Любви не миновать

Лёха шел по затемнённому переулку, закинув за спину чехол с балалайкой. Ладонь приятно грел стаканчик кофе, а в голове сами собой прокручивались нехитрые аккорды какой-то рок мелодии. Солнце, укрытое дымной завесой заводских выхлопов, медленно клонилось к закату, в серых натыканых вплотную друг к другу пятиэтажках уютно загорались первые окна. Он выкинул стаканчик и на ходу поправил ремень чехла.       Последние пару недель не было возможности спокойно вздохнуть: тренировки, репетиции, нагрузка общественной работой по месту трудоустройства, но при всей тяжести бытия, мужчина был благодарен, за то, что есть в его жизни что-то, что отвлекает от уже ставшей константой тоски. Будучи человеком замкнутым и по натуре флегматичным, он мало кому давал знать о собственных чувствах. Даже брат — единственный близкий ему человек, хоть и был в курсе того факта, что что-то с ним не так, но едва ли мог как-то повлиять на ситуацию: никогда на его памяти Алексей не впускал в свою жизнь какого бы то ни было другого человека.       Над городом занимался вечер пятницы — долгожданное для многих, но не для него время. Холодная, но бесснежная в этих местах зима уже в ноябре ознаменовалась затвердевшей грязью на грунтовках и вырывающимися при дыхании облачками белого пара. Несмотря на холод и усталость, идти домой решительно не хотелось. Алексей вообще очень редко бывал в этой части города, где исчезают из виду блестящие, с прозрачными высокими окнами офисные здания и чистые новостройки, заканчиваются приличные заведения, исправные вывески и светофоры, постепенно пропадает четкость разметок на асфальте, как, в принципе, и целостность оного, но сегодня ноги сами почему-то занесли на окраины.       Воздух здесь был, казалось, морознее, чем в центре, где мужчина провёл большую часть сознательной жизни, но дышалось на удивление легче. Трудно сказать, что он сейчас чувствовал: с одной стороны, хоть здесь уныло, грязно и серо, но вдали от шума и плотного людского потока вечно загруженный мозг позволил себе расслабиться, с другой — было почему-то тоскливо. Хотя почему, «почему-то»? Причины были, однако ни перед кем, кроме себя самого он их не признавал. В очередной раз глубоко вдохнув по-зимнему свежего воздуха, он снова подумал, о том, как же сильно скучает по одному бесстыдному и несносному человеку.       До встречи с тем юношей в такие уже далёкие и почти забытые шестнадцать, он и подумать не мог, что сможет к кому-либо чувствовать подобное. Тем более, к человеку своего пола. Поначалу он был шокирован, затем напуган, после этого — рассержен, но весь этот калейдоскоп ощущений остался, конечно же невыраженным, и никем, кроме него самого не узнанным.       Он тоже умел играть и прекрасно пел. Правда, струнные инструменты, как оказалось, не его стихия. Он откопал где-то баян — то ли чёрт знает где у родственников, то ли на какой-то барахолке, Лёха никогда не интересовался, да и не горел желанием. У его друга был солидный пунктик насчёт русского рока. И вина. Пиво — излюбленный напиток в его окружении он почему-то не жаловал, а вот выхлебать прямо из горла пакетик Изабеллы, или Кагора, а иногда и какой-то сливовой, или же гранатовой дешёвой дряни, с веточкой сакуры на этикетке — в этом был весь он. Алексей всегда считал, что русский рок и аутентичнее, и удобнее было бы петь под гитару, но негласные правила были явно не для этого парня. Уверенно танцуя тонкими пальцами по клавишам, этот ненормальный усердно вытягивал то Кипелова, то Шевчука, когда пустела непременно откупоренная бутылка красного полусохого, с упоением принимался за «Варвару», а если уж вино было совсем хорошим — странно, но весьма удачно старался подражать мягкому тембру Дягелевой. Алексей едва заметно улыбался: «Особый резон» был не только в его манере игры, этот необъяснимый термин-аргумент характеризовал и характер и всю манеру жизни этого странного парня. Я повторяю десять раз и снова Никто не знает, как же мне хуёво... Лёха едва заметно усмехнулся — депрессия по Яне Станиславовне давно уже его перманентное состояние.       