Спящая Красавица

Тэхён всегда думал, что семейные легенды и традиции, передающиеся из поколения в поколение — чушь несусветная, околесица невиданная, пережиток прошлого, за который взрослые цепляются в надежде на то, что таким образом смогут повернуть вспять стремительно утекающее сквозь пальцы время. И родовое проклятье, которое когда-то давно наложила фея, обиженная тем, что её не позвали на главную вечеринку их крохотного тогда королевства, на его прапрапрапрапрапрапра-бабушку — тоже нелепица полная. Ну уколола она палец о веретено, ну задремала немного — что же теперь, всё на несчастную фею валить? Так многие поговаривают, что она даже и волшебницей-то не являлась — лишь пыль в глаза пускала, использовала необычные свойства растений да чудны́е порошки. Да и вообще не причастна к несчастному случаю, потому что беспомощна и добродушна, как старушка на исходе жизни, хотя ей и было не больше сорока. Глядя на потёртый от времени и полинялый портрет молодой пятнадцатилетней прапрапра-… (и так далее) бабушки, чудом сохранившийся и висящий ныне в их фамильной галерее, он и так прекрасно видел причину, почему та заснула на целых сто лет — уж больно эфемерной и лёгкой она была изображена. Конечно, это вполне распространенная практика, когда придворный художник чуть приукрашивает изображения венценосных особ, Тэхён и сам подвергся этому акту кощунства в сторону реализма — у его портрета удивительно выбеленная кожа, глаза шире, чем есть на самом деле, и волосы красиво уложены в послушные шелковистые локоны, в то время как настоящую Тэхёнову копну не берёт ни один даже самый крепкий гребень королевства. Так вот. У прабабушки был настолько болезненно-худой вид, что и неудивительно совсем, что она слегла от какого-то там лёгкого укола о старую прялку. На той поди такой слой вековой пыли лежал, что наверняка какая-то гадость спрятаться вполне себе могла. Занозила бабушка нежный принцессий пальчик, гадость неизвестная попала внутрь, и прости-прощай бабуля лет на сто минимум, пока иммунитет не победил каким-то чудом, не иначе, тем самым пробуждая красавицу. А принцу, что проезжал мимо, просто повезло оказаться в нужном месте и в нужное время. Повезло настолько, что в итоге он сумел отхапать маленькое мёртвое, но весьма перспективное Королевство и очаровательную свежую, как окропленная капельками росы майская роза, стошестадцатилетнюю красавицу в жёны. Собственно, от слияния двух стран и образовалась нынешняя империя, которой мудро и справедливо (как и во всех добрых сказках) правили его, Тэхёна, родители. Звучит всё это, конечно, абсурдно до крайности и вызывает вопросов больше, чем даёт ответов, но это лучше, чем любое чудо или несчастье связывать с таинственной в своей неизведанности МаГиЕй, которая никогда себя почти и не проявляла. Хотя это с какой стороны посмотреть. Двадцать лет назад, когда на свет, вместо обещанной звездочётом, чтоб ему трижды на дню икалось, принцессы появился орущий уже тогда низким голосом крон-принц Орлейского престола, родители решили, что не пропадать же всему припасённому добру, поэтому до какого-то момента своей жизни Тэхён, ни о чём не подозревая, разгуливал по дворцовым комнатам в очаровательных оборочно-рюшечных платьях, наотмашь убивая своей детской прелестью всех попадающихся на пути людей. «Насколько я вижу — в назначенный день Венера будет находиться в созвездии Кассиопеи. Я полностью уверен, что родится принцесса, которая будет даже прекраснее, чем наша славная покойная принцесса Аврора, » — говорил звездочёт тогда с таким возвышенно-одухотворённым лицом, будто самолично Божью волю доносил. Именно этого старого хрыща, на деле оказавшегося очень талантливо пудрящим