Сочный футбол

Эльмиру кажется, что жизнь размазывается перед глазами мутным пятном и утекает сквозь пальцы, елозит по серому полу и скользит по ступеням, юркая в щелку между его тогда и сейчас. Он давится собственной обжигающей тусклотой, прорезанный насквозь кричащей тоской и чувством откровенной ненужности клубу, в котором сидит на скамье запасных, матч за матчем растворяясь в шумных трибунах и красивых голах не его стадиона. «Зенит» на груди больше не радует, не внушает радужные перспективы красивого взлета и памятного восхождения к трепетной голубой мечте, а занозой врезается в легкие, прорубает насквозь и заламывает за спину руки, разрушая последние крупицы натужного самообладания. Набиуллину больно. Вся его жизнь рисуется перед остывшим взором разукрашенной мишурой каждодневного самообмана. Облепленная кричащими вывесками громких лозунгов и призывов трибун, она растворяется и теряется в этом сине-бело-голубом мире как ненужная и неважная, съеденная и перемолотая другими людьми — талантливыми и подающими надежды. Сожранная до кости гениями чистой воды, снующими перед глазами в бешеном противостоянии с соперниками и выигравшими конкуренцию у него — тоже когда-то талантливого и когда-то подающего надежды Эльмира Набиуллина. Эльмир больно бьет локтями о разведенные колени, падает лицом в лодочку рук и ненавидит обжигающее сидение злополучной скамьи запасных, на которой будто выбит его силуэт. Набиуллин зажмуривает глаза, врезаясь ногтями в черные волосы, и выпускает рывками затхлые выдохи, выкрученный и взломанный разнообразными шумами громогласного стадиона. Голубые тона режут глазницы даже через сомкнутые веки, вспарывают внутренности и дают осознание — простое и чистое, — клокочущее где-то в груди: он просто хочет играть. И совершенно необязательно только на этом поле. Набиуллин даже кивает, качаясь заведенной матрешкой и улыбаясь в стиснутые колени, то сжимает, то разжимает кулак, нервно покусывает губу и ерошит короткие волосы, чувствуя, как где-то в груди совершенно неожиданно и робко разгорается огонек несмелой, затаенной надежды. Трансферное окно щекочет кожу приливом сил, и у Эльмира все чаще в предвкушении подрагивают руки, разрушая перманентную тоску залпом оголенного ожидания. Он улыбается, медленно снуя по съемной квартире, ежесекундно поправляет столовые приборы на наряженном светлом столе и проворно бежит открывать долгожданному гостю. Антон ведет себя как обычно: спокойно, оживленно и уютно тепло, отчего у Эльмира окончательно развязываются руки. Он то бледнеет, то покрывается легким румянцем, перебирая костяшками пальцев под столом, придвигается ближе, нервно облизывая губу. Улыбается рассредоточенной своре собственных мыслей и выдыхает зачаток предстоящего разговора, когда Заболотный привычно уже по-хозяйски встает из-за обеденного стола и рывком тянет Набиуллина на себя, подхватывает под бедра и на себе уносит в сторону спальни, игнорируя проростки слабого сопротивления. Эльмир под ним распаляется, податливо раздвигая ноги и позволяя Антону разместиться меж обнаженных бедер, разрешает стащить с себя последний элемент одежды и подставляет нежную шею под скопище поцелуев, тихо постанывая в потолок, блаженно прикрывает глаза. Заболотный напористый и порывистый, как всегда, недостаточно нежный и осторожный, но всегда не переходящий черту дозволенной грубости, переворачивает Набиуллина на живот и касается скользким пальцем узкого входа, рисуя на вспотевшей спине узоры требовательных поцелуев. Эльмир прикусывает губу, податливо выгибаясь в пояснице, сжимает сбитые простыни до хруста в костяшках пальцев и покорно