Они учились вместе одно время, и он тогда думал лишь об одном: «Избавиться поскорей от этого придурка». «Избавиться, чтобы душу не рвало». Думал, пройдёт, ан нет — терпи теперь, пацан. Зубки сожми покрепче да терпи, если любишь. От вселенской любви Только морды в крови.       Мужчина вздохнул и направился в узкий проход меж панелек. Стены на высоту человеческого роста были сплошь изляпаны убогими граффити, одно из которых, даже не граффити, а просто кривая надпись баллончиком гласила: «подбери сопли, пока жив». А мир был чудесен, Как сопля на стене. Не будь мужчина воспитан слишком уж приличной жеманной семьёй, сплюнул бы со злости. «Ёбаный провидческий андэграунд!» А глyмливое пpоpочество Hастоящим завеpяется. Все пpовеpено, все сходится, Даже сказочка хуёвая. «Вот уж действительно, хуёвее некуда».       Миновав ещё несколько загаженых двориков, он решил наконец, отправляться домой. Всё равно в бесцельном брожении по окраинам смысла мало.       Через дорогу была остановка. «Что же отсюда едет до центра? Шестнадцатый, кажется…» Мужчина недоверчиво заглянул в веющую сыростью подземку, из глубин которой неуютно мигали неисправные лампы и доносилась приглушённая музыка, и не спеша двинулся вниз. Двинулся, прошёл несколько ступеней и застыл как вкопанный.       Из глубин этой чёртовой бетонной ямы доносился, лаская слух и разрывая что-то глубоко внутри, до боли знакомый голос. Где-то под рёбрами будто бы треснула колба с жидким азотом, и тот растёкся из неё по всему телу, по артериям, венам и мельчайшим капиллярам, замораживая ток живой крови, лишая возможности двинуть хоть одним мускулом. Все силы, что должны были сейчас помогать шагать дальше, ушли на предельное напряжение слуха. «Это не может быть он». Но реальность говорила об обратном. Какой ещё идиот будет петь рок под баян? Над землёй много разных птиц, У любви много разных лиц, Но запомнить нам навек суждено Одно, лишь одно...       Алексей ощутил, как против воли ускоряется и срывается дыхание. Глаза начало застилать новыми и новыми облачками пара, голова закружилась от морозного воздуха. Лишь одна дорожка Да на всей земле, Лишь одна тебе тропинка… Он давно её выбрал, тропинку свою, но лишь сейчас, выйдя из оцепенения, широкими шагами по ней двинулся.       Под покрытой изморозью стеной на перевёрнутом деревянном ящике сидел парень с баяном. Перед ним стояла жестяная чайная коробочка, в которой виднелась уже накиданная прохожими мелочь. Пусть плывут по небу облака И цветы уносит вдаль река, И тому на свете трудно прожить, Кто не умеет любить...       И снова пришлось застыть. Застыть и смотреть безотрывно на этого горе-рокера. Всё та же грубовато заштопанная на рукаве кожанка не по сезону, всё те же непослушные длинные волосы, всё тот же старый баян, разрисованный маркером и с потёртой наклейкой в виде сиреневого лотоса - всё от него. Кроме лица. Мужчина пристально вгляделся в слабо освещённый профиль. Сердце пропустило удар. Это он, однозначно, но... почему так изменился? Мягкие черты напоминали прежний вид, и в одночасье будто бы исказились немного, стали чуждыми и непривычными - встреться они на улице - не узнал бы; если бы не знакомая песня знакомым голосом - и внимания бы не