Мы говорим: «Привет», мы кричим: «Прощай»

Дышать больно. Она не может дышать — мешает ком в горле. Пеппер считает до десяти, но не начинает говорить — мешает отвратительное чувство, как будто она долго бежала в холод. Она испытывает все худшие чувства разом — ощущение того, что сначала она идет по твердой земле, потом проваливается в кроличью нору, ощущение, что кто-то держит ее изнутри, сжимает в огромных ладонях ее сердце, легкие и горло, сжимает-сжимает-сжимает до тех пор, пока она не видит точечки звезд перед глазами, до тех пор, пока она не сделает последний судорожный вздох без возможности что-то сказать. Нужные слова приходят сами. Пеппер хочет, чтобы они ушли. Она не хочет говорить их. Но… — Я говорила тебе, — ее голос звучит ровно, так, как будто ей не хочется разрыдаться прямо здесь и сейчас, — я ведь говорила тебе тогда, в первый день. В доме отвратительно тихо. Хотя это ведь даже не дом, это Башня, где ей нет места. Башня, которую Тони назвал только своей, за исключением одного этажа. Башня, которая принадлежала какому-то идеалу, а не ей. Башня, которая была разделена и передана членам команды Мстителей — это было одной из мер безопасности. Башня, которая была постоянным напоминаем, что они те самые люди с дубинкой, о которой однажды упомянул Тони, с дубинкой, сделанной из металлических и неоновых огней, прожигающих горизонт Нью-Йорка. — Я говорила, что не буду участвовать в твоем самоубийстве. Именно это она сказала тогда. Тогда, когда он пытался убить себя даже еще не имея костюма. Тогда, когда пытался смыть воображаемую кровь с рук. С тех пор стало еще хуже. — Пеппер, — он не спорил с ней. Все, что он делал, было не о ней. Все, что он делал, было о судьбе и воображаемых монстрах и, может быть, о призраке его отца в его голове, который говорил Тони, что он ничего не стоит, что он не оправдал ожиданий, которому Тони нужно было непрестанно смотреть в глаза и говорить: «Посмотри на меня, посмотри, что я могу, гордишься ли ты мной сейчас?», — Пеппер, я должен был. — Нет, не должен, — они творили добро и до Соковии. Были миссии со Мстителями, но нечастые и только банальные. Тони спал, как нормальные люди, ночью. У него не было сдвигов на создании трех костюмов в день, чтобы предотвратить невидимое вторжение. Он не пил, не заглатывал судорожно таблетки, чтобы заснуть, не звонил ей посреди ночи, чтобы сказать, что любит, или, того хуже, рассказать о новой идее, о идее, которая должна реализоваться прямо здесь и сейчас, а то потом будет слишком поздно. Тони никогда не отвечал ей на вопрос, куда же он так торопится. — Нет, ты никогда не был должен. Свет реактора из-под его рубашки вызывает тревогу — Пеппер успела отвыкнуть, ведь шрапнель извлекли много недель назад. Раньше свет реактора успокаивал, даже когда она взрывала дуговой реактор Стэйна, и он мерцал и потух. Синий цвет был цветом успокоения для нее. Раньше она находила Тони упавшим на свой стул или растянувшимся на диване и на полсекунды она задавалась вопросом, все ли в порядке, а потом замечала, как глубоко он дышит, как опускается и поднимается его грудь, поддаваясь дыханию. Во сне Тони часто дергал пальцами — даже во сне ему тревожно. Теперь все, что ей нужно было сделать, это пройти через темный дверной проем его комнаты, и она увидит голубые тени, отбрасываемые на стены и его лицо. — Ты обещал мне, — ее чемоданы уже упакованы. Она не говорила, что сделала это, она не разделяла их общие чековые счета, а Тони и не спрашивал, зачем все это. Тони просто смотрел на нее больными глазами поверх слегка сгоревшего ужина, который он приготовил для них, или молча молил ее, держа ее узкую ладонь слишком крепко. — Ты обещал, что такого больше не будет. — Я делаю это, чтобы защитить тебя, — он даже не станет извиняться, его решимость не пошатнется. Она знала, что так будет, с того момента, когда она первый раз сменила ему реактор, совсем не подозревая, какую адскую боль она ему приносит. Как же он ненавидел этот реактор, даже когда он спасал Тони жизнь. — Я делаю это, чтобы защитить всех. — Меня не от чего защищать! — кричит она. Пеппер отворачивается от него, прижимая тонкие пальцы к дрожащим губам в жалких попытках восстановить контроль, чтобы снова посмотреть ему в глаза. Она обещала себе, что не разрыдается. Она обещала себе, что скандала не будет. Она любит его. Она любила его, когда думала, что его внимание точно никогда не будет принадлежать ей. Она любила его после того, как они попытались, и она доказала сама себе, что не справляется, как ее и предупреждали. — Я видел это. Ванда… она показала мне, — он закрывает глаза и Пеппер узнает это выражение на его лице. Так же Тони выглядел в той страшной записи, которую после ее запроса включил Джарвис, где Тони падал из того портала на землю, а им не удалось попрощаться. Тогда Тони смирился. — Существует огромная вселенная, которую ты даже не можешь представить. Гидра и прочее — это детский лепет. Мы должны беспокоиться о более важных вещах. Тони редко звучит так. Он не уверен в себе, он уверен в собственной правоте. — Там целый мир, Тони, — она позволяет себе последний раз утонуть в нем, проводя ладонями по его сильным рукам. — Пусть они сами защитят себя. — Я не могу так. — Ты можешь, — он никогда бы не выбрал ее. Никогда. — Это выбор. Просто другой. Он всегда будет выбирать мир, а она будет любить его за это. — Я уже выбрал, — он не кричит. Не просит ее остаться. Раньше, когда Тони был неуверенным, он цеплялся за нее, умолял ее, как будто его счастье зависело от нее. Но хорошо, что мир начинается и не заканчивается ее участием в его жизни. У Пеппер горчит во рту. — Это не значит, что ты должна уйти. «Ты должен был спросить меня, — думает Пеппер. — Ты должен был дать мне выбор сказать «да» или «нет». Должен был спросить у меня, когда отдавал свое сердце на сохранение. Должен был понять, что я не хочу быть второй». — Я люблю тебя, — говорит она, и боль в груди возвращается, давя на нее, сжимая ее горло, ее легкие, ее всю полностью. — Я буду любить тебя еще очень-очень долго. — Пеппер, — он тянется к ней, надеясь, что его незаконченное прикосновение остановит ее, — не надо. — Я тебе говорила, — она оглядывает пентхаус, которой больше не ее дом, оглядывает слепяще-белые стены и чистые полы, оглядывает кровавые бинты в раковине после очередной заварушки. Она оставляет все в прошлом, несмотря на то, что это адски больно, и подхватывает чемодан. Ей больно. — Я не буду участвовать в твоем самоубийстве. В отличие от Тони, она умеет держать свои обещания.