Лживая зима гонится за мной

Зараза над ухом клацает зубами. Проклятье. Будто все бесы решают разыграть сценку с ведьмаком-смертником. Кровь, липнувшая к лицу, рыжеет в свете «игни». Пальцы едва слушаются. Каждый последующий знак получается каким-то сдохшим, слабым. Тошнотворным. Геральт перестаёт считать количество голов, слетающих с изрезанных тел утопцев. Бесполезно. Он давно научился мыслить иначе: по скрипу локтевого сустава, по накаляющемуся дыханию, по звону болотистой воды в ботинках. Это легко — в тысячный-то раз. Пещерный источник смердит. Вскрытая голова накера-воина, выскочившего из-под груды людских тел, летит по камням, плюхается в воду, окрашивается в красный. — Зараза... — повторяет Геральт. Прислушивается. — Похоже, всё. Поздняя осень успевает подгнить, потемнеть. В пещерах становится опасно. Вся шпана чудовищ и лютых зверей прячется в склизких норах и скалистых глубинах, точит зубы, но получает по почкам ведьмачьей рукой. Заказ есть заказ. Сухая голова Лешего (лихий вышел бой) валяется рядом с заиндевелым дубом. В глазницах мерцают светлячки, яблоки выковыряны, проклятая метка на лбу выжжена. Геральт заторможенно трёт переносицу: утопцы выползли слишком неожиданно. Энергия иссякла слишком неожиданно. Усталость навалилась тоже, сука, слишком неожиданно. Геральт не дурак. Геральт просто постарел. Когда умерла его Цири, он пережил. Когда исчезла Йеннифэр (прости меня, прости, но рядом с тобой я вижу её тень, у тебя ведь так же, я знаю) — он смирился. Когда ушла Трисс, когда женился Лютик (друг... брат, мне жаль, как вышло с Цириллой, и я обещаю навещать тебя...) — он проглотил. Бывает, верно. Случается, ну. Происходит, ага. Так вышло, и Мясник из Блавикена превратился в ведьмака-бродягу с гнилью, въевшейся в руки. Он не мог ждать того дня, когда вернётся Йен. Или когда Цири восстанет из могилы на одном из островов, что вне их мира. Геральт пошёл своей дорогой. У него больше нет желания копошиться в теле Предназначения. Зачем беспокоить покойника? Забавно, если легенда о Белом Волке оборвётся на его смерти от лап вшивого утопца, которого могут забить мальчишки. Геральт тащит голову Лешего человеку по имени Зверь. На деле — обычная шваль, но шваль при деньгах. — Благодарствую, мастер ведьмак! — Ты напоминаешь мне Калькштейна, — понимает Геральт, вглядываясь в обезьянье лицо, вслушиваясь в голос восторженной мартышки. — Знал такого? — Не довелось, но наслышан. И не доведётся, думает Геральт. Это ещё одна история, сгинувшая в прошлом. Когда уже придёт его час? Когда настанет его черёд присесть, отдохнуть в последний раз и уйти на покой вслед за дочерью? Трактир «Королевская крыса» кишит пьяными путешественниками. Геральт кивает хозяину, подкидывает ему монетку, возвращается в комнату. Тихо, пыльно. Сундук, набитый тряпьём, мылом и щёткой, тлеет в углу, и Геральт аккуратно кладёт на его крышку оба меча. Шоркает кожу от крови и чернеющего мяса. Отгоняет тот факт, что в груди бесконечно пусто, что всё вокруг зарастает паутиной и льдом. Ему нужно развеяться, выпить. Решить, что всё, в принципе, не так плохо, что всё даже чуточку лучше. Может, даже, хорошо. Ложь, сны и вино. Это все, что ему надо. Утром Геральт покидает трактир с отвратительным ощущением, будто это происходит столетие назад и не с ним. Хотя на деле он не успевает и на Плотву забраться. Вот же идиот. И улыбка у него всё такая же паршивая, гнусная. Редкая. В Велене снег выпадает рано. Вьюга воет над ухом, пока Геральт скребёт рубиновую мочку, чешет щетину. Урывками спит в седле. Геральт упорно не признаёт, что отчаянно нуждается в маяке. В обжигающем свете, который сгрёб бы его в охапку, за шкирку, направил хоть куда-нибудь, дал пинка, пока он не замёрз в своём одиночестве насмерть. Даже самый маленький маячок, качающийся в игрушке ребёнка. Любой, абсолютно. Сломанный, украденный, ненормальный, — какой угодно. У Геральта он всегда был. Поиск Саламандр, поиск Йеннифэр, поиск Цири, поиск ёбаной сковороды. И он нашёл всё. Всё до улики, до крошки, но так глупо растерял. Маяки погасли, увы. — ...