подставляется, принимая в себя уже два пальца, загнанно дышит в изгиб локтя и шумно выдыхает Заболотному в губы, когда тот переворачивает его на спину и закидывает ноги себе на плечи. Антон входит резко и до конца, не давая привыкнуть, двигается, врезаясь засосами в раскрытую шею, и Эльмир беспомощно раскидывает в разные стороны руки, качая головой из стороны в сторону, инстинктивно прижимается ближе и протяжно, ломано стонет, лелея слух Антону залпами откровенного удовольствия. — Антон, — хватается за сильные плечи, закидывая голову назад и врезаясь затылком в мякоть подушки, принимает глубоко и головокружительно хорошо, отдаваясь полностью, без остатка, сводя с ума своей трепетной подчиненностью и вездесущим доверием, — Антон, господи, Антон… Он хочет играть. Хочет помахать ручкой проклятой скамье запасных, разрезав надвое вездесущий гомон «Зенита», ставший совершенно чужим и неважным, раздобыть что-то собственное и настоящее, перестав видеть свою жизнь на задворках чужой истории. А еще он хочет — и это желание набатом сейчас бьет в голове — чтобы Антон тоже сменил вытертую скамью на их общее единение и активность не только в смятых постелях съемных квартир, но и на поле. Набиуллин выгибается, больно врезаясь ногтями в чужие плечи, доверчиво и остро заглядывает в глаза, пока Заболотный, стиснув зубы, изливается в него и застывает внутри, не спеша покидать разморенное тело. Эльмир любит такие моменты — грязные, пошлые и отвратительные, если обозначить их вслух, но невыносимо интимные и откровенные, если чувствовать и переживать в молчании, минуты, когда только они и никого более, — не позволяет Заболотному выйти и аккуратно укладывает того на спину, перекатываясь к нему на живот. Любит его и растворяется в нем, лаская плечи легкими поцелуями, щекочет кончиком носа за ухом и позволяет Антону водить пальцами по вспотевшей спине. — Антон, — Набиуллин придвигается ближе, когда после душа оба ложатся на обновленную постель. Заболотный укрывает его простыней. — Антон, знаешь, мы могли бы перейти в другой клуб. И играть там вместе. Играть. Вместе. Понимаешь? Заболотный абстрагируется, что холодом скользит по Набиуллину, прорезаясь в вены и легкие, пачкает несмелость и трепет затаенной надежды. Антон чуть отстраняется, заводя руку за голову, и долго в молчании глядит в потолок, наблюдая, как фары проезжающих автомобилей раскрашивает его в тускло-белые блики. — Меня и так все устраивает. Не собираюсь никуда уходить, — Эльмир поворачивается к нему спиной, до хруста сжимая в дрожащем кулаке простынь, больно стискивает челюсти и зажмуривает глаза, будто брошенный вниз с отвесной скалы, падает, падает, падает и никак не разобьется, ощущая щекочущее чувство бесконечного свободного падения в глубину. — Но, кстати, ты можешь попробовать. Трансферное окно открыто. Набиуллин мертво поднимается с нагретой постели, скользя босыми ногами по холодному полу, неслышно проскальзывает в кухню, не включая свет, наливает из графина полный стакан воды и осушает залпом, ударяет ладонью о столешницу и обессиленно соскальзывает на кафель. Ударяясь ягодицами о прохладный пол, утыкается затылком в шкафчик и тяжело прикрывает глаза, слыша, как медленно Заболотный проходит вслед за ним в комнату. Антон останавливается в паре шагов и присаживается рядом с Эльмиром на корточки, легко тормоша за плечо, ерошит короткие волосы и поднимается, отходя к приоткрытой фрамуге, молча всматривается в вечерний город, скользя задумчивым взглядом по серпантину оживленных дорог. — Ну, что ты расстроился? Набиуллин лишь хмыкает, ударяя кулаками в согнутые колени, улыбается в потолок и искривляет