обратил. Не сразу заметился и его закадычный дружок, который и здесь сидел с ним рядом. Вот он ни капли не изменился. Парень такого же неформального вида и азиатской внешности с экзотическим для этих мест именем — Нин, которого все на свете тут же прозвали Ниночкой. Насколько Алексей помнил, его уже очень давно выгнали из колледжа, института, или где он там учился. Выгнали, как сам Лёха считал, незаслуженно. То ли тогда денег на «пошлину» всеблагому деканату не нашлось, то ли с кем-то характером не сошёлся — причина как-то не вспоминалась. Несмотря на неопределенную судьбу этого парня, друзья и знакомые всегда только хорошо о нём отзывались, Алексей и сам знал его как неконфликтного и отзывчивого человека. Всё это пронеслось в голове буквально за какие-то пару секунд. Не до Ниночки ему сейчас.       Его то и дело задевали, раздражённо озираясь, редкие прохожие, но их для него не существовало. Взгляд застыл на танцующих по клавишам бледных пальцах, но что этот хренов рокер сейчас пел, мужчина уже не слышал. То ли продолжал ещё «Любви...», то ли завёл что-то из того же репертуара — всё сейчас не важно.       Нет, он был абсолютно, на сто процентов уверен, кого видит перед собой, но разум отказывался воспринимать знакомый, родной голос, которым пел чужой с виду человек. Минутная рефлексия прервалась вместе со скрипящей музыкой. Грубый голос неприятно резанул слух: — Что за хуйню играешь, сопляк? Перед парнями нарисовался стереотипный красномордый гражданин с полустёртой татуировкой на кисти и пыльным пакетом из «Пятёрочки», в котором послышался красноречивый звон стекла. — А ну кабы Высоцкого спел, али Круга на худой конец… Музыкант, скривившись, шмыгнул носом, быдловато раскинув ноги: — Хуйня у папки твоего получилась, а это андэграунд! — Бесстрашно изрёк он, тыкнув под нос оппоненту средний палец. Вот теперь сомнения окончательно развеялись.       Гражданин осоловело выпучил глаза и крикнув что-то типа «Пизда тебе, зелень!», порывисто поднял парня за воротник куртки. Ниночка в мгновение вскочил, хватаясь одной рукой за друга, второй — за предплечье гражданина. Тот, опустив на землю свой звенящий пакет, коротко влепил ему по морде, и с ноги отпихнул от себя. Всё это произошло насколько быстро, что Лёха, только сейчас опомнившись, в пару шагов оказался рядом, поймал в мёртвую хватку вновь замахнувшийся мозолистый кулак и смерил мужика ледяным взглядом. — Проблемы? Гражданин зло на него уставился и хотел было разразиться угрожающей тирадой, но когда руку почти без труда сдавили до хруста, благоразумно прикусил язык и швырнул парня обратно в стену. Лёха ещё недолго посверлил его взглядом, а после с презрением оттолкнул подальше. Баянист так и плюхнулся обратно на свой ящик, таращась во все глаза на своего спасителя, драчливого мужика и взглядом не удостоил. Ниночка, практически зеркально отобразив его мимику, поднялся наконец с земли. — Саня, ты тоже его видишь? — Ага… — Растерянно пробормотал тот, а после, наплевав на все нормы морали, бросился на шею. Мужчина опешил на мгновение, но улыбнулся уголком губ и сдержанно похлопал друга по плечу. Гражданин, приглушённо пробузив что-то про опиздоумевшую молодёжь и вождей коммунизма, подхватил свою драгоценную ношу, зло сплюнул, и поковылял в сторону выхода. Саня, отлипнув наконец от старого знакомого, озарил ободранную подземку лучезарной улыбкой. — Лёха! Ну охренеть, конечно! Тринадцать, не соврать бы, лет! Мужчина лишь усмехнулся, не переставая разглядывать его изменившиеся черты. «А ведь и правда, тринадцать лет… Господи Боже!». Нинка, хоть и был не менее рад, в объятия не бросался — одарил скромным ледяным рукопожатием.