смотри-смотри, он вадьмак? — ...энто? Энто какой-то странный дядя. — ...да вадьмак, говорю, вадьмак. Геральт просыпается, моргает. Плотва идёт тише, сражаясь со снегом, по горизонту пылает пурпурный огонь. Красиво. Трое детей, бледненькие и тощие, похожие на тех, что пели песню Гюнтера, прячутся за валуном. Геральт притормаживает. Глядит на них сверху вниз, чувствуя, как теплеет его взгляд. — Эй, детишки, ведьмак не нужен? — Я же говорила-говорила! С тебя яблоко! — Ты говорила «вадьмак», а он сказанул по-другому, по-ихнему. Так что моя взяла, поняла? Дура! Геральт отъезжает на пару метров, когда дети выползают из своего укрытия и бегут за ним. Бесстрашные такие. Не боятся ни морозного ветра, ни удара копытом. — Нам нужна помощь, дядечка, ой как нужна! Лихо поселилось в доме Мулены, страх ходить там. Вы ведь задержитесь, господин вадьмак, а? — Задержусь, — подтверждает Геральт, — если помощь действительно понадобится. В деревушке, в которую он забрёл случайно, трепыхаются ленты и гроздья гирлянд из цветов и деревянных фигурок. Чан с чистой водой и яблоками блестит под вечерним солнцем. Где-то поёт бард, в другом месте стонет свирель. Печальная мелодия. Напоминает о временах на Скеллиге среди суровой зимы, бурых медведей, жаркой Йеннифэр и сирени. Лживая зима. Противная. Догоняет осень деревни, теперь и в спину Геральта дышит. А дети вдруг с визгом рассыпаются по сгнившему полю (жатва давно прошла), когда из-за домика неторопливо выходит человек. И — надо же, — Геральт впервые за долгое время ощущает что-то, кроме ничего. — Спасайтесь! — пищит девочка и летит в сторону старого амбара. Геральт хмурится, но не из-за смеющихся детей. Рыжеволосого человека он узнаёт молниеносно, без проблем. Ольгерд, безобразно удивлённый, останавливается, облокачивается на чей-то подоконник, выпускает дым из носа. Пальцы крепко держат трубку. Запах от неё разливается ягодный, сладкий. Это, конечно, не сирень, но аромат приятный. Аж хочется подышать им. Видеть его... странно. Прошло, кажется, года три, прежде чем дорога их свела. Они снова могут посмотреть на знакомые шрамы друг друга. Никто из них не искал встречи. Геральт в принципе не вспоминал о том, чьё сердце когда-то камнем висело в груди. Об Ольгерде фон Эвереке. Бывший атаман (и дворянин, и муж, и брат, и чей-то друг — всё с галочкой «былое») так же выбривает виски и затылок, имеет нахальный вид, упирает руку в левый бок. Разбойник выглядывает из каждого контура лица. Дерзкий, бесстрашный. Иссякающий. Как факел. Первое, что говорит Геральт, стараясь не улыбаться: — Чего тут так всё украшено? Похороны? И Ольгерд, оскалившись, тихонько смеётся ему в ответ. Разводит свободной рукой, очерчивает сгнившие поля, поясняет: — Столько же прав, сколько и воспитан, Геральт. Это свадьба. Дочка солтыса и охотник женятся. Геральт слезает с Плотвы. По привычке сдавливает в глотке всю слишком неожиданную радость от того, что просто слышит знакомый голос. Чуточку хриплый, как если бы Ольгерд хотел откашляться. Насмешливый, пропитанный легчайшим равнодушием. Таким, что уже не вытравишь никогда. — Рад видеть тебя, ведьмак. В этой глуши гости бывают редко. А ты выглядишь... впечатляюще. Запомнишься. — Я не пришёл, чтобы впечатлять, — ведёт плечом Геральт, прикладывает озябшую руку к боку лошади. — Кто такая Мулена? — А, — он продолжает без интереса, увлечённый только замёрзшим лицом Геральта, — девчонка какая-то. Она умерла месяц назад, повесилась. Говорят, волк сидит