головы всему королевскому двору шарлатаном, Тэхён в последующем винил, когда, в очередной раз тайком выскользнув из дворца для прогулки, зацепился зоркими глазами цвета экзотичного в их краях коричневого сахара о смоляные кудри и настороженный шоколадно-чёрный взгляд укутанного в пыльный дорожный плащ незнакомца, и первый и последний раз в жизни почувствовал влияние МаГиИ. Не той, что могущественной силой меняет направление русла реки. Не той, что двигает горы в буквальном смысле. Не той, что дарит благословения и проклятия, но той, что заставила сердце одного прекрасного принца трепыхаться в грудной клетке, словно пичужка, застрявшая в сетях птицелова. Его личную МаГиЮ зовут совершенно не мелодично звучащим именем Чонгук, он чуть младше Тэхёна и тоже принц, но соседнего, довольно жаркого королевства Остал. У Чонгука кожа гораздо темнее, цвета античной бронзы, мысли по-детски наивные, в глазах отражение безгранично глубокого резервуара любви к жизни и людям, улыбка немного схожая с мордочкой тех ушастых существ, которых до их встречи подавали на застеленный пурпуром королевский стол, а после — уже никогда. У Чонгука в глазах — отражение лица Тэхёна с крошечной, едва заметной родинкой на кончике носа, у Тэхёна — Чонгука с малюсеньким, едва заметным шрамом на щеке, который тот стыдливо прикрывает особенно длинной прядью, а принц Орлейский, в свою очередь, ласкает его холёными пальцами в многочисленных перстнях, целуя нежно каждый сантиметр любимого лика и совершенно не жалеет о своей испорченной бережливыми родителями ориентации, потому что уверен — лучше Чонгука быть не может никого на свете. Никто не может быть лучше человека, совершенно обезоруживающе краснеющего от любого маломальского знака внимания, от любого, даже случайного, прикосновения входящего в ступор, да и вообще ещё того ребёнка. (конечно же, только по поведению) Никто не может быть лучше человека, что делит с ним мраморный балкон долгими тёплыми ночами, когда все уже давно видят девятый сон, а они все лежат на шёлковом одеяле, сдёрнутом с шикарной балдахиновой кровати, бок о бок, переплетя такие разные по сути, но такие схожие в стремлении раствориться в другом пальцы. Рассматривают сияющие бесконечно далеко и обжигающе холодно звёзды, с приглушённым смехом ища ту самую Кассиопею, из-за которой Тэхён красовался в девчачьих платьицах. Никто не может быть лучше человека, который не то что с полуслова или полувзгляда — с полувздоха понимает, как никто другой, и иначе и быть не может. Чонгук не хочет уезжать. Тэхён не хочет отпускать. Император Орлейский со вздохами тяжкими пишет письмо с просьбой о помолвке, сдавшись под угрожающим натиском жены и сына, сплотившихся в неплохой тандем. Чонгук остаётся, а Тэхён всё глубже и безвозвратней падает в бездну новых совершенно чувств и ощущений, когда кожа к коже, ладонь в ладони и губы к губам — неумело, по-детски слюняво, зато искренне настолько, что у всех, кто застаёт эту сцену совершенно случайно, сердце щемит — разве бывает так? Тэхёну и не хочется спасения, он готов вечно тонуть, если это его личная МаГиЯ с ободком пока что простого серебряного кольца на безымянном пальце. Тэхён всегда верил, что семейные легенды, традиции, передающиеся из поколения в поколения — чушь несусветная, околесица невиданная, пережиток прошлого, за который взрослые цепляются в надежде на то, что таким образом смогут повернуть вспять стремительно утекающее сквозь пальцы время. И родовое проклятие, которое когда-то давно наложила фея, обиженная тем, что её не позвали на главную вечеринку их крохотного тогда королевства, на его прапрапрапрапрапрапра-бабушку — тоже нелепица полная. Верил, хотел верить, до