***
Утром матушка отдаёт ей в руки коробку с блестящей ярко-розовой, малиновой картонной обложкой и говорит, что бы дочка поделилась содержимым с новенькой. Бонни давно хочет с кем-то подружиться, но слова застревают в горле тающим шоколадом, который она не способна выплюнуть. Содержание коробки пахнет, точнее воняет, гнилой мятой и горелым шоколадом, но на деле она это просто выдумала***
Бубльгум чувствует себя беззащитной фарфоровой куклой, которая вот-вот упадёт с полки и разобьётся в мелкие, острые осколки. От фарфора у неё много отличий, но она такая же хрупкая и беззащитная, прекрасная и с грубыми трещинами снаружи, которые не видно даже при ярком свете, потому что легче смотреть на всю картину, чем на мелкие детали. Смотря, как чужие губы мило улыбаться на подобное заявление в блестящей поверхности зеркала, кажется ей совсем бестолковым, проходит пару мгновений прежде, чем она понимает, что это она. Своё тело кажется таким чужим и далёким. Эта бестолковая усталость не покидает уже третий день, и, похоже, не хочет уходить из её жизни. Ты так уверена, что свободна? В горле першит, и на вкус не лучше — горький, резкий привкус рвоты, малоприятно, но, если честно, на это просто плевать, кажется, что все уже входит в привычку. По-другому она бы это не назвала, привычка, не больше. Медсестра говорит — это стресс, подростковое, и Бубльгум верит, а во что ещё верить, если реальная причина просто омерзительна и очень глубока. Бубльгум живёт и кажется, ей этого вполне достаточно. Вполне достаточно сидеть взаперти в темной башне и ждать, то ли принца, то ли свою погибель. Вполне достаточно провести свою жизнь в чёрных, ярко-розовых стенах, раньше они были фиолетовыми, но потом они были погребены кучей плакатов, купленных в разных местах и промежутках времени. Плакаты начали гнить и покрываться липкой испариной, когда пришло время от всего этого избавляться ей не было жаль ни капли. Что ж, разнообразие — это круто. Вполне достаточно жить для себя, улыбаться издёвкам других девушек, которые считают тебя врагом — это по правде так омерзительно, когда ради парня забываешь обо всем, и терпишь издевательства от его потенциальных будущих девушек. Потому что он парень, для парней это привычно — чтобы девушки ссорились ради него и подруги вырвали друг другу волосы, а вот что бы парни ссорились из-за девушки — это уже дико, крепкая мужская дружба не должна быть сломанной. Так учил её отец, а фильмы, которые она смотрела только подтверждали слова отца, везде было дикое соперничество из-за девушки, или только в её глазах? В списке альфа-самца Маршала её нет, но похоже его должна пополнить другая, блондинистая неудачница — Фионна, и розоволосая его понимает, она — прекрасна. Сама же Бубльгум просто кусок разочарования, когда этот парень пытался её «очаровать», та просто склонила голову на бок и с недоумением посмотрела на парня. Нужно было сиять от счастья, что такой привлекательный юноша с ней заговорил, но она, дура все испортила и не смогла сообразить, что нужно быть наивной и милой девочкой. На других и не смотрит, таких проще уломать и развести, и такие просто везде в этой школе, гормоны шалят. Прекрасное солнышко — Фионна. Уже три минуты не может об этом не думать, будто рыжеволосая — это поэт, а Фи — её муза, взявшись из ниоткуда, а потом ушедшая в никуда. Её маленькие пухлые ручки с кучей кислотных браслетов: от синих до чёрных, каждый раз при встрече будто бы тянулись к ней, хотели обнять и задушить. И Бубльгум бы согласилась и на то, и на другое. Её растрёпанные волосы закрывающие всё, чего они только могли касаться выглядели одичавшими, но пахло не лесом и не сырой землёй, а резким запахом лимона, который так и норовил при близком контакте запасть тебе кислотной в лёгких. Бубльгум никогда не приближалась близко — это было опасно. Как-то Бубльгум подарила ей обруч для волос, что бы растрёпанные волосы выглядели более аккуратно, хотелось, конечно, подарить сразу же расчёску, ведь казалось, что из места, откуда она пришла, не существует таких вещей, как обычная расческа, но это показалось ей слишком грубо и странно. На следующий день в Фионинной макушке сверкал на солнце чёрный обруч, спрятанный где-то глубоко в зарослях волос. Бубльгум думала, она его просто выкинет в корзину, а почему бы и нет? Ты так уверена, что не свихнулась?***
