Обыкновенная история

Лео. Любви к числам можно научиться. Сперва это номера страниц, потом - даты в учебниках истории, потом - телефонные номера, названия участков, инвентарные номера установок. Диспетчер - не так уж плохо для свежеиспеченного дипломированного специалиста, учитывая, что для этой должности не нужно никакой протекции. Но всё же я знал, что способен на большее. Знал и не позволял себе расслабляться, выжидая своего случая. Числа - это статистика, шифры, номера партбилетов. Иногда я задаю себе вопрос: какова была вероятность того, что мы встретимся, и после нашей встречи всё пойдёт именно тем путём, которым направилось в итоге? Мы познакомились заочно, благодаря генерал-майору фон Эппу. В октябре двадцатого года его наконец-то назначили в штаб седьмого округа рейхсвера, но не начальником штаба, как планировал сам генерал-майор, а всего лишь командующим пехотными войсками. Он был настолько раздражен, что принялся обсуждать сложившуюся ситуацию со своим денщиком в присутствии всех референтов. Как честный человек, я обязан был попросить позволения выйти. Помешало любопытство - humani nihil a me alienum puto. Фон Эпп громил и разносил действующего начальника штаба. Этот самый начальник оказался аферистом, парвеню, очковтирателем, популистом, безмозглым бонвиваном и змеёй подколодной. "А я ещё помню, как он в девятнадцатом пришел в мой фрайкор и начал мести хвостом! Мальчишка! Хам! Его, видите ли, кандидатура рекомендована на этот пост командованием рейхсвера! Крепко взял старика фон Лоссова в оборот, раз тот закрывает глаза на произвол". Денщик растянул рот в ухмылке, как будто услышал скабрезность. Судя по выразительному кивку генерал-майора, он эту скабрезность подразумевал. Но в чем она заключалась? "Популист и очковтиратель" показался мне фигурой загадочной. А я, к сожалению, падок на загадки. Случай, позволяющий разгадать этот ребус, представился очень скоро: мы не сработались с фон Эппом, поэтому был оформлен мой перевод в отдел пропусков и виз при штабе. С окончанием войны отлаженная бюрократическая машина немецкой армии на долгое время пришла в негодность, частичная реорганизация принесла лишь временное облегчение. Носке только что ушел, Гесслер всё ещё не вошел в курс дела, сосредоточив своё внимание на Пруссии. В нашем военном округе зрела смута. Капповский путч всё ещё бродил в отдельных умах. Начальство пыталось вдохнуть новую жизнь в разваливавшуюся на глазах систему. Было создано множество отделов с перекрывающимся спектром обязанностей. Некоторые обязанности не были официально доверены никому, поэтому их делали все по очереди и, естественно, из рук вон плохо. Бюро пропусков и виз стало одним из центров цивилизации в Вавилоне штаба седьмого округа. Некоторые сотрудники занимались бухгалтерией, некоторые - организацией командировок и отпусков, находились добровольцы-снабженцы. Всё это, естественно, шло в качестве дополнительной нагрузки к основной работе отдела. К "пропускникам" ходили все: от распоследнего часового до начальника штаба. Мне оставалось только включиться в работу, окончательно порвать с ИГ Фарбен и напрячь слух. У Дитера, моего напарника, была самая настоящая логорея: болезнь неприятная, но иногда полезная для окружающих. В первый же день я был во всех деталях посвящен в личную и общественную жизнь начальника штаба, а также всех его приближенных, друзей и знакомых. Информация, предоставленная Дитером, была откровенно грязной и весьма сомнительной. Я увидел начальника штаба через три дня после зачисления, на летучке по поводу перевода ингольштадтского гарнизона на зимние квартиры. Он был харизматиком, из числа тех, кого называют "прирожденными лидерами". Он был, несомненно, честным человеком. Излишняя его резкость была оправдана полной организационной импотенцией отдела снабжения. Первое впечатление не вязалось с