Иллюзия

      В комнате пахнет влажными простынями и самообманом. Я стараюсь особо не дышать, чтобы не вдыхать этот микс запахов, отдающий сигаретами, но никак не твоим одеколоном, а так хотелось бы. Наверняка какой-нибудь Шанель, — ведь ты так любишь дорогие мелочи.       Ты.       Я хотел бы, чтобы ты запрокидывал подо мной голову, выгибался от стонов и жгучих ощущений внизу, чтобы твой голос хрипло шептал моё имя.       — Как мне вас называть? — говорит девушка, когда я завожу её в номер.       — Джонни, — шепчу, касаясь аккуратного носика, — Джонни, пожалуйста.       Ты часто так называешь меня. Поли и Джонни. По-детски, но чертовски мило, как и почти все, что ты делаешь. Я скурил много дури, чтобы все перед глазами расплылось, чтобы в ушах звенело. Так мне будет легче трахать эту проститутку, что так похожа на тебя, слушать её стоны, в полупьяном бреду выдумывая, что они принадлежат тебе. Мне повезло: ты похож на девчонку, трогательно красивую, с грустными большими глазами и изящным изгибом брови. Я в таких обычно не влюблялся, предпочитал блондинок. Ты наверняка знаешь фенотип таких девушек, у которых глазки и улыбка светятся так, что невольно задумываешься, есть ли внутри них какая-то подсветка.       Так забавно, что эти вкусы распространились на мою жену — милую Синтию, и с точно такими же блондинками я путался после концертов, даже не покупая ночь с ними, ведь выгоду брали они с меня. Они хватались за меня, как за лакомый кусочек, когда я их раздевал, и не отпускали, пока их руки совсем не становились ватными в моих жарких объятьях. А они, довольные, почти мурчали от удовольствия, будто бы подержали в руках счастье, поигрались с ним и отпустили. Но ты меня не отпускаешь, Пол. Не отпускаешь так мучительно давно.       Настолько мучительно, что среди всех этих блондинок у меня в ряду теперь есть одна брюнетка. Да ещё какая — считай, твоя сестра-близнец, за исключением некоторых моментов. Светловолосых у меня было целая куча, ведь я редко изменяю своим принципам, а вот она — единственная и неповторимая, так сказать, единичный экземпляр. Это все из-за тебя, черт возьми. Всю жизнь я влюблялся в девушек-блондинок, и однажды влюбился в тебя. В твои большие грустные глаза, которые выглядывают из-за длинных, загнутых ресниц. Ну в кого ты такой, скажи мне? Нежный, плавный в каждом взмахе и изгибе, в каждом движении и взгляде, в тебе было что-то ангельское, точно неземное. Потому что только святые, как ты, могут вдрызг напиться на вечеринке, но при этом вежливо отказаться от предложенной таблетки. А я что — я не ангел, и во мне чересчур много всего людского, в том числе и человеческих слабостей, поэтому я с радостью кладу такую под язык и жду вау-эффекта. Нет-нет, наркотики — не моя зависимость, по крайней мере не такая страшная, как моя зависимость от тебя.       Я иду среди полупьяных танцующих тел, и выбираюсь на открытый балкон, чтобы впустить в себя свежий морозный воздух. Мне в лицо бьет снег и ветер, а я ничего не чувствую, потому что весь горю внутри и хочу поскорей остыть. Голова приятно пустая от пьянства, что даже курить не хочется, так что я просто стою с закрытыми глазами, опираясь на холодные перила. Ты, заметив мое исчезновение, вскоре находишь меня здесь и накрываешь мои плечи моим же пиджаком — и где ты только его отыскал? Я смотрю на тебя — и вправду ангел: печешься о моем тепле, а сам стоишь босой на ледяном полу. Мне хочется скинуть с себя пиджак, прямо тебе под ноги, чтобы ты забрался на него своими голыми ступнями.       Это ужасно липкое чувство наваждения, когда ты стоишь слишком близко, а я впитываю каждую твою частицу тела, дышу твоим дорогим парфюмом. Мой внутренний дикий зверь — глупое сердце, пытается вырваться наружу, хочет впиться в тебя своими когтями, губами прижаться к теплой коже, а я, стиснув зубы, подавляю его. Оно бьется в своей клетке из моих ребер, готово вот-вот выпрыгнуть, но я всегда нахожу в себе силы его усмирить.       