Время

Оказывается, время постоянно текло вверх. И когда оно внезапно снова начинает течь вперёд, Тим изрядно охуевает. Джинджер задумывается над течением времени постоянно, поэтому охуевает тоже постоянно, но молчит даже тогда, когда Тим вяло огрызается на чей-то голос в телефоне — как раз насчёт этого самого времени. Да, они и правда тут уже три недели. И Джинджеру всё как-то недосуг было доехать домой. И ему бы тоже с этого охуеть, но он, разве что, с необъяснимой тоской думает, что вот сейчас Тиму вправят мозги, и… Он вспоминает про коробку с одноразовыми скальпелями. И про то, что выключать мозги Тиму он умеет. И, может, загадочный голос из телефона вправляет их немного хуже, чем он их выключает. А потом Тим убирает телефон от уха и задумчиво смотрит на Джинджера. Страшно в этот момент обоим. Тим почему-то говорит, что Джинджера скоро в розыск объявят. Джинджер отвечает, что в розыск его не объявят, даже если он в тибетский монастырь уедет с концами, и растерянно моргает. Причём тут это, в самом деле. Это вещи, о которых никто не хочет думать. Тупые вещи из реальности. Тим краешком своего абсолютно больного мозга понимает, что нынешние тупые вещи из реальности сильно хуже, чем обычно. Вроде чудовищных глубоководных рыб. — Мы три недели тут торчим, представляешь? — Три недели, два дня и четырнадцать часов, — выдаёт Джинджер практически машинально, и зажимает себе рот рукой. — Хорошо хоть секунды не посчитал, а то пока ты это говорил бы, их стало бы больше. Пришлось бы заново начинать. Тим смеётся, и не понимает, почему Джинджер нет. Потому что, ну, это же смешно. Чудовищные глубоководные рыбы тянут на дно их обоих. Тим торчит дома три недели, и ему охуенно, и он готов продолжать в том же духе. Джинджер торчит у Тима дома три недели, и единственное, чего он хочет, это продолжить в том же духе. И пусть ёбаное время не течёт вообще никуда. Они таращатся друг на друга. Джинджер ждёт, пока Тим что-нибудь решит насчёт времени. И насчёт чудовищных глубоководных рыб, кстати, тоже. Тим об этом понятия не имеет, он вообще не знает, что, оказывается, должен что-нибудь решать. Да ещё и единолично. Джинджер думает что-то насчёт территориального права — они же на территории Скольда, значит, право что-нибудь решить принадлежит ему. Но он этим правом не пользуется, и Джинджер в итоге неуверенно интересуется, не поехать ли ему домой. И Тим говорит, что да, наверное, за что Джинджер готов его убить, но это же нормально, да? Потом Тим добавляет, что найдёт и убьёт его, если он не вернётся, максимум, к вечеру, так что если он не собирается возвращаться, то идея поехать домой такая себе. За это, впрочем, Джинджер готов убить его не меньше. Когда это он успел стать личной собственностью Тима Скольда, в конце концов? Нет, он так определённо не думает. Тим, как ни странно, тоже так не думает, так что преисполняться мстительных намерений Джинджеру не стоило, но всё идёт, как идёт. И радио, вроде бы, слегка сбоит, потому что в него набились чудовищные глубоководные рыбы. Кроме хлюпанья их тушек друг о друга в эфире ничего не слышно. Рыбам нужно купить глубоководный аквариум, чтобы они не лезли, куда попало. Тим думает, сколько часов он выдержит без Джинджера и морщится. В том, что это измеряется не в годах — что паршиво, не в месяцах — что очень плохо, не в неделях — что ужасно, и даже не в днях — что вообще кошмарно, Тим даже не сомневается. Тим думает, бывают ли аквариумы для чёртовых глубоководных рыб. Джинджер шлёпает босыми ногами по полу, пытаясь обнаружить дорожную сумку. Он её не видел с самого возвращения, и он даже начинает подозревать, что оставил её в аэропорту, но тут она как раз находится где-то неподалёку от входной двери. Джинджер застывает с мыслью о том, так ли ему вообще нужны вещи. Те, что в сумке, те, что дома — да и вообще вещи, в принципе. Три