показаниями Дитера. Взвесив за и против, я поставил крест на сплетнях. Поздно вечером следующего дня он слегка подшофе пришел в наш кабинет требовать полные списки личного состава злополучного ингольштадтского гарнизона, уронил тяжеленное пресс-папье, многословно извинялся, взял меня за руку и проникновенным голосом предложил поужинать с ним на следующей неделе. Мне было двадцать лет, я был смущен и ошеломлен его поведением. Я согласился. С этого эпизода всё и началось. Эдмунд. Рём тогда приехал к нам на выходные, довольный, как хуй на именинах. Тут долго думать не надо. Чё, говорю, как зовут? Эдди, говорит, ты, говорит, хороший человек, но дурак, и потому не оценишь, но он красавец, чисто картина живописная, и умный, как профессор. Ага, говорю, много ума надо, чтобы в рот брать. Небось, говорю, старый уже, песок сыпется, если профессор. Рём ржёт и говорит - двадцатинка нет. Э, говорю, это уже товар лежалый, я тебе мигом хоть пятерых подгоню не старше шестнадцати, самый сок. Посмотрим, говорю, кто тут чего понимает. А он тут такое отмочил, я прямо рот разинул: нет, говорит, не в этот раз, сам ешь, а я, говорит, пока только с Лео крутить буду, на других и не встанет - больно хорош. Втюрился ты, что ли, говорю. А сам ржу - нет, ну дела, Эрнст от мальчиков отказывается. А этот делает такую физию героя-любовника, с его-то мордой в полоску, и говорит - а может быть! Во даёт, думаю, старый хрен. А потом я по делам в Мюнхен ездил и заодно вызвонил Рёма - ну, думаю, дерябнем, пожрём и снимем кого-нибудь. Со снимем вышло нехорошо. Он в ресторацию приехал со своей новой зазнобой. Я, знаешь, понял его, когда увидел этого паренька. Понял, да. Такого если найдёшь, нельзя отпускать. А ещё решил - будет моим. Эрнст наестся, обязательно, будет моим потом, никуда не отпущу, пока не перебешусь. Смотрю, как он волосы поправляет, как ест, как хмурится на рёмовы шутки, и думаю - может, и сегодня будет моим. Если Эрнст не шавка, поделится. Поймёт, что тут ситуёвина серьёзная. Говорю, парень, что ты на вы да на вы, зови просто Эдди. Давай, говорю, на брудершафт выпьем? И на Эрнста гляжу - не жидись, мол, стыдно. А Эрнст прямо на глазах багровеет, морду жопой надул: и жидярой быть не хочет, и видно, что жаба-то давит делиться. А похеру уже, даже если и поссоримся, я мимо не пройду. Помиримся всё равно. Паренёк губу кусает, хмурится, взгляд отводит, а у меня одна картина на уме: как он этими вот обкусанными губами хер мой будет в рот брать, и как будет хмуриться, когда я ему суну. Или не будет. Я поаккуратнее буду, с таким-то. На месте уже не сидится. Выпьем, говорю, а то что ж ты меня обижаешь. Он на Рёма смотрит, а тот отворачивается. Молодец, думаю, Эрнст, дружище, дело на мази. А этот парняга вдруг голову вскидывает, на щеках пятна красные, сам бледный сделался, и злобно так, очень-очень тихо Эрнсту говорит: я, мол, не желаю быть предметом обмена, это подло, и будьте добры меня больше не беспокоить. Фу ты, ну ты, какая фифа! И до чего хорош был, когда шептал что-то про приличие и человеческое достоинство. Ну, договорил, подбородок вздернул и ушел, а я всё на задницу его смотрел, как дебил. Надо ж было остановить и мозги вправить, и в номера. Раскис. Эрнст тоже раскис - сидит, как в воду опущенный, сопит мрачно. Я ему: будет тебе ещё щенок каждый в морду плевать, выше нос. Пойдём, говорю, блядей снимем. Ну он мне, естественно, что я гондон штопаный, вышли из ресторации, ещё поругались, пару раз друг другу под ребра ткнули, ну и всё. Я ж человек отходчивый. Ничего, и этот развеялся, когда заприметил пару смазливых парней на Максимилианплатц. А у меня этот из головы не выходил: вроде бы трахаю какое-то белобрысое и в помаде, а кажется, что он подо мной лежит, что он так вот жалобно стонет, и его ноги меня за талию обхватывают. Ничего, думаю, я своего дождусь. Ждать пришлось