Извини, Пол, что покидаю тебя так внезапно. Звоню своей милой подружке, твоей недокопии, и зову её в ближайший отель. Ты стоял слишком долго и близко ко мне, и либо я сожру тебя прямо тут, не посмотрев на других людей, либо сбегу от тебя в свой мир иллюзий. Мне нравится в тебе все, даже твой маленький рот. Знаешь, пухлые губы это, конечно, красиво, но у меня крышу сносит, когда я представляю тебя на коленях, вбирающего мою вставшую плоть своим аккуратным ротиком. Но, увы, вместо тебя этим занимается моя милая куртизанка, а я довольствуюсь малым.       О, Пол, когда ты смеешься, внутри меня все расцветает, и я чувствую себя глупым влюбленным подростком. Поэтому я так часто стараюсь тебя рассмешить, заставить улыбнуться, потому что твой смех — самая сладкая музыка, что я когда-либо слышал. Я острю, бываю саркастичным, иногда откровенно дурачусь и строю рожицы, многие на меня смотрят как на придурка, но мне плевать, потому что все люди вокруг исчезают для меня, когда я вижу твое радостное лицо. Знаешь, оно как второе солнце в такие моменты. Я бы не хотел, чтобы ты светил и приносил тепло другим людям, а ты ведь так и делаешь — стараешься, всегда предельно вежливый и вечно пытающийся кому-то помочь. А я не хочу, чтобы ты растрачивал свои лучи, я хочу спрятать тебя под пальто, и никому не показывать. Вот такой вот я — полный эгоизма человек, еще к тому же отчаянно влюбленный.       Наверное, все, что бы ты ни делал, видится мне безумно красивым, потому что я любуюсь тобой, даже когда ты плачешь. Иногда мне кажется, что ты любишь меня в ответ, ведь твоя ненаглядная Джейн не видит твоих страданий, в отличие от меня. Разве она успокаивает тебя каждый год в день смерти твоей матери? Разве в ее плечо ты плачешься? Разве она вытаскивает из твоих ослабших пальцев полупустую бутылку? Нет, это делаю я, и притом беззастенчиво допиваю остаток алкоголя, сажусь и пытаюсь залатать твои открывшиеся душевные раны. Ты звонишь мне всегда из разных мест: из отелей, телефонных будок, из своей квартиры, когда она пустует, с разных номеров, но я каждый раз понимаю, что на другом конце провода висишь именно ты. Потому что каждый раз слышу твое тяжелое дыхание, краем уха улавливая вырывающиеся всхлипы из груди, а затем ты запутанным языком лопочешь мне какую-то бессмыслицу или просто повторяешь раз за разом: «Джонни, Джонни, Джонни». А я всегда прибегаю к тебе по первому вызову, мчусь на всех парах.       Какой же я засранец, Пол! Ты изливаешь мне душу, доверчиво тычешься носом в мое плечо, роняя мне на костюм свои драгоценные слезы. Они не похожи на соленую жидкость, ведь в глазах у тебя находятся залежи чистого изумруда, и твои слезинки похожи на какие-то кристаллики. Ты плачешься мне, а я смотрю на твое красивое лицо и просто любуюсь, пропуская половину твоего откровенного монолога между ушей, и только и думаю, как ненавязчиво обнять тебя, незаметно погладить по спине или взять за руку. Ты смотришь на меня с таким неподдельным доверием в глазах, а я только и норовлю слизать твои мокрые дорожки с щек, и ведь уверен же, что они будут вовсе не горькие, а сладкие-сладкие. Я бережно стираю их с твоего лица ребром пальца, вылавливаю покатившиеся слезинки-изумруды и пересчитываю слипшиеся ресницы, чтобы совсем не сойти с ума. Стыдно признаться, но я так люблю, когда ты плачешь, потому что в моих руках ты такой хрупкий и живой, как никогда до этого. Тридцать первого октября, в день смерти твоей мамы Мэри, у тебя как всегда разболелось одиночество, но я говорю, что это чепуха, потому что старые раны всегда ноют в непогоду. Я делюсь с тобой своими воспоминании о маме, которую тоже потерял, а ты слушаешь меня внимательно, и