в её доме, не пускает никого. Как Цирилла? — Она умерла. Тоже. Ольгерд (вновь удивлённо) изгибает бровь на секунду. Больше об этом не спрашивает. — Ты здесь живёшь? — Здесь есть таверна. Для дворян, конечно, гиблое место, но я больше не дворянин. И пойло там достойное. Мой дом намного дальше, я больше не люблю скопления людей. Предпочитаю компанию книг и вина. — Знаешь, звучит неплохо. Для атамана. Ольгерд кивает в сторону трактира, идёт рядом, минуя обглоданное пугало, дома и собранную в корзинки пшеницу. Затем роняет невесёлое, но тёплое: — Витольд любил свадьбы. — Ты ведь тоже? Он серпом проезжается по щеке Геральта, морщится для вида. — Что, ведьмак, значит это твоё «тоже»? — Любил их. «Любишь» — слово давно проржавевшее для Ольгерда. Любил. Любил заварушки, дорогие сабли, забавы. Ирис. Ольгерд явно одобряет такую мелочь, бьющую в сердцевину мишени. Да, он точно любил. — Может, — спокойно соглашается он. — Чего это ты детей распугал? — О, этих? — Ольгерд поднимает угол губы, и кусочек искреннего веселья поглощает пустоту под мозжечком Геральта. — Они всё время норовят попасть под мои, как они выражаются, сабельки. Честное слово, Геральт, я даже не пытался их пугать. — Ты аккуратнее. Снесут голову, обратно теперь не прикрепишь. — Не беспокойся. Ты был первым и, видимо, последним, кому удалось это сделать. Поздравляю. В таверне Геральт покупает еду, дерёт глаза, болезненно пульсирующие от свечей. Они садятся около входа, поближе к окошку, и Ольгерд неторопливо осматривает кошмарные деревья. Чёрные, осенние. Рыжеватые в листьях. На них куча засечек: дети частенько оставляют на них порезы, чтоб понаблюдать, какое древо растёт быстрее. Азартные мелкие шакалы. И Геральт с тупым удивлением понимает, что каждая яблоня похожа на Ольгерда. Ржавая, гордая, раненая. Сонливая под звёздным блеском. Ольгерд тоже клюёт носом. Перепил, вот и не может зацепиться взглядом, не может найти луну, которую скрывают тучи. — Здесь паршиво. Чертовски скучно, Геральт. — Переберись в другое место. — Дело не в месте — в людях. «Кабанов» я распустил после того случая с ублюдком Гюнтером, и после этого... ничего. Я один. — Все три года, Ольгерд? — Все три года, Геральт. У Ольгерда изящные руки. Речки сливовых вен сверкают в пламени свечек, перстни переливаются жёлтым. Побрякушки — это как дань уважения прошлому. Тем дням, где было хорошо и почти спокойно, где они с Ирис сидели у дерева и просто разговаривали о картинах и кошках. Дань бесконечно далёкому прошлому. — Только без жалости, ведьмак. — И не подумаю сочувствовать, — говорит Геральт, осушая дубовую кружку. Вино из кислых ягод колется на языке. — Но ты мог поехать в Оксенфурт. Там хотя бы есть библиотека. Зачем мучаешь себя? Ещё одна щедрая улыбка — господи, помоги Геральту не лыбиться в ответ, — и Ольгерд глухо смеётся: — Видимо, вместе с вернувшимся сердцем я конкретно отупел. Знаешь, что ещё возвратилось? Не поверишь. Совесть. Я не могу нормально отдохнуть после того, что натворил. Но да ладно. Выпьем, Геральт. Ольгерд повторяет его имя столько раз, что язык может в трубочку свернуться. Он будто пытается поверить. Раскусить, в чём трюк, распробовать, понять что-то. А Геральт лишь устало думает: свет маяка может быть рыжим? Белая рубашка Ольгерда вычищена от старых пятен крови, изумрудный кунтуш с лиловыми отворотами — это, пожалуй, ещё один кусочек воспоминаний, который не хочется терять. Копилка памяти заполнена и вот-вот треснет. В этом они похожи. Флакон духов Йеннифэр (горьковатый крыжовник и сахарная сирень) хранится в надёжном кармашке. Никому не отдаст. Это печально, но они действительно похожи. Оба дождались, пока вокруг никого не осталось. Оба похоронили самых близких людей по собственной глупости. Геральт связался с чёртовым