Утром она просыпается от звука будильника, тот громко звенит в ушах. Утро трещит по швам, день обещает быть паршивым. На мелодии сигнала у неё «saint bernard — lincoln», миленькая песенка, она под неё даже плакала. Круто, правда?don’t make me a liar, because i swear to god
Бубльгум идёт заварить себе чай, проходит мимо комнаты брата. Гамбол сидит в своей комнате и листает страницы книг. Целыми, мать его, днями напролёт. Говорит, что свершает новые открытия в области науки. Мама радуется и хвалит сына, говорит, что он молодец, не забросил учёбу и учиться на отлично, пока другие парни где-то шатаются под градусом. Бубльгум никто не хвалит, хотя оценки у неё иногда даже лучше, свершений она не планирует. Когда Бубльгум проходит мимо комнаты брата, то слышит его шёпот.***
После школы, она гуляет где-то час или два по всему городу, лишь в четыре она решается идти домой. Соврёт, что попросили помочь с плакатом на день чего-то там очень важного. Аккуратно приоткрывает дверь и готовиться ко всему, от слез до побоев, но все что она видит это чистый и блестящий на солнце пол. Дверь скрипит и её руки отважились открыть её полностью. В коридоре появляется мама, на лице её улыбка, добродушная и слегка задорная, а в её маленьких ручках блокнот. Они обмениваются взглядами, после чего мать рассказывает, как два часа пыталась оттереть тёмное пятно на ковре, а потом поведала о том, как увидела на улице соседских детей и на душе стало ей тепло. Бубльгум молчит и не знает чего ждать дальше, мать похоже и не ждёт ответа, а лишь кашляет и продолжает: — И тогда я задумалась… о твоих детях, о том, как прекрасно быть бабушкой, — и с безмятежным спокойствием смотрит куда-то сквозь стену, в глазах удовлетворение, а пышные губы в милой улыбочке. Бубльгум на душе неспокойно, ещё со слов о детях. — Как тебе эти имена, дорогая? Мне кажется просто замечательно, — с лёгким смешком суёт в руки Бубльгум блокнот, та от неожиданности чуть его не уронила. — Рози, — прочитала она первое имя в списке. Один, два, три…тринадцать… семнадцать…тридцать три…сорок. На языке, что-то неприятно щиплет, хочется встать и поскорее убраться отсюда. Почему-то на душе невыносимо противно при упоминание о её, черт возьми, будущих детях, страшно и жутко, но мама ничего не замечает. Ну и хорошо***
Мальчики противные. Мерзкие. Ужасные. Дёргают тебя за волосы, тычут ручкой в спину, роются в твоём рюкзаке в поисках твоего домашнего задания по алгебре, потому что сами не сделали. Мальчики считают, что чем омерзительнее они будут себя вести, то тем легче девушку влюбить в себя. Девочки любят плохих парней, но почему-то не хотелось влюбляться, только ломать кости и рвать на куски. — Хороший сегодня день, правда? — Вопрос, на который не нужен ответ. Бубльгум немного растерялась и что-то невнятно прошептала себе под нос. — Да, и впрямь чудный день, как для осени, — она хотела выдавить, что-то вроде смешка, но получилось только подавиться воздухом. — Ты в порядке? — Фионна склонила голову на бок и заинтересованно поглядела на собеседника. — Всё в порядке, правда, — и взгляд устремился на витрину с пирожными. — Они выглядят так аппетитно, моя сестра вечно бурчит, что нужно есть меньше, но разве можно удержаться от этого лакомства? — Фиона ласково улыбнулась и на время тревога ушла. — Моя мама наоборот хочет, чтобы я набрала вес, она говорит, что пухлым девушкам легче рожать. На таких женятся парни, — лёгкий смешок. Раз, два, три — осознание. В испуге закрывает рот ладонью и пытается скрыть нарастающее волнение.***