прилично, но в итоге подфартило. Мне всегда везёт. Лео. Анализируя произошедшее уже постфактум, на холодную голову, я пришел к выводу, что сам был виноват в сложившейся ситуации. Природа не терпит пустоты, а у меня после первой студенческой ещё влюбленности так и не сложились длительные отношения ни с одной девушкой. Пользоваться услугами профессионалок мне не позволяла брезгливость, а пьяные, голодные и на всё согласные стенографисточки или секретарши вызывали исключительно жалость. На полноценный роман не было времени. Повторюсь, при всём при этом мне было двадцать, а в таком возрасте забыть о потребностях тела очень трудно, если вообще возможно. Меньше всего мне хотелось бы щадить себя. Нужно смотреть фактам в лицо: он был незаурядным человеком, и его внимание, пусть и выраженное в не приемлемой для порядочного человека форме, мне льстило. Проще всего было бы налепить себе на лоб ярлык "карьерист" - это было бы выводом, лежащим на самой поверхности. Возможно, неосознанное желание продвинуться вверх по скользкой служебной лестнице сопутствовало моей привязанности. Но дело всё-таки было не в вертикальной мобильности, и даже не в значимости его фигуры. Он был внимательным любовником - более я не скажу ничего. Но и не в этом дело. Наверное, уже тогда меня притягивал его сангвинический темперамент, его жизнелюбие, его безукоризненная прямота во вред самому себе; словом, все те качества, которых я сам был лишен и которые меня восхищали в друзьях. Сам он выбирал себе друзей по какому-то недоступному для меня принципу: некоторые из них являли собой редкий сплав наилучших человеческих качеств, некоторые, напротив, только по досадной ошибке правосудия все ещё не украшали собой тюремные камеры. С одним из таких друзей, неким Хайнесом, мы вступили в открытую конфронтацию. При первой же нашей встрече он попытался публично оскорбить меня. Я ожидал, что Эрнст поставит его на место, но тот почему-то занял позицию наблюдателя. Мы поссорились. Это была только первая из череды ссор. Хайнес настраивал его против меня, я просил его порвать со знакомыми подобного рода раз и навсегда. Эрнст вяло пытался помирить нас, но потом бросил эти попытки. В двадцать первом у отца случился сильный припадок, он упал на улице, ударился головой об выступающий из кладки камень и получил сотрясение мозга. Врачи посоветовали ему на полгода оставить кафедру и отдохнуть у моря. Отец решил, что спокойное житье близ вод Дуная будут куда целебнее, чем отдых на легкомысленных южных курортах, и поселился в загородном доме в Бертольдсхайме, который достался ему ещё от прадеда. Дом, оставленный на попечение недобросовестному управляющему, был в полуаварийном состоянии. Оказалось, что съемщики, занимавшие небольшие бунгало на принадлежащей моей семье территории, уже три года не платили арендную плату. Отец вызвал меня разбираться. Я, естественно, не мог отказаться от исполнения сыновнего долга. Десять с половиной месяцев прошли в постоянных разъездах между Бертольдсхаймом, Винкларном, Мюнхеном и Берлином. Бесконечная бюрократическая канитель стала тем самым ведром с водой, в котором нужно было остудить неумеренно распаленный политической деятельностью характер. Очереди учили терпению, увертливость чиновников учила твердости и умению добиться желаемого. Лобовой атакой битвы не выигрывались, приходилось юлить, искать пути, учиться слушать и располагать к себе. Это была моя настоящая аспирантура. Все практические тезисы для кандидатской работы были почерпнуты именно в этот период. Я вернулся в Мюнхен в марте двадцать второго года со щитом в руках: с вожделенными бумагами, подтверждающими право собственности отца, и с официальным требованием, понуждающим съемщиков оплатить солидные долги. Солнце светило совсем по-летнему, я был уверен в своей непобедимости и предвкушал радость от воссоединения с