я вижу, как тебе становится легче при мысли, что ты не один такой на белом свете. Я всегда терпеливо жду, пока тебе не станет лучше, а истерика у тебя по-настоящему страшная, страшная тем, что она тихая, как смерть, и рыдаешь ты совсем беззвучно, скупо роняя слезинки с прекрасных глаз. Я укладываю тебя спать, дожидаясь, пока ты уснешь. Ты не хочешь поначалу, потому что боишься кошмаров, что иногда видишь во сне, боишься увидеть леденящие душу воспоминания: похоронную панихиду, крышку гроба, мертвецки-бледное тело матери. А я заботливо жду, пока ты наконец не заснешь крепко и сладко, и только тогда ухожу.       Я иду домой к своей старой знакомой. Можешь себе представить, что я даже не помню, как ее по-настоящему зовут? Я просто всегда называю ее Поли, твоим именем, а она и не против, потому что я ей хорошо плачу. Сначала это вышло случайно, просто во мне тогда говорило дикое желание и нетрезвость, я толчками врывался в её тело и видел перед глазами твое лицо, повторяя как мантру: «Поли, Поли, Поли». Затем это вошло в привычку — я так быстро привык ко лжи, что даже не заметил. И вот мы сидим с ней в одной комнате, по сути Джон Леннон и какая-то проститутка, но в моей маленькой вселенной мы — Джонни и Поли, и в этой вселенной я лежу с Поли бок о бок на одной кровати. Мы тогда так и не переспали, я посмотрел на её лицо, держал его дрожащими руками, бережно касался то носа, то подбородка, то раскрытых губ, то места под глазами, где соприкасаются кожа и ресницы. Смотрел на нее, как на самое прекрасное в этом мире существо, ей-богу, потому что мне снова виделся ты. Она тогда молчала, даже когда по моим горячим щекам полились слезы молчала, и только улыбалась мне ласково, словно интуитивно понимая масштабы моей внутренней трагедии. А трагедия эта заключалась в том, что я не смогу точно так же касаться тебя.       Она молчала всю ночь, а наутро заговорила. Я ей тогда сунул купюру в руку, как всегда, хотя по сути мы даже не поцеловались, потому что я вскоре заснул, а как только рассвело, поспешил на выход. Она словила меня у самой двери, но протянутые деньги так и не взяла, а только сказала:       — Неужели все так плохо?       Мне отчего-то жутко не понравилось, что она успела заглянуть мне в душу, пускай хоть и мельком. Я разозлился на себя, за то что много выпил и растрогался перед, по сути, незнакомым человеком, и ответил с привычной мне желчью в голосе:       — По всей видимости, не все так плохо, как у тебя.       Она нахмурила свои изящные брови, эта проститутка, и посмотрела как на полного идиота, и я в который раз убедился, как она похожа на тебя.       — Вы думаете, я слепая? Я прекрасно знаю, что вы — Джон Леннон.       «Какая сообразительность! Что, хочешь от меня еще и автограф?», — думаю я, но все же не решаюсь ее перебить.       — И я прекрасно знаю, кто такой Пол Маккартни.       И тут у меня все складывается как два плюс два. Какой же я идиот! Я же сам назвал ее Поли, черт бы меня побрал. Вот так просто спалил все свои карты и несуществующие козыри, проиграв в этой партии покера. Конечно, глупо сейчас будет просто отнекиваться и говорить, что я влюблен в какую-то Полину. Она же видела себя в зеркале и видела на телеэкранах или в газетах лицо Маккартни, может быть ей даже намекали на их внешнее сходство.       — И что же ты хочешь? Хочешь, чтобы я платил тебе за твое молчание?       Она закатывает свои накрашенные глаза, складывая руки друг на друга.       — Если бы я хотела больше денег, в таком случае просто выдала бы ваш секрет какой-то желтой газетенке или пошла бы на местный телеэфир: наверняка мне дали бы просто огромную сумму за такой инфоповод. Да я бы озолотилась на этом! Но, как вы поняли, газетные вывески пока не печатают ваше имя, и мне это совсем не нужно.       