***

В зеркальном от внешней темноты окне автобуса мутное отражение то и дело перечёркивали мелькающие снаружи огни вывесок и фонарей. Санька сидел у окна, обняв обеими руками чехол с баяном. Алексей устроился рядом; на таком же двойном сиденье, расположенном напротив сидел Ниночка, сосредоточенно кутаясь в старую куртку. Когда появилась возможность разглядеть его в более-менее нормальном освещении, мужчина отметил про себя, что тот ещё сильнее похудел, стал гораздо бледнее, да и вены на шее как-то неестественно потемнели. Весь его вид не то что говорил - кричал о слабом подорванном здоровье. Сам же Нин-Ниночка, когда замечал, что его пристально разглядывают, нервно подтягивал кверху низкий воротник, стараясь почему-то прикрыть волосами шею, и опускал в пол раскосые чёрные глазки. Лёха довольно хорошо относился к этому парню, потому больше его и не смущал, мелькнула лишь в голове мысль «На мертвеца похож.»       — И всё-таки, — спросил он уже вслух, — вы где вдвоём тринадцать лет пропадали? Ниночка едва заметно вздрогнул, и притворился, что сосредоточенно разглядывает что-то за окном. Сашка только усмехнулся: — Всё равно не поверишь. Может, потом как-нибудь расскажу… Лёха вздохнул, и про себя решил не донимать никого расспросами. «Захочет — сам расскажет, а нет — так и не надо.» Не в его духе была подобная беспечность, но уж слишком высоко мужчина ценил доверие этих двоих.       Выйдя в центре, троица направилась к стоящей неподалёку новостройке.

***

Когда Алексей съезжал от семьи, начиная самостоятельную жизнь, последнее, о чём он переживал, был формат будущего жилья. Ему вполне хватило бы и однушки, где-то недалеко от универа, однако вся родня почему-то настаивала как минимум на квартире, которые сам Лёха в шутку называл "о двух хоромах". Будучи человеком покладистым и неконфликтным, он покорно поселился в месте, которое родня же для него и подыскала, не торгуясь, выложив кругленькую сумму за неплохую двушку.

***

      Сашка с упоением грел ладони о горячую кружку. Когда Лёха позвал к себе "отметить встречу", тот и подумать не мог, что дома у него окажется целая полка его любимого дешёвого пойла, с вишнёвой веточкой на бутылке, а уж когда он буквально за полчаса сварил вкуснейший, пахнущий специями грог, лишь молча всплеснул руками. - Ты же, вроде, не пьёшь? - Улыбался парень, увлечённо поглощая пряное варево. - Коллеги иногда заходят, вот и держу, - наглым образом врал хозяин хаты, попивая дымящийся чай. Окинув взглядом стремительно пустеющую тарелочку нарезки и корзинку с овсяным печеньем, он вдруг спросил: - А чего Ниночка бастует? Саня, так и застыв с поднесённой ко рту чашкой, печально вздохнул. - Ты не злись на него... Болеет пацан... Затем, выдержав паузу, внезапно добавил: - И если можно, лучше не спрашивай ни о чём. Сразу скажу, там всё не просто. Лёха задумчиво хмыкнул. И правда, на приглашение перекусить и согреться народным методом, Нинка странно напрягся и, ссылаясь на усталость, ретировался к отведённому ему дивану в гостинке, прихватив чистую одежду и одеяло. "Странный он" - подумал Лёха, Ниночку, однако, быстро забыл. - А чего это вы в переход подались? Деньги настолько нужны? - За общагу платить надо, - Сашка устало вздохнул, - ты не подумай, мы не всегда так бомжуем. Иногда только можем выйти, если совсем туго. Нинка бы тоже играл, - с губ сорвался очередной вздох, - полгода тому пальцы сломал, представляешь? Теперь справку о криворукости с печатью имеет. Лёха усмехнулся печально. Чёрный юмор - ещё один неотъемлемый его талант. Но, что ни говори, мысли, будто по кругу, возвращались в прежнее русло. Он разглядывал сидящего напротив парня, поражался длине его влажных после душа отрощенных волос, следил взглядом за движениями тонких пальцев, сжатых на кружке, и всё думал о том, что же его так изменило. Гость его, словно слыша чужие мысли, сам