Глаза щурятся от яркого экрана телефона, вокруг лишь темнота и она. Сердце бешено колотится в груди, у неё это впервые. Пальцы дрожат и потеют ладошки, чехол телефона становиться неприятно липким. Кажется, что в комнату вот-вот ворвётся мама и одним рывком вырвет у неё телефон из рук, со свирепой яростью кинет в стену и начнёт громко кричать. Боль, моральная, потом придёт отец и тоже боль, физическая. Руки трясутся ещё сильнее и телефон падает на пол звонко, кажется, что весь дом это слышал. Часы тикают, тик-так, тик-так, а мы все знаем. Ощущение будто сама нечисть её на подобное соблазнила. Стремительно руки подобрали телефон с пола, она нажала паузу и видео продолжилось. Неловко тянет внизу живота, тепло согревает и ласкает, хочется начать тереться об что-то, как же горячо. Она уже слышит бурчание старухи, их соседки, верующей, мол: «побойся Бога, ибо ты блудна и потеряла свою непорочность.» ну и похрен. Так, просто привычка. Один, два, три.***
Не забудь потом убрать, мама не будет рада твоим новым порезам, а когда пропадёт её тональник, то она вообще впадёт в бешенство. Бонни может поклясться у неё изо рта пена пойдёт, как у той псины на обочине, дряхлой такой и сутулой. Когда они смотрят фильмы вместе на старом диване, похоже принесённым со свалки, она пытается улыбнуться, мать улыбается в ответ. На экране мать со слезами обнимает потрёпанную дочь, она мягко улыбается дальше. Так, враньё. Она смотрит на себя в зеркало, отражение больше не пытается с ней заговорить, собственное лицо уже не кажется чужим, длинные пальцы сжимают горло и проводят пару полос по нему, дикостью кажется иметь такие длинные пальцы. Вот у мамоньки пальцы пухлые, маленькие, ладошка тёплая и крупная, нежная. У Валентины, дочки соседки, пальцы тонкие, маленькие и белые, как у дамочки, но у неё — нет. Длинные и тонкие, под кожей просвечиваются кости, вены, кожа белая, кажется почти белоснежной, ощущение будто между пальцами перепонки, как у утки.***
Отец берет её с собой к соседям. Валентин, соседский мальчик, тот у кого сестра Валентина, кажется довольно интересным парнем, но умом не блещет. Глаза его карие, такие, которые почти чёрные, зрачки расширены, Бонни почти уверена, что дурь для него не пустой звук. Пальцы такие же, только дрожат и потеют стремительно быстро, если бы лицо Валентины не было бы настолько прекрасным видом, то она бы даже возможно заметила, как отец и этот тип куда-то уходят, а соседка начинает что-то втирать про православие, если бы ей дали выбор, то она бы оказалась сейчас где-то далеко, скрытая за многоэтажками, и глядела на небо, серое такое, невзрачное. Вздыхая дым и слушая шум живого города, но она здесь. Так, просто привычка ничего не делать. Просто привычка заниматься ересью.***
Токсичный ли человек Бонни? — Очень. Конфликтный, подгнивший и мерзкий, но остальные не лучше. Ни соседка, ни её дочь, ни их классный руководитель, который вечно пропагандирует половину урока православие и в тайне от всех ненавидит химичку, которая перестала верить после смерти сына. До такого тяжело докатиться, но похоже проблема не только в этом. Ни продавщица цветов на двадцать третьей улице, которая заставляет сбиться со счёту покупателей. Никто здесь не лучше, н и к т о. Даже Рики, приторно-сладкий-и-блять-какой-правильный. Бедненького избивают хулиганы. Пожалуй всё, что нужно знать, что бы не испортить первое впечатление. Маленький говнюк, который в тайне (что никто никогда не догадается, ага) дрочит на того, кто бьет его по ребрам, просто одержимий своим временным, никем не признаным идеалом и это так тупо. Рики просто хуже из всех, потому что у него есть вера и надежда, у него это не просто слова из букв, Рики верит и это бесит.Пока дышу, надеюсь