интересной работой, с любимым городом и с симпатичным мне человеком. Это может прозвучать сентиментально, но я оставался верен ему, хотя никакого обещания он у меня не просил и сам его не давал. Мюнхен встретил меня недружелюбно. Рейхсвер агонизировал, гнилостные процессы захватили всю организацию, возникали и пропадали какие-то странные альянсы, плелись бессмысленные интриги. Пост начальника штаба занимал другой человек. Рёма перевели с повышением, доверив ему какую-то de jure бессмысленную должность, de facto же он курировал вопросы, связанные с закупкой и хранением оружия, запрещенного по условиям договора. Я счел неэтичным проситься работать в его штат и постарался удержаться в отделе пропусков при штабе. Вписаться так и не удалось. Пришлось уволиться. В ИГ Фарбен меня приняли несколько холодно, но предложили всё ту же позицию с испытательным сроком три месяца. Ничего не оставалось, кроме как соглашаться: на судебные издержки ушло больше, чем было в конечном итоге присуждено отцу. Положение нахлебника меня угнетало. Эрнст очень рад был встретить меня, но практически сразу же со свойственной ему ошеломляющей откровенностью предупредил, что в моё отсутствие успел найти себе нового товарища. Он сразу же заверил меня, что эти новые отношения ни в какое сравнение не идут с нашей дружбой, и сделал ещё несколько таких же резких и многообещающих заявлений, предлагая чуть ли не сегодня же порвать с новой пассией и поселить меня у себя. Я отказался наотрез. Скрывать нечего - мне было горько и больно столкнуться с этим примером взаимозаменяемости, да и совершенно не хотелось заставлять страдать третьего в нашей геометрической фигуре, который был совершенно не виноват в некотором легкомыслии моего бывшего начальника. Если бы мне хватило порядочности и принципиальности, я бы уже тогда однозначно направил наши отношения в платоническое русло. Но, увы, этого не произошло. Мы виделись урывками, от случая к случаю. Гадкое послевкусие и ощущение собственной низости не проходили неделями после такого адюльтера, но постепенно напряжение всё нарастало и нарастало, делая следующую встречу неизбежной. Я искал забвения в горячительных напитках. Они меня не подводили. Именно по их вине случилось то, о чем я не хочу и не буду вспоминать. Эдмунд. Рёмов красавец пропал. Ну, думаю, дуется. Поспрашивал у Эрнста - не-а, не дуется, с концами умотал к папаше на латифундию, что-то там мошнят. Трудно жить, когда денег много, а? Когда их мало, тоже, конечно, говно. Но вот если их в самый раз, чтобы и не много, и не мало, а ровно хватало на выпивку, пару палок и всякое такое, в жизни образуется приятная легкость. Сам себе хозяин, вроде как. Не надо за барахло всякое трястись. Пропал с концами, почти год ни слуху, ни духу. Мы все ещё с Россбахом пасли малолеток, потом Эрнст меня привлёк, нагрузил кой-какой работенкой. Он завел себе этого прыща в очках - мымра мымрой, хоть воду сливай. Страсти у них там горели африканские, пару раз прыщ его аж из дому выгонял, Эрнст мыкался по знакомым. Его по этому поводу только ленивый не стебал, а он знай себе в усы лыбится да отмахивается. Он, говорит, зато в бухгалтерии сечет, стирает мои шмотки и завтрак готовит. Так, говорю, у тебя мама для этого есть. Он вообще насчет родных никогда не шутит, а тут отмочил: с мамой, говорит, в постель не ляжешь. Прыщ в постели, говорю, это какая-то хуйня вроде марсиан. Ну да, говорит, пока раскрутишь, упреешь, но вообще ничего так, если глаза закрывать. Ну уж я не знаю, чё там промеж них было, потому что жирный хоть и гулял туда-сюда, но от своего очкарика не уходил. Может, ему просто в детстве не разрешили лягуху под кроватью держать, вот он и решил во взрослости в кровать её положить. Я не лез, больно надо. А потом вернулся мальчик мой, такой же красавец, и лучше даже. Повзрослел, конечно, но я в кои-то веки