того момента, пока однажды не случилось того, что прервало череду их прекрасных, проведённых друг с другом моментов, от которых каждый раз так сладко сжималось сердце. В один из тёплых, залитых ярким солнечным светом летних дней, они с Чонгуком, привычно замаскировавшись под простых жителей, прогуливались, изредка стыдливо и несмело соприкасаясь ладонями, по торговым улицам лежащего в подножии замка каменного города. Чонгук в тысячный раз по просьбе своего спутника рассказывал о том, насколько красивы бывают оазисы, когда ты натыкаешься на них после долгого и изнурительного путешествия по засушливой пустыне, о том, как он удивлялся всему новому, в первый раз оказавшись в Орлейской Империи, пока внезапно Тэхён, не думая ни о чем, не вылетел за ребёнком, бегущим прямо под колёса несущейся вслед за пятёркой взмыленных коней каретой. Он и рассмотреть-то никого толком не успел, ни дитя, ни кучера, мгновенно среагировав на истошный крик сдерживаемой прохожими, бьющейся в истерике матери, бросился прямо к нему, выталкивая с брусчатой дороги в руки людей на другой стороне и какой-то частью сознания отдалённо понимая: сам уйти уже не сумеет. Всё, что он видел в тот миг — неровные швы между чуть коричневатыми камешками, стремительно приближающиеся мощными рывками бешеного галопа копыта и перепуганные до смерти, округлившиеся от шока глаза Чонгука, так и стоящего с протянутой к нему рукой и криком, из груди рвущимся. Тэхён успокаивающе улыбнулся ему, так, как умеет только он — совершенно странно, растягивая рот в подобие ящика, вкладывая в неё одну непреложную истину: если он и правда потомок Спящей Красавицы, то скоро проснётся. Поцелуй истинной любви, рано или поздно, точно пробудит его. Лишь бы не через сотню лет, ведь так не хочется обрекать своего прекрасного принца на столь долгое ожидание.

***

— Знаете, господин и госпожа Ким, я считаю, что пора переводить его на более умеренное зондовое питание. Пока что, к сожалению, положительной динамики развития я не вижу, но вы ведь понимаете, что мы делаем все возможное, правда? Ох, извините, похоже, мне уже пора идти. Был рад вас видеть! Напоследок поклонившись, доктор Ким переложил толстую папку с историей болезни из одной руки в другую, незаметно вытирая пот с изящных ладоней о сверкающий стерильной белизной халат, и широким шагом направился к медсестринскому посту, по дороге чуть не задев своим немаленьким размахом плеч капельницу одного из бредущих по коридору пациентов. Поспешно и суматошно извиняясь и кланяясь, он удалился, скрывшись за одной из многочисленных раздвижных дверей. Слабо, будто через силу подняв уголки губ, усталая бледная женщина, названная госпожой Ким, медленно повернулась к мужу и тихо спросила, с надеждой сжимая его предплечье тонкими, худыми ладонями: — Мы зайдём? Мягко погладив её утратившие блеск каштановые волосы, не менее вымотанный мужчина улыбнулся тепло, собирая недавно прорезавшие лицо морщины у уголков рта, и ответил, приобнимая жену за плечи и уводя её к одной из больничных скамеек с мягкими сидушками: — Конечно, зайдем. Давай сначала немного подождём. Чонгук-и, кажется, всё ещё там. Дадим ему ещё немного времени, хорошо, дорогая? Прерывисто вздохнув, госпожа Ким пару раз махнула головой, а затем, будто бы спрятавшись от всего мира, обессиленно оперлась о грудь мужа. Мужчина прижался губами к её виску, и, зажмурившись в попытке держать себя в руках, принялся поглаживать сгорбившуюся от отчаяния и перманентной усталости спину любимой. У этой сломленной безграничным горем пары слёз уже давно не осталось, уступая место сухим воспалённым глазам, осунувшимся лицам, седым волоскам и зияющим в груди дырам на месте сердец.