Эмгыром, Ольгерд впутался в историю с чёртовым (ха-ха) дьяволом. — Кто платит за бестию у Мулены? — Деньги нужны? — Раз спрашиваю, ясновидец. — Плачу я. Восемьсот оренов. — Ты? — издёвка в голос втекает плавно, ненароком. Ольгерд светит клыками: — Чему ты удивляешься? Я тут со скуки помираю. Не знаю, чем занять себя, думал даже пиньяту из бараньих внутренностей подарить на свадьбу молодым, пусть развлекаются. А до Мулены никому дела нет. Не любили её, колдуньей считали. А пока волк в доме никого за бочок не укусил, они не пошевелятся. Думал самому завалить то, что там обитает, да с тобой интереснее. Геральт не может сообразить, что не так. Дело в волшебной выпивке? Просто лицо Ольгерда, рассечённое порезами, бородой и золотыми веснушками, магнитится и не позволяет моргнуть. Оно выглядит гордым и жестоким, усталым. Породистым. С вялой примесью безразличия и слишком яркими глазами. Такой взгляд у Йеннифэр, — а Геральт заебался сравнивать каждую деталь с её внешностью. Геральт откидывается на спинку скрипящего стула. Расслабляется. — Тогда я беру заказ у тебя. — По рукам, ведьмак. Давай выпьем за тех, кого нет рядом. Помолчим о былом. Ну, ты понял. За всё. За Цириллу, львёнка из Цинтры. За свирепую Йеннифэр из Венгерберга. За Ирис фон Эверек, обратившуюся в печаль с привкусом розы. За Витольда фон Эверека, спящего среди надгробий и праха. За места, которых уже нет, за деревья, у которых они рассказывали истории, за кривоуховые топи, поверженных врагов, спокойные дни и вечную весну, минуя мёртвые зимы. За Скеллиге, Туссент и Велен! За Ольгерда фон Эверека и Геральта из Ривии!

***

Волчьи сны прекращаются, как если бы в мозг Геральта вылили литр алкагеста и вдавили кусок алхимической пасты. Сны зудят, но не пугают. Там нет Йеннифэр, нет Цири, нет даже Геральта. Просто... грёзы. О том, что не сбылось. Без горя. Ничего. О Мулене не боятся говорить только дети. Те ребятишки, которые вчера бесились у деревни, прячутся в амбаре и воображают себя бруксами и ведьмаками. Геральту приходится вытягивать истину из их родителей. — Да сукой она была. Шестнадцать исполнилось, и она, энто, мужей наших принялась спаивать своими скляночками. Ещё и мокрой псиной воняла. — Жаль девочку — такие варежки из козьей шерсти делала. Батю её никто не видел, а мамка утопилась. Одна Мулена жила. — В её хате по ночам воет кто-то, плачет, но мы в эти дебри не лезем. Оно нам надо? Геральт понимает, что каждый из них страшится ту бестию, что скребётся под половицами по ночам. Наверняка подкармливают, чтоб задобрить. Только вопрос — кого? Муленовская лачужка выкрашена в белый, дерево расцарапано, на окна кто-то вылил краску. Рядом с дверью валяется перевёрнутая миска. Труп девушки никто не снял: из чистого кусочка окна видно, как нечто белое (словно вешалка) ровно висит на верёвке. Запах разложения перебивается вонью собачьей шерсти. Дверь заперта изнутри. Выламывать её люди не решились; видимо, о гулях они не слышали. Ладно, думает Геральт, изготовлю ласточку, а в полночь заебну «аардом». Впервые он, что ли, бросается на противника вслепую, наобум?                   Каменное жилище Ольгерда сколочено на века. Вдалеке от игрушечной деревушки, чуточку зловещее, подходящее под сильный нрав хозяина. Геральт отправляет Плотву в стойло под изучающий взгляд Ольгерда. Рядом блестит конь в яблоках. Хороший. Геральт интересуется: — Как назвал? — Максимилиан Борсоди. Так по-ольгердовски. Паршивая улыбка раскалывает рот Геральта, и Ольгерд, расслабляя скрещенные руки, тоже озаряется привычной улыбкой. — Проходи уж, гость. Пить будешь? — Только эликсиры. — Как знаешь, — в одной рубашке с распахнутым воротом Ольгерд напоминает койота. — У меня к тебе предложение. Слушаешь? Плачу тысячу оренов и бутылку лучшего вина, и я иду с