решил, что ему только к лицу. Никогда так не бывало: обычно парень взрослеет, и сразу рожа кирпичом, или плешь, или жиром заплыл. А этот... будто рисунок какой-то акварелькой был, а стал ярче. Я не то чтобы этот год проводил без дел, не-а. Даже закрутил на пару месяцев с одним славным соплячком. Но как вернулся этот, погнал. Не до того стало. Опять на уме одно - заполучить его, хотя бы разок, распробовать хорошенько, выбить дурь из головы. Бывает же, попробуешь, и приедается, и отпускает. Ну, ясно, и Эрнст клювом не щелкал. С прыщом у него сразу пошло криво, всё больше вокруг да около Лео вился, или совсем уж на вольные хлеба ходил. Прыщ чё-то там себе сообразил, взбеленился и развернул военные действия. Даже до меня докопаться успел: приперся, весь такой важный, как хер бумажный, мол, то да сё, скажите мне, господин Хайнес, знаете ли вы, с кем эта кобелина блядская повадилась гулять. Знаю, как же, говорю, и про себя думаю - очки протри, мартышка. И с кем же это, говорит, весь прямо напрягся, уши, как локаторы, выпятил. Да со всеми, отвечаю, и прямо в лицо ему ржу. Спасибо, говорит, очень ценные сведения, и смотрит на меня, как будто шкуру снять собрался. Жутковатый он, вот что. Хоть и прыщ. Сплавил его куда подальше - мол, хошь в шпионов играть, играй сам, я тебе не товарищ. Красавчик не такой, конечно, был, держался молодцом. Правда, закладывать крепко начал. Вот тут-то мой фарт и проявился. Повезло мне как-то раз случиться там, где он нализался совсем уж до изумления. С дружбаном он там был, а дружбан отошел, или один так вздумал усвинячиться - не знаю. Только вот заметил я его, понял, что он не дуплит, и тут же изобразил сцену: подхватываю его чуть не на руки, увещеваю громко (чтоб вопросов не было ни у кого), какого черта он так напился помимо закуски, и волоку к выходу. Водила нас вез с ветерком, а мне казалось - еле ползём. Я его пока в машине лапал, обалдел, как школьник. Аж корявки тряслись. Когда дома уже раздевать его начал, даже замешкался. Хорош был, паршивец. И сильный: когда уже в процессе зенки продрал и очнулся, попытался отпихнуть, по мордасам даже метил. Ну я таких просто раскалываю: лапки его прижал и заявил, что ежели чего, сюда соседи понабегут и по всем углам мюнхенским растрясут, в какой позе он тут был да как и кто его драл. Он рот закрыл и до самого конца смотрел на меня волком. Умел бы, небось, взглядом убивать - сто раз убил бы. А я ещё злее драл. Хотелось-то другого, чтобы он подо мной, как Эрнст рассказывал... Потом он хотел уйти, но на ногах не держался. Долго лежал, отвернувшись. Я ещё принял чуток, совсем рассиропился, полез к нему прощения просить. Что хочешь, говорю, сделаю. Хошь, пососу тебе, я умею. Хошь, вылижу. Пылинки с тебя сдувать буду. Прости, говорю, только. А он стиснул зубы и говорит - хочу, говорит, больше тебя никогда не видеть. И ушел - по стеночке. А я остался. И хоть волком вой, но не отпустило. Лео. Я никогда не буду об этом вспоминать. Но это был триггер, переключатель. Случившееся заставило взглянуть на мир по-новому. Великий полководец принял верное решение, разрубив узел. С нашим с Эрнстом "романом" было покончено. Нам хватило ума расстаться друзьями. К счастью, дружба его, лишенная романтической и плотской примеси, оказалась необыкновенно крепкой. Мы проверили её годами. Я в полной мере горжусь ею - достойными отношениями с достойным человеком. Первой нашей проверкой был Пивной путч: эта кошмарная авантюра, суд, тюремное заключение. Как-то раз на свидании я встретил в его камере его bon ami, довольно невзрачного юношу в больших очках. Юноша был охвачен сильными эмоциями; он наступил мне на ногу и не извинился. Постоянство юноши делало ему большую честь: Эрнст делился со мной своими любовными похождениями, которых с годами становилось всё больше. Для того чтобы выносить это, нужно было ангельское