Ветряные мельницы

Врач диагностировал у фрау Рём малокровие и посоветовал пожить месяц-два в деревне, благо лето выдалось жаркое и солнечное. "Свежие продукты и инсоляция!" - втирал эскулап с много о чем говорящей фамилией Розенфельд, покачивая непропорционально крупной головой, сидящей на длинной и тонкой шее. Казалось, одно лишнее движение, и голова отвалится, покатится по полу. Через агента нашли славный домик под Ингольштадтом и решили устроить домику смотрины. Штабшеф играючи отменил встречу с французским послом, немало фраппировав последнего, и поехал выбирать домик самостоятельно. "Послов много, а мама у меня одна", - коротко пояснил он свою программу. Поездка вышла неожиданно тихая, почти семейная; с собой взяли только Рёмова собственного врача с существенно более немецкой фамилией, Бергманна с его неуничтожимыми бумажками, денщика, двух водителей, пару морд из личной охраны и самого Шпрети. Подъезжая к Ингольштадту, Рём начал вести себя несолидно: то и дело тыкал пальцем в окно, громогласно отпуская замечания вроде "Ого! А какая тут была забегаловка!", "У этого портного мы с Дитером шили себе желтые пиджаки" или "Что за вывеска? Какое кафе?! Да тут завсегда бардак был, и девки ого-го!" "Кто, простите?" - осторожно осведомился Шпрети, глядя на Рёма, как смертельно больного. "Девки, граф, девки. Никогда не видел? Присмотрись для общего развития." "Спасибо, воздержусь", - остаток пути Шпрети дулся и смотрел в окно. Проехав центр, они сделали крюк вокруг довольно обшарпанного трёхэтажного здания, растянувшегося чуть ли не на километр. "Притормози тут, Макс!" - приказал шеф, вылез из машины и стал разминаться. "Вот, гляди-ка... Здесь ингольштадский гарнизон размещали, я тут прослужил... сколько бишь?.. Да, почти что пять лет, - сообщил он вылезшему вслед Бергманну. - Ну, мать их, хозяева! Прохозяили во все дыры, еле стоит. А какой крепкий был, а? Удобный для постоя, и штаб было где разместить, и построено по уму, сейчас так не строят". "Как называется здание?" - спросил Бергманн, будто бы собираясь записать на память. "Кавальер Шпрети, - ответил Рём и тут же заржал. - Граф! Граф! Это что, ваша халупа, что ли?!" "Естественно, моя, - процедил Эрвин, выбрасывая докуренную сигарету. - Личная. Здесь вообще всё моё. А зовут меня Вильгельм Второй". "Что ты там шипишь?" "Ничего. Могла быть фамильная постройка, но сейчас она не принадлежит семье". "Вишь, с каким человеком мы катаемся, а, Рихард? Небось, в нашу-то честь домов не называли..." "Прибью именую табличку над свинарником", - граф пинает носком ненавистного неудобного форменного сапога кучку гравия. "Говори громче, я нихрена не слышу!" "Говорю, ваше имя составит честь любому зданию". *** Домик оказался даже лучше, чем его расписывал агент. Для него было выбрано удачное место: из спальни был вид на речную долину, а из окон гостиной открывался идиллический пейзаж с цветущими лугами и перелесками. Рём захотел прогуляться. Врач, конечно, был категорически против: настало время дневного укола, после которого штабшефу надо было час лежать; но штабшеф авторитетно заверил, что лучше всяких медиков знает, что мужику нужно для здоровья. Шпрети догадывался, что прогулка как раз была затеяна в целях избежания укола. "Как маленький мальчик, - бормотал он про себя, вышагивая по колено в море луговой кашки, - сбежал от врача и рад". Рём о чем-то оживленно беседовал с Бергманном; судя по обилию военных терминов, речь в очередной раз зашла о реформе СА. Они вышли в пойму реки и зашагали вниз, к воде, по тропинке, змеящейся по круто уходящему