тобой. Согласен? — Разве ты не должен дать меньше, да ещё и оскорбить меня выродком? — Да или нет? — Ты так и так пойдёшь, верно? — Верно, — скалится он. — И у меня нет выбора? — А ты как думаешь? — Есть. — Тогда подумай ещё раз, ведьмак. Так не похоже на былое. Геральт редко предаётся воспоминаниям, но прошлое само врезается в его спину. Тяжко дышит, напоминает о себе. В тот раз тоже была и свадьба, и Борсоди (аж двое), и мысли о заточении Ирис. И всё иначе, страшнее, смертоноснее. Но сейчас, в общем-то, тоже неплохо. Может, чуть-чуть лучше, чем нормально. Единственное отличие — это то, что Геральт будет сражаться с Ольгердом бок о бок, а не против него. — То, что поселилось в хижине Мулены, не вылезает днём? И не крадёт детей? Просто сидит там по ночам, что ли? — Ага. Ольгерд вытягивает ноги к камину, чистит карабелу. Языки огня слизывают рукоять, расцеловывают разрезанный череп и те части рыжих волос, что не выбриты. Геральт доедает вяленую рыбу и цепляется глазами за полную луну. Придётся подождать до первого воя. Спугивать нельзя. — Сегодня свадьба, а мы сидим тут, ждём непонятно чего, — усмехается Ольгерд, вгрызаясь взглядом в ведьмачье лицо. Видит, как по его венам течёт эликсир. Клонит голову набок. — Если умрём, я даже не разочаруюсь. — Хорошо, что свадьба. Никто отвлекать не станет. Ольгерд почему-то смотрит. Просто смотрит, а у Геральта проглоченная рыба оживает, чтобы снова сдохнуть. От огня становится жарко. Выходить не хочется. Может, это и есть то место, где он должен отдохнуть, раствориться и уйти на покой. Маленькое местечко на границе далёкого мира, со своими чудовищами, со своими людьми, со своим Ольгердом. — Мне всегда было интересно, что происходит с пульсом ведьмака, когда он пьёт эликсирную отраву. И он даже не спрашивает: можно? Тянет руку, расправляет широкую ладонь. Ждёт. Ему приходится слегка наклониться и (как пёс) ссутулить плечи. Янтарно-жёлтые драгоценности отдают дешевизной на фоне радужки глаз Ольгерда. И Геральт даже не говорит: зараза. Тянет лапу в ответ, заворачивает рубашку до локтя. Даёт пощупать, потрогать. Ольгерд по-медвежьи хватает его мускулистое запястье, нажимает на вены, выискивая пробуждённый пульс. Касается одного шрама, второго, третьего. Заштопанная раз пятнадцать рука Геральта вся в паутине ран. Вздувшиеся почерневшие вены (как гнилая осень) мерцают под крепкими пальцами Ольгерда фон Эверека. И Геральт чувствует большее, чем теплоту, чем механическое желание отпрянуть, чем ничего. Он чувствует, как Ольгерд тихонько дышит. И ему этого с лихвой хватает. Потому что Геральта ведёт не по-детски. — Такой спокойный, — не без удивления рокочет Ольгерд. Всё дело в том, что ползунок вот-вот проломит не пульс, а висок. Геральт аккуратно вытягивает руку из ладони. — Ведьмачьи мутации убивают в вас всё человеческое? — Ты же знаешь, что нет. Ольгерд смеётся: — Геральт, может ты просто мутант среди мутантов? Категоричное «нет» остаётся в пределах черепной коробки. Он вспоминает Ламберта, сарказм которого затопит континенты, Эскеля, порой вытворяющего такие катастрофы, что шестилетняя Цири кажется добродушной ромашкой. — Объяснять долго. — А ты попробуй. Ольгерд, в общем-то, не заслуживает ни малейшей правды. Он растерял всё по собственной вине, и три года одиночества никак его не реабилитировали, не вытащили из могилы безразличия и скуки. Геральт, пожалуй, может стать его волчьим маячком. Но не сегодня. Сегодня — бойня. — В другой раз. — Эх, такая история ушла, — цокает Ольгерд без особого разочарования в голосе. — Мне всё равно — когда. Вопрос не в том, когда это случится. Вопрос в том, сможешь ли ты когда-нибудь доказать свою сущность. — А ты не думал, что я не хочу доказывать? — Думал, — кивает он. — Но для друга ты готов сделать