***

Палата ещё несколько месяцев назад начала походить на какой-то инопланетный корабль: с этим множеством трубочек разной длины и толщины, с этим бесчисленным количеством пикающих и светящихся приборов и табло, с этой огромной гиперсовременной кроватью, на которой лежит любовь всей его души, если таковая и правда существует. Хрупкое, внеземное существо, шаткую и неустойчивую, словно лодка в сильнейший шторм, жизнь которого и поддерживает этот самый инопланетный корабль, эта груда капельниц и шумящий рваным дыханием аппарат искусственной вентиляции лёгких, помогающий существу и Чонгуку всё ещё дышать. Он провёл здесь бесчисленное количество часов, сбился со счёта тех раз, когда его похудевшее, ставшее совсем невесомым счастье увозили в реанимацию. Долго, слишком долго томя неизвестностью воющего волком под дверями с горящей лампочкой Чонгука, который в эти самые моменты рассыпался острыми частями, каждую из которых собирал вновь и вновь, стирая тремором бьющиеся пальцы в кровь, видя счастливо и устало улыбающегося ему в очередной раз доктора Ким Сокджина. Слишком ослепительно красивого, на скромный взгляд Чонгука, для доктора. Если бы сердце уже давно не было вложено в одни прекрасные в своей божественной изящности руки, то, может, и влюбился бы в него без оглядки, сосредоточив на этом человеке все мысли. Может, если бы у Чонгука вся голова не была отдана в безвременно пользование его главной боли, что ежедневно через все круги ада проводит, и, по совместительству, его главному счастью, что одним хитрым взглядом из-под ресниц заставляло, как щенка, просящего у хозяина ласки, скулить до хрипоты. Чонгук достаточно наблюдателен и провёл слишком много времени в больнице, чтобы игнорировать то, что у доктора Кима, весьма вероятно, есть своё божество. С бритыми по-хулигански висками, высветленными чуть ли не в белый волосами и приветливыми ямочками, выглядывающими из-под опущенной хирургической маски. Только оно того не замечает, мило щебеча с одним из врачей педиатрического отделения, весёлым и заводным рыжим, похожим на солнце, Чон Хосоком, не замечает, как своей улыбкой ему и слишком теплым взглядом делает невыносимо больно, каждый раз разбивая и без того хрупкого, много раз склеенного Сокджина. Он, доктор Ким Сокджин, на самом деле, добрый такой, даже слишком для своей профессии. Долго и упорно, словно стараясь заставить их верить, твердил, что шанс есть всегда, а в их случае он очень даже велик. Утешал родителей, часто поил в очередной раз сорвавшегося Чонгука невкусным, но горячим кофе из автомата, нежно поглаживая по подрагивающей сгорбленной в немом отчаянии спине. Переживал вместе с ними так, будто он, лежащий на этой стерильно белой постели, ему далеко не чужой. Словно бы знал его лично. Часто тепло обнимал Чонгука и госпожу Ким, шепча успокаивающие слова на ухо, и в глазах у него отражалось большое сердце, кровью обливающееся за каждого пациента и его семью. От него всегда пахло уютно — не лекарствами или хлоркой, как от всего медперсонала этой больницы, но мягким, едва заметным ароматом мыла, и голос его, глубокий и надрывный слегка, звучал, как убаюкивающая колыбельная:

«Он очнётся, нужно лишь ещё чуть-чуть подождать.»