Я сажусь на стул возле входа, и во мне нет сил даже извиниться. Это выбило меня полностью из колеи, осознание того, что мой постыдный и самый сокровенный секрет теперь знаю не только я один. Я понял, в какой опасности все это время был, ведь она могла бы меня спокойно сдать, а репортеры даже бы не усомнились в достоверности слов проститутки, потому что им только и нужны громкие слова и заголовки. Я роняю голову на свои ладони, потому что она в миг наливается свинцом. Наверное, я выгляжу очень жалко, потому что она успокаивающе начинает гладить меня по голове.       — Ты так страдаешь, Джонни. Страдаешь от собственной лжи.       Вздрагиваю от этих слов, в них чувствуется сожаление и какая-то забота. Молча встаю и ухожу, тихо прикрыв за собой дверь и только улыбаюсь ей напоследок. Выходит измученно. Я иду по опустевшим улицам и думаю, встречу ли я её ещё раз? Или это был последний визит? Я осознанно иду на самообман, который дает мне мнимые минуты счастья — сладкие и полные наслаждения. Но когда они заканчиваются, в моей груди снова ноет пустота. Я знаю, что это чувство не покинет меня, ведь это все из-за глупого сердца, которое не успокоится, пока я не заполучу твоей любви. Мне нечего ему предложить, поэтому я чиркаю зажигалкой и закуриваю сигарету, наполняя грудь сизым дымом.       Наверняка сейчас чертовски рано или поздно, потому что машины проезжают редко-редко, и я иду прямо по дороге. Ноги несут меня в ближайший бар, я заказываю себе виски, но он никак не лезет в горло. Настроения нет даже для того, чтобы банально напиться. Я сжимаю стакан в своей руке, собираюсь уже выскочить пулей из этого шумного заведения, но вдруг на мое колено ложится чья-то рука. Мужская, надо сказать. Разворачиваюсь, чтобы влепить кулак в лицо этого незнакомца, но останавливаюсь, потому что вижу перед собой молодого парнишку, с большими глазами и почти девичьим лицом. Наверное, рука моя не поворачивается бить красивые лица, потому что даже когда я дрался с Полом, то неосознанно бил не по лицу, а куда-то ниже, в живот. «Нельзя портить такую красоту, нельзя», — кричало что-то во мне в такие моменты, кричало громче бурлящей злости.       — Хочешь, отсосу тебе?       Гляжу на него скептически. Худой, оттого казавшийся хрупким, с каким-то странным блеском в больших глазах. Наркоман, любыми способами ищущий средства на новую дозу. Знаете, я бы, наверное, даже согласился, не будь мне так противно. От себя самого. Ведь я точно знал, что стоит мне зайти в кабинку туалета и снять с себя штаны я снова закрою глаза и буду представлять то, чего нет. Буду представлять Пола Маккартни. Не знаю, повлиял ли на меня тот короткий разговор с моей знакомой, но я пересилил себя и вышел на улицу. Понятия не имею, куда я шел, но не хотелось больше марать ноги по борделям или барам, так что я предпочел топтать грязный снег. Мой разум совсем отключился, видимо, потому что меня охватило странное желание — увидеть тебя. Я думал о тебе и внезапно осознал, что стою на крыльце твоего дома и стучу в дверь. Какого черта? Это все ты, несносное сердце, захватило мое тело, отбросило последние остатки ума куда-то на задворки.       Ты открываешь мне дверь, и лицо у тебя слегка опухшее от прошлой ночи. Я выгляжу не лучше, уверен, а ты любезно пропускаешь меня, ничего не спросив. Я смотрю на тебя и не смею отвести взгляд. Ты замечаешь что-то болезненное в моем виде и кладешь ладонь на мое лицо, озабоченно спросив:       — У тебя лоб горячий. Простудился, что ли?       