исключение, да? И Геральт зачем-то — зачем? — молчит, не подтверждая, не оспаривая. «Для друга». Как же. Он говорит: — Знаешь, однажды я собирал сны, украденные гарпиями. Они были странными, непонятными, особенно у Йорвета, потому что на другом языке. Иногда о прошлом, иногда о том, чего никогда не было и не будет. И я терялся в пространстве. Это было очень неприятно. Как-то... необычно. И ты сейчас похож на необыкновенный сон, Ольгерд. — Ты тоже. Но я больше не хочу спать. И Геральт понимает, что искреннее «я не хочу спать» — это лезвие начищенной карабелы, отражающее его собственную душу. Цири нет целый год. Её не вернуть, и сны не спасут. Она исчезла даже оттуда. Просыпайся, Белый Волк, и зима отступит. — Идём, Геральт. — Да. Пора бы. Музыка заглушает звериный вой. Люди тут либо поголовно бесстрашные, либо отбитые — свадьба гремит совсем близко. Через сгнившее поле. Можно заметить и золотоволосую девчушку в платье, и её пляшущих подруг. Ольгерд выражается великолепно точно: — Они просто наивны. Некоторые — злы. То, что вполне нормально для тебя, для них не правдивее сказок. И твоя профессия, скажем так, кажется им смешной, поэтому никто всерьёз не стал тебе помогать, кроме меня. Но я-то знаю, кто ты такой. Геральт поднимает руку, заостряя слух. Выдыхает тихое: — Да их же трое. Из хижины Мулены скрипит чей-то лай, рядом, совсем около двери, рычание, а близ потолка пищит какая-то мышь. Их трое, да они ещё и разговаривают на непонятном языке. Лесном. Геральт осторожно складывает пальцы в знак. Выжидает, когда существо, что пищит на потолке, поползёт по двери. Выдыхает «аард» и сносит дверь с петель. Карабела Ольгерда серебром звенит рядом: он готов. Маленькое клыкастое существо, с визгом отброшенное в конец хижины, орёт во всю глотку. Это сиреневая кицунэ на крыльях. Такие разрастаются в вышину, когда едят свернувшуюся кровь, и сплетают из волос поддержку для недоразвитых крылышек. Геральт вонзает в её черепушку клинок. Сбрасывает тушку с острия, делая шаг назад. К двери. К Ольгерду. Вторым существом оказывается старый пёс, воскрешённый некромантией и охраняющий покой хозяйки. Напоминает пса-демона Ирис. И Ольгерду, видимо, тоже. Пользуясь остатками магии в теле, он телепортируется к собаке, протыкает её брюхо, вспарывая до вшивого хвоста. Беспрепятственно и быстро. Смотрит в бок, на Геральта, скалится: — Помогла всё-таки гоэтия. Ясно, думает Геральт. Мулена и правда была колдуньей, а хорошей, злой или плохой, — неважно. Заколдовала пса, чтобы никто не пробрался к её телу. Значит, она либо кого-то очень боялась, либо не хотела видеть. Третий монстр, затаившись, наблюдает за ними. От Ольгерда исходит рубиновое сияние, и Геральт лаконично просит: — Ещё. Темнота тонет в красном, когда карабела загорается. И Геральт видит лапу. Широкую, мохнатую, цепляющуюся за ледяную печку. Около них, прямо напротив лиц, тяжко дышит молодой волколак. — Ты разговариваешь? Две полные луны вместо глаз светятся. Волколак не моргает. Молча смотрит, облизывая пасть. Затем расправляет позвоночник, поднимается на задние лапы и отчаянно кричит на осенние звёзды. Когтистые лапы свисают с худощавого туловища. Голова достаёт до самого верха, по клыкам течёт кровавая пена. Ольгерд вдруг хрипит: — Это, наверное, её возлюбленный. Дети говорили, что Мулена повесилась, чтобы не жить с волком. — А волколак всё ещё хочет этого... Он не любит — помнит, что должен любить. Слишком неожиданная связь с прошлым. Геральт скрипит зубами, решая: пусть то, что умерло, всё-таки сгинет в земле. Если волколак не хочет отпустить тело Мулены, придётся изрезать его в мясо. Искромсать. Заставить забыть. Обезумевший из-за вздёрнутой возлюбленной ликан ревёт на Геральта, который вскидывает меч, и на Ольгерда, что растворяется в