по простыням, это золото глаз, расплавленное в похоти, это золото кожи, поющей от возбуждения.       Он прижался к его загривку, и его бедра медленно вжались в ягодицы Эдварда, пока тот дрожал и глубоко дышал под ним; Грид поцеловал его между лопаток, и давление вокруг его члена усилилось, и Гриду стало так хорошо, что все, что он мог, это сжать талию своего мальчика, гладить его кожу и упругие, сильные мышцы под ней, и двигаться, двигаться, пока между ними не осталось ничего, кроме горячего воздуха, контакта кожи и стонов, и пока Грид не начал двигаться так, что у Эдварда не было сил уже на то, чтобы стонать.       Грид положил руку на его поясницу, вжал его другой рукой за плечи в кровать, заставив Эдварда лечь и поднять бедра, и почти полностью вышел, — Эдвард издал самый несчастный звук, который Грид когда-либо слышал, и это пробудило в нем то, что всегда делало его послушным, терпеливым и романтичным, — и он направил член под другим углом, и Эд сжался вокруг него, принял его полностью, напрягся и отпустил, подстраиваясь под новые движения Грида, и Грид благодарно погладил его по спине, лег сверху и продолжил трахать так, как хотел его мальчик.       Смотреть на него, сильного и свободного, жаждущего его, Грида, прикосновений и члена, было тем, чего Грид хотел в первую очередь, когда они встретились. Спустя столько времени, Грид все еще хотел его, потому что каким бы ни был Эдвард, — с заправленным за щеку гридовым членом, сидящим у него на коленях, поднятым у стены или разложенным на столе, вжатым в кафель в душе или раскинутым прямо на ковре в гостиной, — он всегда оставался сильным и свободным, и оттого таким далеким, что у Грида внутри что-то болело.       Стоны Эдварда стали короче, а дыхание глубже и чаще; Грид просунул одну руку между его бедрами и подушкой, чтобы взять член Эдварда в ладонь и помочь ему кончить, и он непроизвольно задрожал, напрягаясь, и Грид мог только продолжать двигаться, оглушенный горячим тесным давлением. Он прикрыл глаза и простонал, потому что оставалось совсем немного, но он так хотел сделать это мгновение чуточку дольше.       Эдвард испачкал подушку и руку Грида, и его длинный стон подстегнул Грида на глубокий, сильный толчок; он вышел и сжал свой собственный член рукой, сделав несколько резких движений ладонью, и Грид наклонился к плечу Эдварда, скинул с него волосы и укусил; когда на его языке расплылось медное пятно, когда его мальчик застонал, дрожа на слабых руках, он кончил. Размазывая белесые потеки по бедрам Эдварда, пока тот лежал, закрыв глаза, Грид наклонился к его пояснице и поцеловал ямочку над ягодицами, укусил горячую, соленую кожу ниже и лизнул чувствительный, красный растянутый сфинктер, блестящий от масла и смазки. Эдвард поджал пальцы на ногах и попытался отстраниться. — Грид, не-ет. Грид ухмыльнулся и поцеловал его в округлую упругую ягодицу. — Грид — да-а. Потому что в его руках было совершенство.