об этом заговорил. - Ты как меня вообще узнал? Кружка с тихим стуком опустилась на стол. - А ты как думаешь? - Понятия не имею, - ответил парень, приподняв бровь - не привык он слышать от этого человека встречные вопросы, - думал ты скажешь. Но не хочешь - не надо. Он тянется к тарелке с закуской, но запястье вдруг плотно перехватывают. - Я скажу, если ты скажешь, где был и... - Лёха чуть было не ляпнул "Что с тобой стало", но вовремя осёкся, - почему не появлялся. Сашка, не поднимая взгляда, вывернул руку, и схватил его в ответ. - Я же сказал, ты мне не поверишь. Это... правда очень сложно. Мужчина выдержал тяжёлую паузу. - Ты изменился. - Знаю. Потому и удивлён, что ты меня узнал. Тот вздыхает и отпускает его. Жестяная кастрюлька с грогом опустела практически до дна. Да и ранний зимний вечер нагонял дрёму. - Пойдём уже спать. В ответ ему лишь кивнули.       Диван в квартире был один - находился в гостинке и оказался занят Ниночкой. Вдвоём пришлось лечь на двухместной кровати в Лёхиной спальне. Ему вполне хватило бы и дивана, но прежние хозяева, что прожили всего пару месяцев, отказались вывозить всю мебель, потому мужчина просто решил на этом сэкономить.       Сашка с упоением закутался в шоколадного цвета одеяло, радуясь, что в кои-то веки может поспать в настоящей постели, а не на продавленной общажной раскладушке. В комнате было довольно тепло, однако свежий запах то ли хвои, то ли сандала, которым пропахло всё постельное и одежда с чужого плеча, позволял дышать полной грудью. Но в сон при этом, почему-то не клонило. Охватило вдруг странное желание обнять кого-то. Хотя, почему кого-то? Вполне конкретного человека. Музыкант вздрогнул и отогнал от себя подобные мысли. Он медленно повернул голову. Лёха лежал к нему спиной, и, судя по дыханию, беспробудно отрубился, едва стукнуло девять вечера. Сашка усмехнулся: вот это в нём никогда не изменится.       Алексей проснулся глубоко за полночь от странного неприятного ощущения. Соседнее место оказалось пустым, а его одеяло, которое он лишь слегка на себя накинул, почему-то укрывало его по самую шею. В комнате было тихо и темно. Он встал и направился в кухню. Стоило переступить порог, как всё тело окатило морозным воздухом. Дверь на балкон была чуть приоткрыта, а в проёме виднелся силуэт в его же белой рубашке. Мужчина бесшумно двинулся к нему.       Сашка курил какую-то дрянь с черничным запахом, переминаясь с ноги на ногу на ледяном полу. Он тихо вздрогнул от неожиданности, когда рядом упала пара стоптанных тапок. - Обуйся. Парень не глядя скользнул в них ногами. - Спасибо. Разбудил? - Нет, сам проснулся.       Где-то внизу слышались отдалённые звуки сигналок, мигали фары и фонари, ровно светились витрины круглосуточных кафе и магазинов, то вспыхивали, то гасли окна в домах напротив. В чернильную темноту отправилось облачко густого дыма. - У тебя тут хорошо. Сашка протянул внезапно полупустую пачку, в которой рядом с белыми палочками сигарет торчала оранжевая зажигалка. - Будешь? "Сто лет не курил, - подумал Лёха, - с тех пор, как впервые попробовал." - Мгм. - Только и ответил он, выудив сигарету. Сашка по-доброму рассмеялся, когда мужчина закашлял с непривычки, и посоветовал курить "не в тягу". Лёха посмотрел в эти смеющиеся глаза, и не послушал - затянулся полной грудью. Парень вытащил вторую. Курили молча, глядя бездумно на разноцветные огни внизу. Холод обоих заставил подрагивать, но никто не желал отсюда уходить. Они инстинктивно приблизились друг к другу вплотную, крепко прижавшись плечами. Поразительно, но Лёха, которого всю жизнь раздражал любой тактильный контакт не обмолвился и словом. Сашка обхватил раму подрагивающими пальцами, и резковато поднял голову, когда их накрыли чужие руки. Вот ведь как бывает, на вид сущая ледышка, а руки у него - как летнее солнышко - тёплые. Он с улыбкой сжимает чужие пальцы между своих: - У тебя от струн мозоли...       