***
Бонни смотрит в лужу — в грязновато мутной воде отражается радуга. Бонни сама, как та радуга в луже, только вот никакой радуги нет.Или победить, или умереть
Прыгнуть из окна — до трясучки страшно. Максимум Бонни это балкон на втором этаже. Резать вены — ещё страшнее. Когда она в первый раз оставила себе синяк, то вдруг как-то быстро полегчало. Жить — уже звучит тяжело, как какой-то тупик в начале пути. Вообще, говорят, что четырнадцать самый трудный возраст. Семнадцать, наверное, тоже трудный возраст. Возможно, тоже «самый». Рёбра ломаются, недоедание, звёзды тускнеют, недосып и страх. Быть подростком — самый трудный возраст, самый-блять-чёрт-бы-его-побрал-трудный. Продолжать жить, как сейчас — просто ужас. Потому что оставаться вечно подростком она не хочет, вообще существовать не хочет.***
Они встретились на третьей перемене, точнее, Бубльгум её заметила. Девочка-мне-не-нужна-ваша-помощь рассеянно глядела на доску расписания уроков, так умоляюще прося взглядом никого не подходить. Кажется, она забыла в каком классе, как только переступила порог этой школы-клетки. Сжав руки в кулаки, она разглядывала чёрные буквы, вот только мозг в её голове (явно окружённый солёной водой) перестал работать и отказывался складывать буквы в слова. Бонни уже хотела подойти и помочь, но Ванесса её опередила.***
Жвачка не могла понять, почему девушки выбирали себе, кроме парней, спутников своего пола — это вообще ненормально, казалось на первый взгляд. Опять же, так учил отец. Когда она была маленькой, он брал её к себе на колени, включал какие-то старые фильмы на кассетах, и они молча их смотрели. Это были чёрно-белые фильмы о романтике, которые представляют из себя смесь любви и абсурда, главная же героиня ничего из себя не представляла, а просто блестела в своем красивом платье на публике. Но когда ты уже целых семь минут прижимаешься к девичьему телу, объясняя это холодом в классе, и ревнуя одноклассницу к однокласснику, уже не можешь сказать точно, что ты гетеросексуальна. Просто ваши тела идеально подходят друг другу, да и она не против, правда ведь? Бонни не видела, что бы Фионна отчаянно хотела вырваться из её длинных рук. Минуты проходят, будто вечность, которая тянется со скоростью карамели. Бубльгум иногда кажется, что вечность, как карамель может застыть, но этого не случается, и она слышит одноклассников, шаги которых приближаются, и море шёпотов за дверью, не замечая, как Фионна быстро срывается с места и уходит к своей парте. Бубльгум не помнит, как это началось, но благодарна, что это закончилось без слов, молчанием. Ты так уверена, считая, что всё в порядке?***
Фионна смотрит презрительно, с омерзением и озадаченно одновременно. Бонни видела столько эмоции только в телеке, плюёт на пол и морщится, кажется будто вот-вот выплюнет с кровью и слюной свои лёгкие, Фионна продолжает неодобрительно таращиться на неё. Тыльной стороной ладони стирает поцелуй с губ. Она убирает прядь светло-рыжих волос с лица и устало смотрит на неё, боль тянет голову к земле, будто голова стала свинцовой, и разочарование родителей пытаются утащить её на дно. Прерывисто дышит тело напротив, содрогается от холода, Бубльгум всегда мёрзнет, пальцы становяться до блядства холодными. Бонни опять морщится, снимает куртку и быстро накидывает ей на плечи. Может, было лучше, если бы она опозорилась в доме, чем на улице, но её пустая голова забита чем-то тяжёлым, чем-то, что не разрешает ясно мыслить. Фионна проводит полосы по кожаной куртке, своими небесно-голубыми и до чего же отвратительными ноготками, стуча зубами об зубы и на какой-то миг она видит понимание в её глазах. Она поняла. Да ладно! Маленькая-мисс-я-тормоз поняла, какое удивление тогда испытала Бонни, трудно передать словами, но легче не стало, ни чуть.***
Пошли по пизде мои планы Снова проебался О нет! О нет! В школе не учат этому