рубиновой грозе. Между ними вспыхивает кровавая заварушка. Половицы лопаются от скрипа, деревянный стол трещит, стоит волколаку запрыгнуть на него. Мощные лапы пробивают хлипкий дуб. Отламывают кусок, который тут же летит в грудину Геральта. И Геральт не успевает отбить. Успевает Ольгерд, подставляющий под дубовый обломок плечо. Сложно понять, что ломается первым: кусок стола, кость атамана или ведьмачья реакция. Геральт плюётся искрящимся «игни» из-за рыжей горячей головы. Знак взрывается, кусая шерсть вопящего ликана. — Ты как? — Лучше некуда, — оскал проскальзывает мимо, растекаясь в кровавой ленте из рта, и Ольгерд вгоняет карабелу в ножку стола. Горящий волколак (совсем юный) рычит, царапает воздух. Пружинит — и срывается в прыжке на Ольгерда. Когти прорывают грудь, рубаха пропитывается кровищей, а Геральт врезается в мохнатую спину, мажет лезвием, перерезая пульсирующую шею. Рубит, рубит. И рубит. Пока в кулаке не остаётся тяжёлая волчья башка с вываленным из пасти языком. Шерстяное тело с грохотом падает на Ольгерда. Геральт не думает — выкапывает его из-под волколака. Давит тошноту от ласточки в крови, давит головокружение. А внутренности будто через мясорубку проходят от вида развороченной груди Ольгерда. — Эй, Ольгерд? Тот хохочет, задыхаясь от боли и смеха: — Ты бы... ты б видел своё лицо, Геральт! — Поднимайся. Хоронить не стану, если умрёшь. Нам завтра ещё тело снимать. Они вываливаются наружу — по локоть в крови и выпотрошенных органах, красные от вылившейся пены из рта волколака. С башкой-трофеем зверя. И Геральт впервые за весь год не удерживается от смеха. Весёлого такого, давно забытого. Потому что перед лачугой Мулены собрались все гости свадьбы: нарядные и чистые, яро контрастирующие с изуродованными Геральтом и Ольгердом. Побелевший народ смотрит загнанной кошкой, с испугом. Скорбящая свирель резко замолкает. — Иш ты, какие воины... — Энто что там такое было-то? — Свадьба без драки — не свадьба. Геральт бросает башку ликана-безумца рядом с пугалом. Переглядывается с Ольгердом и молча хромает за ним, волочась по пятам. В суставах скулит зима. Лживая, поганая вьюга. Они добираются до жилища, оставляя за собой тонкую линейку крови, держась за растерзанные части тел. Штопают друг друга, замерзая без алкоголя. В тишине, в которой когда-то всё будет хорошо и в порядке. В животе Геральта, наверное, минус сорок, но ему почему-то тепло. Промороженный до костей дурак. Ольгерд меняет рубашку, светя шрамами и свежей раной. Вытягивает ноги, греется у разведённого огня. Мутно-чёрные ленты вен выпирают. Геральт ловит себя на мысли, что неотрывно рассматривает его царапины. Затем ловит крошечную мелочь, что и Ольгерд осматривает ублюдство на его руках. Не в ответ, а потому что интересно. Будто кому-то может быть не любопытно поглазеть. И Ольгерд улыбается вдруг с примесью печали на губах. Хлопает по месту около бедра. Рокочет приветливо: — Теперь докажи мне, что ты человек. Я никуда не тороплюсь. Ты — тоже, Геральт. Ему, наверное, нравится Ольгерд. Нравится его честность, нравится бесстрашие перед той минутой, когда он совсем охладеет. И то, что он с глухим смехом принимает всю терпкость жизни. Принимает ошибки. То, что загубил Ирис фон Эверек. То, что разбил всё, что было ему дорого. То, что остался один. Атаман Ольгерд фон Эверек знает, сколько горя принёс в мир, сколько всего забрал. И ему, сукину сыну, уже ничего не жалко. А после бойни будет неплохо отдохнуть. Геральт садится рядом, около пылающего свечой Ольгерда и брыкающегося камина. Выпивает кружку туссентского вина. Слушает метель наступившей зимы, что гонится за ним по пятам. Отпускает Йен, отпускает Цири. И слабо улыбается, глядя на памятные шрамы Ольгерда: — Однажды я спас одного разбойника с каменным сердцем.