Рядом слышится тяжёлый вздох. Лёха грубовато хватает его плечо, и прижимает к раме лицом к себе между настежь раскрытыми створками. Сашка слегка приложился затылком, но виду не подал. У Лёшки есть полное право психовать. Обе кисти перехватывают одной рукой, прижимают к груди, а второй, свободной, трогают, как в бреду, лицо напротив. Сашка не противиться - легко улыбается, и прикрывает глаза, когда бровь оглаживает тёплый палец. Его встряхивают за плечо: - Смотри на меня! Но уже в следующий миг мягко отводят с лица упавшие пряди. Ему смотрят в глаза: долго-долго, нарушая тишину лишь тяжёлым дыханием, которое, пахнущее сандалом и черникой - тепло среди зимы. - Скажи, что это ты! Что это правда ты! - Хриплым шёпотом на грани слышимости. - Это я. Правда я. Кисти освобождаются из лихорадочной хватки, и Лёху вдруг обнимают, крепко, до хруста костей, пытаясь и удержать, и одновременно закрыть от всепроникающего холода. Не успевает мужчина обнять в ответ, как лицо его хватают чужие руки. Влажно поблёскивающие глаза напротив застилает облачками пара. Сашка наконец-то решается сотворить очередную глупость. Собственно, он делал это с рождения и до смерти, так почему же после неё должно что-то изменится? - Если я скажу, что был мёртв? Если скажу, что умер эти хреновы тринадцать лет назад? Ты мне поверишь?! Ответь, поверишь, или нет?! - Он лихорадочно шарит пальцами по красноватому от мороза правильному лицу, неосознанно пытаясь насытиться этим мгновением, запомнить и сохранить на задворках разума, ведь это всё, что останется, когда его оттолкнут, справедливо назвав психом. Оттолкнут же? А Лёха всё смотрит, теряется в тёмных влажных глазах, дышит загнанно, и лишь шепчет в ответ: - Поверю. Парень дрожит, кажется, ещё сильнее, то ли от холода, то ли переживая ещё остаточный импульс головокружительного волнения, когда на щёки ложатся широкие ладони. Встречаются на мгновение две пары тёмных глаз, а затем чужие губы, отдающие куревом со сладкой ноткой, накрывают его собственные. В лохматые со сна волосы вплетаются длинные пальцы, и он повторяет этот жест, хватается за человека напротив, как утопающий за соломинку, комкает в руках чужую одежду, и расслабляется наконец, льнёт инстинктивно в тёплые объятия, размыкает навстречу губы. Твердая рука обнимает худую талию, оба запястья ловят, заводя за голову, и целуют, целуют, целуют - до дрожи и потери дыхания. Они отрываются друг от друга, лишь когда голова начинает кружиться от нехватки воздуха. Сашка запрокидывает голову, силясь отдышаться, Лёха прижимается лбом к раме у его шеи, так что чужую кожу щекочут волосы и опаляет дыхание. А отдышавшись, приподнимается и шепчет прямо в ухо: - Вернёмся? Над головой лишь сдавленно выдыхают: - Да.       Тяжёлое тело приятно вдавливает в жёсткий матрас. Здесь тепло, мягко, и вездесущий запах сандала проникает, кажется, даже сквозь кожные поры. На него снова сыпятся поцелуи, глубокие, томные парень лишь шепчет в перерывах: - Как... Как давн-но? - Горячие губы прижимаются к скуле, находят на ощупь серёжку в хрящике, всасывают мочку уха: - Сразу... Почти сразу... - И я... Я тоже! Сашка обнимает за шею и прячет лицо в сгибе собственного локтя. Всё-таки, кто бы что ни говорил, а самое приятное тепло на свете - тепло объятий дорогого человека. Во многие периоды жизни этого не хватало, наверное, им обоим.       Мозолистые пальцы проникают между пуговиц рубашки, касаются рёбер и груди, сжимают невидимую бусинку соска. Тело будто пронзает слабый электроток. - Да! Да, сделай так ещё! Руки вынимают из-под одежды и настойчиво прижимают к губам. Парень, стоило лишь понять, что от него хотят, охотно приоткрывает рот, касается их языком, даря жаркую влагу. Слышится тихий треск, и он далеко не сразу понимает, что мужчина одним махом сорвал все пуговицы со своей собственной рубашки, в которую сам же ему и выдал.       