вниз обрыву. Под ногами неожиданно оказался мел: вышла наружу основная порода. Штабшеф споткнулся о какой-то камень, матюгнулся, с трудом удержав равновесие. "Твою мать! Что это за херь?!" "Известняк", - Эрвин встал за спиной Бергманна, глядя через его плечо. "Что?.. - Рём глянул на него с недоумением, перевел дух, опираясь на обточенную паводками меловую складку. - Откуда ты знаешь?" "Осторожнее, китель испачкаете. Я это в институте учил". Рём тут же развеселился, как на представлении клоуна: "А это что за камень тогда? А это?" "Это полевой шпат. Это... Это вообще не камень, это глина засохла. Это тоже шпат. И это". "Чё-то ты меня дуришь... Они же разного цвета". "Природа не терпит однообразия. Видимо, нанесло водой и разбросало". "Ну ты даёшь! А вон та вон каменюга?" "Тоже ком засохшей глины". "Да ладно, ты просто никаких других названий не знаешь, студент!" Эрвин поджал губы и уставился в землю: "Да уж, конечно. Тогда вон та кучка дерьма - гиацинт или халцедон, как больше нравится. Да хоть алмаз. Или там марказит". "Марказит... слово-то какое! - хохотнул Рём и отлип от обрыва, возобновляя ходьбу. Спина его была испачкана мелом. - Это что вообще за камень?" "Пирит. Серный колчедан. Он же золотая обманка". В пойме сладко пахло липовым цветом, земля слегка пружинила под ногами, но не хлюпала: пойма была достаточно высокая, а дожди не шли уже дней семь. Бергманн закурил, топочась около маленького высыхающего плёса, а Рём встал у ивы, чтобы отдышаться, и продолжил допрос: "А почему обманка?" "Выглядит как золото, - ответил граф, взглядом отыскивая липы, - А ценности никакой. Только название красивое. Как у меня". Фраза вырвалась как-то неожиданно для него самого. "Что стряслось?" - тихо, неожиданно ласково спросил штабшеф и погладил Эрвина по спине. "Ничего. Всё в порядке". *** Они остановились в гостинице, махом выкупив у невозмутимого пузана-хозяина весь второй этаж. Штабшеф терпеть не мог селиться на необжитой территории и с какой-то непонятной трепетной любовью относился к местечковым баварским пансионам с мебелью столь же уродливой, сколь и вечной. По крайней мере, в этой гостинице не скрипела кровать. "Ну как?" - спросил Эрвин. Он пытался устроиться поудобнее, стирая с губ остатки семени. "Неплохо" - он ещё и ухмыляется. "И всего-то?" "На дурацкий вопрос - дурацкий ответ. Ну сам же знаешь... Отлично. Стой, куда? Полежи со мной". "Покурить хочу". "Кури здесь". "Спасибо большое, и потом всю ночь дышать этой вонью? Я сейчас. На балкон выйду". Он выкуривает подряд четыре, дальше кончаются спички. Пижонскую золотую зажигалку он оставил в Берлине. В комнате слышится шорох, потом - скрип половиц и шлепанье босых ног. "И всё-таки стряслось, - говорит Рём у него за спиной, отнимает наполовину докуренную сигарету, выкидывает её во двор, крепко прижимает графа к себе, - Излей душу. На что-нибудь глаз положил, а?" Эрвин напрягается, поводит плечами, пытаясь сбросить штабшефовы руки: "В твоём представлении я - автомат с газировкой. Кидаешь в меня пятак и получаешь стакан воды с сиропом" "Тихо, - подчеркнуто спокойным голосом говорит Рём, не разжимая рук, - Успокойся. Не истери. Лучше скажи, в чём дело". "Не знаю. Во всём. Эти идиотские сапоги натирают ноги. У меня ужасная кожа, серая и пористая. И синяки под глазами. Не хочу обратно на работу, опять этот чертов завал. Меня бесит Бергманн, он за тобой ходит, как часовой. Ты сегодня надо мной издевался весь день". "Никто над тобой не издевался, просто не мог же я носить тебя на руках и читать тебе стихи, когда рядом Бергманн. Ну давай я