По ту сторону небес. Воскресение

«Погода нелётная». Он отметил это лишь механически. Потому что, когда поднял глаза к небу, не нашёл его вовсе. Оно даже не напоминало натянутую поверхность бумажного абажура, источающую слепой серый свет, как то бывало осенью где-нибудь на Марне или под Верденом. Размытое влажностью, оно полностью сливалось с землёй. Опять же, по привычке он прикидывал и понимал, что вряд ли смог бы проникнуть в эту зону на самолёте – да в такую погоду самые злейшие враги сидят по своим аэродромам. Впрочем, его разведка могла носить лишь исключительно пеший характер. Ему стоило в принципе сохранять наибольшую незаметность, с этой самой землёй сливаясь. Немалый рост ещё при жизни доставлял определённые неудобства – поэтому он всегда шагал, пригнувшись, а иногда при малейшем ощущении тревоги бросался в траву. Она безмолвно и будто бы равнодушно подавалась под весом тела. Она казалась мёртвой и искусственной, а цветом напоминала серебристый лишайник. А что здесь вообще не было мёртвым? Да хотя бы он сам – чем лучше этих стеблей? Пожалуй, травы были неспособны чувствовать. Но тем и лучше, если их припечатает тяжёлый сапог пограничника – ни протеста, ни отчаяния. И растения никто не вздумает наказать за нарушение, ведь их нахождение здесь естественно, в отличие от его. Посмертие не означает покоя, это Герман усвоил хорошо. Густой туман заполонял пространство, и лишь внизу хорошо различалось, как он клубится беспокойными клочьями, влажно цепляясь за сукно мундира, за кожу, глуша звуки – что было на руку – и забиваясь в лёгкие. Тут не то, что не взлетишь, а медленно захлебнёшься. Дышать действительно становилось труднее. В том числе поэтому находиться в пограничье слишком долго было себе дороже. После жизни ощущения казались другими, некоторые были притуплены, а другие наоборот, в том-то и дело. Он постоянно оглядывался. Тоже не в новинку вертеть головой в поисках противника. И белый шёлковый шарф был всегда не столько романтической принадлежностью гардероба, сколько насущной необходимостью – а как иначе не стереть шею в кровь о ворот кожанки во время воздушного боя? Наконец, он различил ограду. Чёрные размытые прутья. Хищность пик скрадывал всё тот же туман. Казалось, это оконечность забытого парка. Возможно, более естественно смотрелась бы колючая проволока и грубые опоры, как в лагере военнопленных. Кто знает? Пресловутой Реки – границы между мирами живых и мёртвых – нигде в обозреваемой близости не виднелось. Опять же, может, она находилась где-то за этим забором? А может, как раз она-то и проливалась слепым туманом и моросью, лишь приобретя иное агрегатное состояние? И это служило не столько Чертой, сколько вещественным предупреждением? Ему до сих пор не довелось этого узнать наверняка. Герман досадливо закусил губу. Размышления праздные. И никак ему не помогающие. Хотя что могло бы помочь в этом проклятом отсутствии видимости, в этом месте безвременья, где никак не придавало уверенности то, что он являлся сюда уже бессчётное количество раз, как бывалый нарушитель? А за неё он беспокоился больше. Она ведь с беспечностью живых и сновидящих даже не подозревает, чем и насколько рискует. Граница только кажется неприступной – но она такова лишь для любопытных простых смертных, стремящихся пересечь её Бог весть, почему, а вот для стражников она в отдельных случаях легко преодолима. Думать о последствиях не особенно хотелось. Да они, по сути, оба преступники, каждый в своём мире. Он снова прислушался. Несмотря на привычку к рокоту мотора, перекрывающего всё иное, чуткость сохранилась – чисто охотничья, лесная, полевая, усвоенная с отрочества. Проклятый туман... Ему показалось – или отзвук женского голоса? Тоскливо потянуло в груди. Ходил он сюда каждый день, но очень часто возвращался ни с чем. Ей безнадёжно редко удавалось пробиться. Неудивительно... Этот туман пожрёт всё, что угодно... - Герман! - Карин! Он кинулся к ограде. Девушка тоже. Длинный, нервный силуэт и стремительность движений – и даже непривычные одеяния шли ей как нельзя лучше и казались элегантными, хотя шёлковая блузка из-за своей невесомости провоцировала почти физическую боль, ведь тут так зябко и сыро. Их руки сцепились, и холод металла мешался с теплом кожи и крови. Металлические прутья были частыми, не протиснуться при всём желании, да и соприкосновение отдавалось сопротивлением, как во время преодоления силового поля. - Ласточка, ну что же ты? Не сумела потеплее одеться? - Можно подумать, ты не извалялся в росе. Она скользнула взглядом по его мундиру во влажных пятнах, расцепила хватку. И всё-таки зябко передёрнула плечами. Лицо было бледно, аккуратные губы отдавали слишком холодным, сиреневым оттенком. - Лучше