Прежде он вообще не задумывался, почему Лёшка даже спит в своих рубашках, а не в какой-нибудь удобной майке. А можно же и вообще без неё. А потом вспомнил, что ни маек, ни футболок тот попросту не носил. Спать в старых рубашках... Даже у этого идеального человека есть странности.       Прежнего места на груди касаются влажные пальцы, второй сосок накрывают губами. Музыкант не выдерживает - стонет, действительно музыкально, несдержанно, выгибается навстречу. Мужчина на время оставляет его в покое, нависая сверху. - Ты может потише? Ниночку же разбудим... - Не разбудим... он... ах... ничего не услышит. Просто поверь, хорошо? Мужчина чувствует, как его обнимают за шею, притягивая ближе, и прячет лицо в чёрных локонах, невесомо целуя самую их кромку. - Опять ничего не объясняешь... И что мне с тобой делать? Сашка отпускает его и приподнимается на локтях, стягивая рубашку полностью, а затем падает на спину, доверчиво раскинув руки: - Что хочешь. Делай что хочешь. И Лёшка делает. Так, как давно мечтал, раздевает его окончательно, попутно исследуя губами каждый сантиметр открывшегося тела, сминает губами его губы, и с нажимом мажет пальцем выступающую косточку на бёдрах. Оба стонут в унисон, и одновременно начинают воспринимать мир сквозь нереальный густой туман. Парень чувствует в себе, в собственном теле что-то скользкое, прохладное, чувствует дискомфорт и боль, но не до этого ему, когда колени ласково поглаживают, когда объятия сцепляются намертво, а горячие губы прижимаются к шее. Плевать на боль - он выгибает навстречу тело, боясь, как ни странно, сейчас проснуться. Боясь отпустить, и что его отпустят. Осязаемое возбуждение крепко обхватывают мозолистые пальцы, в какой-то момент становится ещё тяжелее, больнее, он кричит, жмурится, не сдерживая слёз, а губы собирают их, согревают дыханием, целуют куда придётся, и боль чуть утихает, отступает неспешно, оставляя по себе странные, неизвестные доселе чувства. Тело почему-то раз за разом прошибает судорогой, позвоночник сам по себе выгибается до хруста, но ему всё равно мало, хочется ещё, больше, больше, больше, пока не парализует, пока не вышибет из груди последний воздух. А потом в один момент всё заканчивается. Накрывшая судорога становится в разы сильнее и дольше, нереальный туман, затопивший сознание, обволакивает плотным коконом, и могло бы быть страшно, но он не один в этом тумане. Держащий его падает сверху горячей отрезвляющей тяжестью, оба они дышат, как загнанные, горло першит почему-то, разговаривать тяжело - пошевелиться и вовсе невозможно. Но поднять зад с тёплой постели всё же приходится.       Дверь в ванную закрывается плотно, так что снаружи практически не слышен шум воды. Сашка, совсем разомлев от тепла, лежит, не двигаясь, на чужом плече, пока мокрые пальцы с осторожностью обтирают яркие пятна, укусы и синяки. - И всё-таки, - произносит он надорваным голосом, - как ты меня узнал? Мужчина тихо усмехается. - Помнишь наш выпускной из шараги? Сашка смеётся: - Это когда я тебе водку в кофе подливал? - Сучка ты мелкая, вот кто, - его легко шлёпают по бедру, - я тебе это припомню. - Жду - не дождусь, - хохотнул тот, закинув руку Лёхе за шею, - так что там с выпускным? - А кто тогда коньяку с красным намешал и "Оборону" под баян пел, не помнишь? - Нет конечно, - парень невозмутимо пожал плечами, - я если пью, то так, что ничего потом не помню. А я разве "Любви..." тогда пел? - Ты много чего пел. Но как раз на этой песне мне от твоей водки "звук долетел". - Мужчина, чуть скривившись, накрыл лоб ладонью. - Я это вряд ли когда-то забуду. Они встречаются взглядами и одновременно смеются, прижимаясь друг к другу. Над землёй много чёрных ворон, У судьбы много разных сторон, Но в какую сторону не пойдёшь – Всё равно любви не миновать. Всё равно любви не миновать.