его завтра в Мюнхен отправлю. Возьми себе, наконец, ещё одного помощника. И попроси у интенданта другие сапоги. Или закажи уж себе пару". "Я страшный и ты меня не любишь". "Ну начинаааается... Опять упрёки. Ты цветёшь, как розан. Я тебя люблю. Люблю тебя, балбес. Уймись уже, сколько можно это повторять?" "Делаю вид, что верю". Здесь ночь намного темнее, чем в Берлине. Во дворе еле светит один-единственный фонарь. "Знаешь, мне кажется, что я живу совершенно зря. Что ничего в жизни не добился. Что должен был стать чем-то совершенно другим, но теперь уже никогда не стану. Что всё лучшее уже было, и никогда ничего подобного больше не будет". "Ты прямо как моя сестра. Она точь в точь то же самое говорила, вернувшись с выпускного бала в школе". "Пусти, пожалуйста!" "Ну всё, всё, пошутить нельзя! Смиррна! Ну тихо, Хансхен, тихо. Это нормально. Все так думают". "И ты?" "В соплячестве случалось. Это как ветрянка, возрастное. Переболеешь и пройдёт". *** Шпрети просыпается, шарит по прикроватному столику рукой, ищет выключатель лампочки, потом - часы. Двадцать семь минут четвертого. В коридоре тихо и прохладно, окно распахнуто настежь, а ночной сквозняк даже в июле не греет. Граф идёт на звук: бренчание кажется подозрительно знакомым и даже мелодичным, но расстроенное гостиничное фортепьяно гарантировало анонимность композитора. Он спускается по лестнице на первый этаж, замирает в дверном проёме, дожидаясь окончания произведения. "Разбудишь всех, милый". Рём вздрагивает, поворачивается к графу всем корпусом: "Тьфу, ты меня напугал. Чего не спишь?" "Не знаю. Проснулся. Что это было?" "Бетховен", - Рём разминает пальцы, морщится. Шпрети невольно вспоминает сказку о русалочке и прогулки по ножам. "Не признал его в гриме". "Не стреляйте в пианиста. И вообще, это что это тут за музыкальный критик в чужом халате? Дуй дрыхнуть, я скоро". Рём мягко и осторожно опускает крышку фортепьяно. Шпрети усаживается на неё, игнорируя возмущенный взгляд. "Ты хочешь поговорить со мной о своих проблемах". "Ага, горю желанием. Иди спать, Ганс, я хочу подумать". "Это был не вопрос, а утверждение. Милый... Милый, что-то случилось?" "Да понятия не имею... Может, и да, может, и нет, - Рём всегда разговаривался с трудом, но, разогнавшись, начинал шпарить почти без пауз. - Взяли себе за манеру вытягивать козьи морды, когда я вхожу. Вечно что-то шепчут, записочки друг другу пишут... Курмайстер наш, блядь, устроил представление: приехал ко мне домой, сперва призывал покаяться, потом выступал с идиотским апломбом, что, мол, только пост, молитва и чистосердечное признание спасут меня от немилости. Говно, не человек: в руки не возьмёшь, сквозь пальцы выйдет. И генеральё наше... Рейхсвер, мать их, возродить решили... Одному докажешь - другой встанет в позу, второму докажешь - первый прочухается, и снова здорово. Заебёшься с ними, а всё бестолку. Как с ветряными мельницами", "Что?.." "Что - "что"?" "Извини... я просто удивился, что ты читал Сервантеса... Извини". "А я, по-твоему, неграмотный? Университетов не кончал, значит, под себя хожу и расписываюсь крестиком?" "Ну милый, милый, извини, я не имел это в виду, просто вдруг удивился. Ты никогда со мной о книгах не говорил". "Их читают, а не говорят. Двигай отсюда". И всё-таки они ненадолго остаются : у графа есть проверенный способ усыпления и умиротворения начальства. У фортепьяно поверхность неудобная, но зато какой кураж! "Ты не думай о том, что я наплёл, - бурчит Рём, засыпая, - мы в начале июля соберёмся... Всем составом... И погутарим о делах... Решим в лучшем виде".