А у самого — губы все искусанные и обветренные, под глазами пролегли чернющие от бесконечных дежурств тени, безуспешно замазанные тональным кремом, во взгляде тоска беззвучно, но красноречиво, кричит, и никто исцелить её не в силах. Потому что у Чонгука и четы Ким — боль и трагедия одна на троих, а у доктора Кима таких трагедий — десятки на него, сострадательного и оттого терзающегося, одного. Он давно устал ждать. Устал, что нервы сдают. Устал биться в истерике у постели с увитым трубочками и капельницами другом, любимым человеком, душой, устал, что медсёстры, жалостливо вздыхая, поглаживают по голове, утешают, говорят, что не надо так убиваться. А как же не убиваться так, когда весь смысл его жизни лежит прямо перед ним, не реагируя ни на что, не отзываясь, даже не дыша самостоятельно? Чонгук устал неусыпно следить за малейшим движением, малейшим изменением, а их уже слишком давно, полгода как, нет. Устал от этих понимающих, сквозящих такой же безнадёгой взглядов остальных посетителей, потому что многие уже в лицо запомнили, а некоторые даже по имени обращаются, потому что ежедневно на протяжении долгого времени из одного автомата кофе пьют и в одной столовой питаются. Вроде даже года ещё не прошло, а такое чувство, будто все сто или даже больше. Одному Всевышнему известно, насколько он хочет наконец увидеть, как длинные, прячущие в себе солнечные лучики ресницы дрогнут мелко, высвобождая сонный, но неприложно сносящий волной любви взгляд цвета коричневого сахара. Увидеть, как бледные, почти бескровные губы постепенно наполнятся яркостью и растянутся в шальной квадратной улыбке, которая Чонгуку меж рёбер прямиком в ошалелое сердце, услышать доводящий до счастливой дрожи, мурашек и солёных ручьёв по впавшим от бесконечного ожидания щекам басовитый голос… А пока… А пока Чонгук смиренно сидит на складном стуле с накинутым на плечи стерильно чистым халатом, с неисчерпаемой нежностью убирая с почти белого, просвечивающего на висках синими сеточками вен, лица отросшие, тщательно расчёсываемые каждый день каштановые пряди. Сжимает в своих горячих, кажущихся такими тёмными на контрасте ладонях едва теплые, прижимается к ним губами, хмурится и жмурит глаза, осыпая тонкую кожу лёгкими поцелуями-бабочками и говоря скрипуче, словно старое деревянное кресло, в пустоту палаты, надеясь…нет, точно зная, что однажды он его обязательно услышит: — Тэхён-а, хватит прикидываться Спящей Красавицей. Проснись уже… Молю тебя. Он точно проснётся. И Чонгук будет ждать. Несмотря ни на что. Даже если сто лет понадобится, все равно будет. И всё также будет каждый день, раз за разом перечитывать вслух замусоленную, рваную по краям ещё с детства книжку со сказкой «Спящая красавица». Она давно рассыпалась на отдельные листы, но была бережно собрана вновь при помощи степлера, скотча, терпения и бесконечной любви к её обладателю. Книга стара и ничем не была бы примечательна, если бы на внутренней стороне обложки не было написано корявым пляшущим почерком: «Тэхён-и — лучшая Спящая красавица, вот!», с крохотной припиской круглыми изящными иероглифами ниже: «Ким Тэхён, 4 года» А ещё ниже, уже другим, более аккуратным: «Спустя столько лет я нисколько не изменился, это всё ещё правда. Ким Тэхён, 21 год.» Чонгук любовно проводит пальцами по этим надписям, поджимая дрожащие губы, вздыхает тяжело, откладывая бережно книгу на низкую белую тумбочку рядом с «космическим кораблем»-кроватью, и обхватывает ладонями бледную, словно бумага, просвечивающую тонкими синевато-зелёными венками руку. Прикладывается к ней лбом, закрывая защипавшие от слёз глаза, а потом и вовсе укладывается головой на постель, всё также нежно, бережно, словно самое дорогое сокровище, держа ладонь Тэхёна. Сегодня ночью именно Чонгук дежурил в палате, хотя дома не был уже четыре дня, и в его телефоне накопилась куча пропущенных звонков от отца, потому что он видел, что господин и госпожа Ким слишком измотаны, пожалуй, даже больше, чем он сам. Поэтому, как только щека касается мягкого матраса, веки тут же опускаются вниз, и Чонгук почти мгновенно засыпает, на грани сна и бодрствования, ощущая, как длинные худые пальцы единожды слегка дёргаются в его ладонях.