терпение. Впрочем, жалобы на "супругу" я слышал от него не реже, чем хвастливые рассказы об очередном Ганимеде. Друзья предлагали Эрнсту место в ИГ Фарбен, он отказывался. Его штатская карьера не удалась. Я видел, что ему было трудно, и изо всех сил старался подсластить пилюлю. Впрочем, вскоре сам я попал под сокращение и оказался безработным. Отец, несмотря на мои попытки проявить самостоятельность, пришел на помощь: пристроил меня на кафедре юриспруденции, подыскал малоприбыльную, но перспективную работу в одной нотариальной конторе и заставил писать диссертацию. В двадцать седьмом я защитился. В этом же году Хайнеса арестовали. Эрнст сообщил мне об этом самым похоронным тоном, но я не смог перебороть некрасивого злорадства. Это была заслуженная кара. До начала процесса ему сулили двадцать лет. Естественно, я никогда ни словом не намекал ни одной живой душе о том, что является причиной нашей вражды. Дважды естественно, что Эрнст об этом не знал и никогда не должен был узнать. Впрочем, это моя гордыня нашептывает мне о том, что, узнай Эрнст о случившемся, он мог бы порвать с Хайнесом. Возможно, я переоцениваю собственную значимость. Но тогда ему пришлось бы порвать со мной: позиции сознательного попустительства я бы ему не простил. Проще было молчать. Процесс начался. Эрнст волновался, собирал митинги протеста, написал в какую-то правую газету большую статью в поддержку этого мерзавца. Адвокат у Хайнеса был прескверный, сам он вел себя с присущим ему безголовым апломбом, решительно настроив против себя судью. Наконец, оставаться в стороне стало невозможно: Эрнст просил меня найти какого-нибудь другого адвоката. Скрепя сердце и убеждая себя в том, что просьба друга - закон, а дело Хайнеса действительно должно быть решено в пользу невиновного, я сагитировал одного из лучших сотрудников нашей конторы заняться защитой парии. Поиски обходных путей были занятием увлекательным, и он доверил мне часть раскопок в дебрях уголовного кодекса. В конечном итоге, я делал это не для истины и не для Эрнста, а исключительно для того, чтобы доказать себе, насколько я выше и лучше этого грязного, подлого, бессовестного человека. С каждым шагом к его досрочному освобождению я ощущал, что на душе моей становится всё легче и легче. Процесс закончился полной победой моего коллеги: Хайнесу присудили полгода заключения, а после отпускали под залог. Выйдя из зала суда, я поймал такси, поехал в "Одеон", немного перебрал с коньяком и провел ночь с юношей из подтанцовки. Пожалуй, только в делах любви лучшие и самые счастливые решения принимаются спонтанно. Через два месяца мы с Бобби провожали Эрнста, уезжающего в Боливию. Через полгода Хайнес вышел на свободу. Меня это уже не касалось. Эдмунд. Я когда вышел, думал, никто меня встречать не будет. Эрнст мотнул за кордон, ловить свою удачу за жопу. Гебхард был крепко занят в Дюссельдорфе, открытку прислал. У всех нашлись дела. Ну я чего, я без претензий. Не маленький, ходить умею, дорогу найду. Вроде как с хозяйкой на мази, хата моя ещё за мной. Я его когда увидел, замер, как вкопанный. Он стал совсем взрослый. Обрюзг как-то чуток. Видимо, заложить и сейчас не дурак. Возьмите, мол, господин Хайнес, и протягивает мне кошелек. Вот, говорит, на такси, отсюда идти далеко. Ну я варежку разинул, всё слова ищу, и гадко так, и как-то даже не просто гадко, а сам я будто такая дрянь, что слов нет. И болит слева, где-то в желудке колотится. Я ему спасибо, да все дела - Рём рассказал, что он на процессе постарался. С первой почтой из тюряги тогда письмишко ему написал, он не ответил, конечно. Кошелек отдал и уходит. Всего, говорит, наилучшего. Я ему вслед вдруг говорю - если ты вернёшься, говорю, давай, говорю, забудем и заново начнём. И совсем уже чушь - люблю тебя, говорю. А он не обернулся. Я только потом понял, что тихо очень говорил.