недели он как-то без вещей обходился. Ну, без своих, коробка со скальпелями не в счёт, это расходный материал. Тут до Джинджера доходит, что его коробка мирно лежит в дорожной сумке, и значит, коробки уже две. Как минимум. Выводы, глубоко неправильные выводы о том, что Тим считает его (и его кровь) своей собственностью, укореняются в его сознании, и готовятся зацвести. Вообще-то, его и в самом деле это возмущает, хотя какая-то часть него, вероятно, бьётся в экстатическом припадке. Скорее всего, так оно и есть. Тим ничего не знает о глубоко неправильных выводах, на которых уже набухли почки, так что у него нет ни единого шанса выстроить линию защиты. Он так и сидит в своем рыбном небытие, убеждая этих проклятых рыб от него отстать. Это выглядит, как диалог с порождениями повреждённой психики, причём довольно односторонний, потому что у него там всего одна реплика. Тим думает, что рыбы вообще не должны разговаривать, даже метафорические. Вещания рыб скользкие, мокрые и противные. Он отвечает «я знаю». Разумеется, он знает, что не собирался связываться с кем-то настолько глубоко. Хранить верность до гроба он не собирается до сих пор. Про то, что связываться настолько глубоко конкретно с Джинджером, а не просто с кем-то, это вообще за гранью, он тоже отлично знает. Но уже абсолютно не понимает, почему. Джинджер удобный. Комфортный, пока считать не начинает. Тогда — занудный, но его легко заткнуть, хотя… Это Джинджеру легко его затыкать. Джинджер, конечно, нихуя об этом не знает, и так и должно оставаться — в противном случае под угрозой окажется всё, что Тиму известно о самом себе, и дальше существовать у него просто не получится. *** Время в пустой и заброшенной спальне Джинджера начинает течь в обратную сторону, едва он в ней оказывается. Он вспоминает, как именно ему пришло в голову сделать то, что он сделал, чтобы прийти к тому, к чему они пришли уже вместе с Тимом. Кровь, да — но он не был уверен, он вообще ни в чём не был уверен. Вообще никогда, если уж на то пошло. Он не уверен даже в том, как его зовут, и у него на то есть все основания. Если бы он мог что-то внятное сформулировать насчет своей симпатии к Скольду… Ну, вообще-то, это была антипатия. Тим Скольд достал всех с порога одним своим существованием, но кое-кому это всё-таки понравилось. Однако, это точно был не Джинджер. Джинджеру одного такого придурка с головой хватало, однако от привычки наблюдать это его не освобождало никоим образом, и наблюдать он принялся на автомате. Наблюдения никаких интересных результатов поначалу не давали — знакомьтесь, это Тим Скольд, ему постоянно скучно, и это всё, что вам нужно о нём знать. Когда Джинджер заметил, по какому поводу Тиму не скучно, по какой, блядь, причине, с него спадает сверхъестественная презрительная невозмутимость… О, он решил, что ему показалось. И в первый раз, и в третий, и в десятый. А потом Джинджер обнаружил что только и делает, что наблюдает за ним одним, и весь остальной мир его интересует мало, если интересует вообще. Не то, чтобы мир его вообще когда-нибудь интересовал хоть сколько-нибудь значительно. Отклонение от нормы состояло в заинтересованности определённым человеком, и человеком, кажется, малоприятным. Но на тот момент ему так уже не казалось. На тот момент он всё больше и больше проникался жалостью и жаждой помочь, и ещё какой-нибудь жаждой тоже. Так что, расширив выборку наблюдений за Тимом до репрезентативной, Джинджер забрёл к нему в номер с канцелярским ножом. Как же он тогда его боялся. Как же он тогда боялся сам себя, несмотря на то, что в его крови было вполне достаточно алкоголя и не только его, чтобы делать вещи, в его случае практически несовместимые с жизнью. Но Тим не заметил — да и не мог он ничего заметить, теперь это уже экспериментально доказанный факт — и время Джинджер провёл очень даже неплохо. И