Не будет больше счастливых концовок, не будет уже ничего. Всех иногда накрывает, вот и ее накрыло. Её знакомый Билли однажды чуть в окно не выпрыгнул, его тоже сильно накрыло, но его маменька к психологу отправила с подозрением на депрессию, вот эту женщину, похоже, никогда не «накрывало» раз она не может понять. Под «иногда», Бубльгум имеет в виду часто, очень часто. Пару раз в день, когда хлопаешь глазами много-много раз и пытаешься не заскулить от боли. Накрывало до жути больно, в рёбрах ломало и отдавало привкусом жеваной клубничной жвачки.У детей нет ни единого шанса Нет, у детей нет ни единого шанса
***
Всё. Конец. Это конец. Самый обычный и жалкий конец, просто всё. После конца она встретила Марселин, существо странное, но забавное. У Бонни «штука жёсткая» — так она это называла, когда пальцы дрожали и пытались ухватиться за что-то. Край стола или давила указательным пальцем синие цветочки на маминой чашке. Несколько чашек из маминого сервиза она разбила, как-то даже специально. Они сидели друг напротив друга, держа зрительный контакт, в то время пока мама разговаривала с тёткой Розалин. Мамина сестра была что-то с чем-то, то что можно было назвать одним словом «классно». Этакой меркантильной барышней в приглушённо-малиновом костюмчике, от какого-то дорогого бренда, и пахло от него не отцовскими духами (которые были подарены на шестое декабря, но так и не использованы по назначению), а пошлым и резким запахом сирени. Её густые и короткие волосы завивались кудрями и спадали на острые плечи, хаотично и со вкусом. Бубльгум несколько минут разглядывала её ноги, когда они с мамой беседовали в прихожей, под слоем тёмной ткани были видны красные следы синяков и засохшей крови, только вот, чтобы это увидеть нужно было долго пялиться, и Бонни откровенно пялилась, без стыда и приличия. Колени — острые, локти — тоже, каждый изгиб её тела сопровождался хрустом костей и еле уловимым тяжёлым вздохом. Ей иногда казалось, что мама это так, просто прикрытие, чтобы никто не узнал о том, что младшая залетела, а чтобы не опозорить семью, бабуля просто выкинула её старшей дочери. Обеспечила «тепло и уют» на всю жизнь, чтобы контузило даже далеко от этих людей, но нет, Розалина голову на плечах имела и пользовалась ею, залетела здесь именно её мамаша. Что-то острое, как лезвие ножа прошло через неё и прошептало: разбей. Чашка с дребезгом разбилась. Чуточку позже, точнее пол года спустя, Марселин разрешила ей посидеть на своих коленках, её кости она чувствовала и даже трогала, изумлённо изучая все царапины. Такие, как у тёти, и да, у неё не было краша на мамину сестру с тринадцати лет. Ну, может, совсем чуточку.***
— Давай не будет принимать это близко к сердцу, — шепчет успокаивающе Марселин, невесомо целуя её в губы, обхватывая руками за талию, а потом хрипло смеётся. — Давай, — Бубльгум подхватывает её смех, только вот смеётся она чисто и звонко, не приглушённо.***
Она ломается, ломается под грудой свежевыкопанной земли, грустная и вся из себя сломленная. Испачканная маминой помадой, свою купить мозгов не было, зачем тебе эти сраные книжки, Бонни? Отец всё равно сжёг их пьяный. Зачем ты купила эти мерзкие ручки? Всё равно на следущий день дети маминых родственников сломали их все, под натиском своих мерзких пальчиков? Рыдает, скуля как бродячая собака, когда отец не пускает играться в догонялки с парнями, а потом хлещет ей мама по щекам рукой за такое, ну ей богу, стрёмное поведение. Поэтому, когда будучи накрашеной куклой, «шик и блеск», потеряв всю свою гордость в алом наряде из нежного шёлка, она не стала отказываться от холодных рук Марселин на её талии, от поцелуев слишком близко к губам, от горячего дыхания на шее, и пусть мама в обморок упадёт, пусть кровь с носа пойдет — это будет значить, что вечер удался. Жаль, что она не подцепила какого-то милого мальчика. — Мы могли быть лучшими подругами, — говорит Марселин опуская руки с её щек на шею, а потом невесомо целует в губы, ключицы. Нет, не могли.