лицо в попытке задавить в себе слабину, остервенело мотает головой из стороны в сторону, а потом остро стреляет в спину Заболотному едким, обиженным взглядом, произносит впопыхах, резко вставая на ноги: — Тебя реально все устраивает? — у него злость перемежается с горькой обидой, царапает легкие и раздавливает самоконтроль, разрезая подкорку ядом оголенной озлобленности. Эльмир сжимает руки в кулак и подлетает ближе, останавливаясь прямо у него за спиной, дышит на оголенную кожу. — Деньги тебя устраивают, да? А что? Сидишь годами на одном месте, не напрягаясь… Ты же знаешь, что о тебе говорят. Набиуллин машет рукой в сторону, задыхаясь и кашляя, кружится в гомоне разрываемых чувств и лопается натужной неспособностью перерубить прорвавшуюся агонию. — Я люблю тебя. Люблю тебя. И хочу быть с тобой, — он путается, заикается и ломается, разорванный фейерверком эмоций, теряется и плавится в остроте обоих желаний, выпаливая уже хриплым, сорванным голосом, смотря перед собой блестящим, безумным взглядом. — Я играть хочу. Заболотный молчит, разрушая и выбивая почву из-под ног Набиуллина, ломает его и калечит, врезаясь в сердце оскоминой рваных иллюзий, поворачивается лицом и удерживает за подрагивающие плечи, пронзительно заглядывая в глаза. Произносит спокойно и рассудительно, пока Набиуллин пытается взять себя в руки: — Я советую тебе уезжать и играть. Эльмир не шевелится, когда сзади захлопывается входная дверь, с полуулыбкой следит за тем, как машина Заболотного медленно выезжает с парковки, и только потом обессиленно бредет в комнату и падает на кровать, елозя раскрытой ладонью по месту, где еще какой-то час назад они занимались любовью. Набиуллин просто, черт возьми, хочет играть в футбол. А еще он чертовски любит Антона Заболотного. Время утекает сквозь пальцы, дробя на куски спекшиеся внутренности и ранее оживляющие мотивы, давит на горло необходимостью принять, наконец, решение, и Набиуллин стучит по рулю, откидываясь затылком о подголовник сидения, выуживает смартфон из кармана куртки и быстро печатает сообщение: «Я перехожу в «Сочи». Ответ заставляет себя ждать. Заболотный молчит, и это вышибает все силы, ломает и разрушает, проскальзывая в открытые раны соляными потоками, истребляет пресловутое мы и ломает Эльмиру кости. Поэтому входящее сообщение уже не излечивает. Оно не делает ничего, зависая в воздухе обрубленным, грубым обманом и бесперспективной пагубностью каждого слова, потому что Эльмиру уже совершенно не верится в эти несколько слов, разбросанные на сером фоне диалогового окна: «Это между нами ничего не меняет. Я люблю тебя». Да ладно. Его ведь и так все устраивает. Стартовый состав окрыляет. Набиуллин несколько раз проходится глазами по экрану планшета, желая еще и через официальный аккаунт клуба убедиться в правдивости долгожданного шанса, и, наконец, играет — играет! — в перерыве сминая в руке символ нового клуба. Они не выигрывают. И снова. И снова. И каждая игра проносится перед глазами ярким пятном долгожданного счастья собственной вовлеченности и доверия тренера. Набиуллин улыбается себе под ноги, ускоряясь, и заведено повторяет опять и опять: — Ничего страшного. Еще все будет. Обязательно будет! Дом встречает унылой серостью вездесущего хаоса, смятой постелью и просроченными продуктами, неприкрытой тоской и безжалостной агонией откровенного одиночества. Набиуллин ходит вдоль стен, проводя ладонью по шершавым обоям, подолгу сидит на широком подоконнике с чашкой крепкого чая в руках и всматривается в спокойную гладь вездесущего моря, утыбаясь затылком в раскрытую створку окна. Все же так хорошо. И одновременно — без него — так отвратительно плохо. Сообщения Заболотного остаются без ответа, мельтешат перед покрасневшими глазами Эльмира сгустками болезненного ничто, дробя кости необоснованностью собственной глупой обиды: ну, устраивает его эта проклятая скамья и зарплата. Неужто из-за этого стоит разрушать то, без чего Набиуллин с каждым днем все больше теряет себя, оживая лишь в пылу долгожданных игр на зеленом газоне. «Эльмир, не молчи, пожалуйста». «Не понимаю твоей обиды. Боже, да просто поговори со мной. Возьми трубку». «То есть, раз ты решил свою судьбу, думаешь, я должен поступить также?» «Эльмир!» Набиуллин не выдерживает. Давится ощущением собственной неправоты и ломается надвое необходимостью затушить очаг бушующего непонимания, до хруста в костях боясь его потерять, посреди ночи печатает порывистое, сбивчивое сообщение, беспрестанно шмыгая носом под простыней сбитой постели: «Извини. Сам не знаю, что на меня нашло тогда. Поступай, как считаешь нужным: оставайся в «Зените». На нас это не влияет. Я люблю тебя». Ответ снова холодит внутренности своей неспешностью: Заболотный молчит неделю, прорезая Набиуллина каждым днем пугающей безответности. Зато короткое сообщение, прилетевшее неожиданно посреди ночи, взрывает грудную клетку снарядом прилившего жара и не позволяет Эльмиру заснуть до утра: «Скоро приеду». Тренировки тянутся долго и изнуряюще, но действуют как исцеляющая пилюля на обостренные чувства нацеленности на результат: Набиуллин потеет и теряет дыхание ради выхода на долгожданное поле, а не ради протирания ненавистной скамьи. Игры крутятся перед глазами приливами сил, ломают оскомину надоевшей безжизненности, и Набиуллин устало прислоняется к шкафчику раздевалки, полностью одетый бездумно листает ленту инстаграм-новостей, застывая на месте и еле удерживая смартфон в дрогнувшей, ослабевшей руке. Он обстреливает команду сверкающим, невидящим взглядом, ловя на себе непонимание и беспокойство партнеров, ни слова не говоря, выходит из помещения и садится в клубный автобус, затаив дыхание, позволяет себе еще раз вчитаться в невероятную новость: «Нападающий Антон Заболотный покинул «Зенит» и стал игроком «Сочи». Подробности и сроки контракта форварда с командой Александра Точилина не уточняются». Игра с «Оренбургом» осложняется голом в свои ворота, топится в поддержке чужих трибун и ломается под ногами неудачными действиями, а Набиуллин улыбается-улыбается-улыбается, искоса поглядывая на новичка сочинской команды, чувствует прилив сил и как ребенок радуется, когда его — его! — Антон Заболотный зарабатывает пенальти в штрафной площади, пережив до этого очаг беспокойства за его самочувствие. Гол окрыляет, футбол окрыляет, игра с ним на одном поле сводит с ума и обессиливает чувством неверия в доселе желанное, но далекое и несбыточное. Набиуллин ловит его в задворках подтрибунного помещения и влажно, глубоко целует во взмокшие губы, вжимаясь мокрым, усталым телом, забирается пальцами под футболку и мурлычет что-то невнятное в шею, блаженно прикрывая глаза. Заболотный хмыкает, обхватывая его за щеки, долго всматривается в глаза и уже сам первым откровенно целует. Эльмир чувствует, как земля уходит у него из-под ног. Серия без побед, не разорванная сегодня, уже не так сильно бьет его по спине. Все еще будет: и голы, и победы. А сегодня будут они. Всегда будут они. Эльмир кивает собственным мыслям и идет в раздевалку первым, проскальзывая в душевую кабинку, с улыбкой мажет прохладной водой по вспотевшей коже и чисто, расслабленно улыбается. Набиуллин просто, черт возьми, хочет играть в футбол. А еще он чертовски любит Антона Заболотного.