потом, когда Тим превратился в самое невыносимое создание на планете, хотя куда уже больше-то, Джинджеру буквально пришлось понимать всё правильно. Искать, находить, транспортировать к себе в номер, и всё такое — и конечно, Тим оказался бы именно в его номере, даже если бы этот номер был в противоположном крыле от лифта. То, что происходило после, Джинджеру было уже неподвластно. Он предложил достаточно, чтобы его услышали, и предложение было принято, и Тим превратился обратно в себя самого, оба они стали самими собой, не считая того занимательного факта, что им только предстояло обнаружить. Ну, про то, что Тим буквально не может без него жить. И про то, что это вполне взаимно. Что ещё, блядь, они там не обнаружили? Что ещё… *** Джинджер не возвращается. Он представляет, чем это кончится, и ему очень нужно, чтобы это так кончилось, потому что он пытается вернуть себе контроль над собственной жизнью. Что очень смешно, разумеется, потому что ничего такого у него никогда и не было. Сейчас ему просто известно, кто именно держит руль, и у него есть некоторые способы воздействия, так что почему бы не попытаться. Он не реагирует на звонок в дверь, не реагирует на телефонный звонок, он сидит на подоконнике и вглядывается в сумерки, и в руке у него дрожит скальпель. Входная дверь открыта, открыта так, как в детективных сериалах, так, как будто внутри лежит труп, или вроде того. И когда он слышит шаги, он считает их, отмечая каждый глубоким порезом на левом бедре. Когда их становится четырнадцать, он говорит: — Не приближайся, стой там. И звучит это ужасно. Он повторил эту фразу пустому пространству много, очень много раз, и ему казалось, что он выучил её, выучил нужную интонацию, но нихуя, блядь, подобного. Это звучит жалко. И неуверенно. Для него остаётся загадкой, почему стоящий в дверном проёме Тим слушается и останавливается. Вообще-то, это потому, что Тим избавился от чудовищных глубоководных рыб. Он от них избавился, уяснив, что Джинджер не вернётся сам ни за что на свете — так что он знает, что случится, если он приблизится. Он садится на пол, опираясь спиной о дверной косяк, и просто старается не дышать. Там столько крови, что это абсолютно бессмысленно. Тим выдерживает целую вечность, прежде, чем его разум отключается окончательно. На самом деле, это всего-то пять минут. Целых пять минут. Вокруг него за это время расцветают и приходят в упадок целые цивилизации, вымирают и появляются биологические виды, а он сам постепенно теряет всё, что считает собой, превращаясь в истинный, воплощённый голод. Тем не менее, он успевает выговорить то, что вообще говорить не умеет. Он просит прощения, он умоляет Джинджера его простить, и перестаёт существовать окончательно. Никто не запомнит, как он преодолел расстояние от двери до окна. Джинджер прижимает его голову к порезам, почти заставляя пить, как будто это требуется, как будто это спасёт их обоих, как будто это действительно так — а разве нет — и он также теряет способность мыслить, потому что дальше он открывает рот и говорит, что любит Тима. Не то, чтобы Тим мог это усвоить, не то, чтобы он мог вообще слышать что-нибудь, кроме крови — кроме запаха, вкуса, пульсации и даже, блядь, цвета крови, однако… Ему действительно важно, чья это кровь, даже тогда ему важно. Только тогда он понимает, что ему это действительно важно. И в его эфире нет ничего благоразумного, хотя он постепенно возвращается. Воплощённый голод обретает кости, плоть, дыхание, сердцебиение, взгляд — и Тим смотрит на непостижимое лицо Джинджера, прерывая контакт с его кровью, Тим смотрит и смеётся. И это звучит ужасно. — Ну, так и кто кому принадлежит, тупой ты уёбок, блядь? Знакомьтесь, это Тим Скольд, и он совершенно не умеет признаваться в любви. Время течёт во все стороны одновременно, пока он обнимает ноги Джинджера, сидя на полу.