Нет, Пол, я просто давно и очень сильно болен тобой. Любовь, знаешь ли, штука, которую сложно вывести из организма. Она может вцепиться и долго-долго не отпускать. Вид у тебя совсем потерянный, а я ловлю болезненные спазмы в районе груди, и дрожь пронзает мое бренное тело. Я наклоняюсь, приникаю к твоим губам, целую так, будто хочу почувствовать, какая на вкус твоя душа. Мне всегда мерещилось, что внутри тебя цветут сады и цветы: не зря же от тебя постоянно пахнет ими. Поцеловал тебя, и никогда мне не было так хорошо от настоящего и так плохо от будущего: я будто ощущал, как ты сейчас толкнешь меня, уйдёшь, уже тогда я осознавал, что мое сердце будет разбито. Разобьется на тысячи кусочков, и об него будет больно колоться руками, когда я захочу собрать его обратно. Я пожертвовал всем в этот момент, понимаешь, ради одной секунды — и прошлым, и будущим.       Какие у тебя мягкие губы, Господи. Как сладостно тебя целовать, изучать горячие стенки твоего рта, прижиматься к щекам и слизывать с них соленые остатки от вчерашних слез. Как приятно держать тебя в руках, а ты, кажется, вот-вот упадешь, и колени совсем тебя не слушают, поэтому я прижимаюсь к тебе еще сильнее. Все заканчивается также внезапно, как и началось, и, выпутавшись из моих объятий, ты скатываешься вниз по стене. Сидишь, и эмоции на твоем порозовевшем лице совершенно нечитаемые, а я боюсь взглянуть в твои глаза и увидеть там презрение.       — Что это было, Джонни?       О нет, не называй меня так, прошу. Можешь обозвать меня самыми страшными словами, но не будь со мной ласков, я этого не вынесу.       — Извини, я просто очень пьян. Поцеловал по ошибке.       — Пять раз?       Неужели пять? Я не знаю, вообще отлипал ли от твоих губ, наверное, набирал воздух в легкие и снова приникал к ним. Все для меня смешалось в один сплошной комок удовольствия. Я молчу, а ты смотришь на меня выжидающе. Конечно, я соврал, потому что был абсолютно трезв, и это самое страшное. Я в полностью вменяемом состоянии поцеловал тебя, черт возьми. Безысходность накатывает на меня, сдавливает виски, и я отворачиваюсь, чтобы выйти прочь из дома, подальше от тебя, потому что сделал и так непростительно много ошибок — целых пять. Пять поцелуев стоили мне всего — и прошлого, и будущего.       Боже, что за погода в Лондоне такая? Когда этот чертов снег перестанет идти? А мне даже не хочется кутаться в пальто, я бы рад сейчас свалиться на землю, насмерть замерзнув. В уши бьет ветер, свистит и перекрывает все мысли, а я упрямо иду быстрыми шагами, даже не слышу, что ты кричишь мне. Я вообще думал, что больше никогда не услышу твой голос. Ты истошно зовешь меня, но я не слышу, и ты выбегаешь прямо из своего дома, вот так — босой и в домашней одежде. Хватаешь меня за плечо, разворачиваешь, а я смотрю на тебя и готовлюсь получить кулаком в нос. Было бы замечательно: физическая боль заглушила бы боль душевную, вкус твоих сладких слез перекрылся бы металлическим вкусом крови. Я смотрю на твои голые ноги и ловлю дежавю, как тогда, на балконе. Снимаю с себя пальто и кидаю к твоим ногам, потому что терять больше нечего. Я понимаю, что, возможно, потерял тебя навсегда, но смотреть не могу на то, как ты мерзнешь.       — Встань на него, а то пятки отморозишь.       Ты ошарашенно хлопаешь глазами, и в твоих ресницах путаются снежинки. Делаешь шаг, наступая на пальто, и от этого мне на сердце становится теплее. Подходишь ко мне вплотную, а я не выдерживаю и обнимаю, потому что все еще хочу тебя согреть. Поверь мне: я этого совсем не умею, ведь обычно именно ты даришь тепло, заменяешь мне солнце в такую погоду. Ты в ответ жмешься ко мне, цепляешься за меня руками, а мне все это кажется очередным сном. Ты ведешь меня за локоть домой, подняв испачканное пальто с земли, а я все глупо пялюсь на твои босые ступни. Я бы поднял тебя на руки, честно, но сил совсем нет. Мы располагаемся у камина, с чаем и пледом, мокрые от снегопада. Ты кладешь свою лохматую голову ко мне на плечо, а я изворачиваюсь.       — Не делай так, а то я снова не выдержу и тебя поцелую.       Ты смотришь на меня веселыми глазами и снова опускаешь голову на меня. А мне приходится выполнить свое обещание.