поваляться, да не попасться стражам. И ты же понимаешь, что я не простужусь, мне всё теперь нипочём. А ты бы стереглась. - Да ну, пустяки. - Не был бы я так беспечен. Даже сны порой имеют вещественную силу. Не хочу, чтобы ты проснулась в лихорадке из-за своей прогулки. Его голос чуть заметно стал глуше из-за непрошеных воспоминаний. Герман боялся, что Карин заболеет. И ему бы не хотелось, чтобы воссоединение произошло вследствие печальных событий. Да и на этой стороне его любимой делать было нечего, он хранил в том твёрдую убеждённость, а если б и оказалась, неизвестно, вышло бы у них снова быть вместе или нет. Ожидать можно было чего угодно. Эти мысли пронеслись стремительно, а у неё были свои. Карин постаралась придать своему взору строгость: - Герман, ты тоже рискуешь, и гораздо более, чем я. Не могу тебя просить о том, чтобы ты не приходил, вот просто не могу. Но у тебя уже два выговора. Предательское мигание опущенных ресниц. Хорошо, что этот туман так исправно скрывает влагу. Герман, как обычно, растерялся. Но, как мог, мягко проговорил: - Пока это ничего серьёзного не значит. Поверь. К тому же, я отработал схему и даже изучил график патрулирования – смешно, но он здесь есть. И даже если меня сцапают, но притом я смог увидеться с тобой хотя бы на минуту – поверь, я ни о чём не пожалею. Карин горько усмехнулась и сжала его руки ещё сильней, так, что снизу поверхность пальцев прошил ледяной металлический холод, но сверху даже через пасмурную влажность пробилось тепло. - Ты никогда не отличался пиететом перед властью. Но то земная, а то небесная, вечная. Мне страшно думать, что именно они могут с тобой сделать. И я не хочу быть тому причиной. Я и так... - Что? - Ты оказался здесь из-за меня. Она выпустила его руки из своих и посмотрела на него со всей суровостью, на какую была способна, тонкая и гибкая, как рапира, с глазами цвета мартовского озера. - Довольно. Герман, даже если твоё нынешнее состояние не назвать полным счастьем, ты не заслуживаешь наказания и страдания, уж тем более, по чьей-то неосторожности и... душевной слабости... Тут она сникла и резко опустила голову, будто изучала, как щупальца тумана лижут её слишком лёгкие туфли. Он бы обнял её. Да не мог. - Карин, просто послушай, что ты говоришь. Твоя нынешняя жизнь отравила тебя, и это прорывается даже в сны. Счастья мне нет без тебя – без человека, который подарил моей душе истинный полёт. С которым и война, и мир, и все мои действия обретали большее значение. Местные чиновники не понимают этого «человеческого, слишком человеческого», - саркастично усмехнулся он. – Так хотя бы ты им не уподобляйся? Она вздохнула с выражением долгой, многолетней усталости. А, вероятно, и ей здесь дышалось тяжко. Но она снова взялась озябшими руками за стальные прутья. Так, что он снова мог к ней прикоснуться. - Насчёт вины – перестань терзаться. Я мог бы попасть под одну статью, а попал под другую: я не самоубийца, а воин, отдавший жизнь в бою. Почему это никак тебя не успокоит? Карин закрыла глаза и в отчаянии задрала голову к слепому небу. Её внутреннюю реплику нетрудно было угадать: «О, Господи...». Очень понятно, вот только Герман убедился, что в месте, куда он попал после гибели, всё та же бюрократия, как и при кайзере, да и он – точнее, Он – сам вряд ли снизойдёт до забот и бед отдельного вояки. - Карин, это неправильно, что нас разлучили. Говорят, что браки заключаются на Небесах, а мы, как-никак, супруги. И я понятия не имею, зачем тебя отправили жить очередную жизнь там, где ты сейчас. Но тебя хотя бы Забвение спасает... - Ты так уверен? Она вскинулась. Между тонких тёмных бровей легла складка, и Карин вдруг преобразилась в валькирию, которой он всегда её считал – даром, что она не могла похвастаться крепким телосложением. - Забвение не спасает, не обольщайся и не утешай меня. Да, я живу и что-то делаю. Да, не страдаю каждую минуту, потому что всё забываю, когда просыпаюсь. Но тем хуже, когда я возвращаюсь сюда и вижусь с тобой. Всё неправильно в моей жизни. Только при пробуждении я этого не понимаю. И снова начинается великая ложь. И я даже не знаю, как это исправить... Карин отвернулась. Она знала, что с Германом можно позволить себе слабость, но не хотела, чтобы он видел слёзы. - Родная. Послушай. - Ну. Что? - Очевидно, что нужно делать. Бежать. - Я знаю, как бы я могла это сделать. Но это недопустимо и вызовет массу неприятностей. Но ты же говоришь о себе? Он кивнул. - И как ты себе это представляешь? Тут уже Герману пришлось издать глубокий вздох. - У меня пока есть только предположения. Но я не буду мешкать, я проверю эти способы... - Я могу чем-нибудь помочь? Она снова чуть не плакала, но вопрос её был неизменен – тот самый отклик, та самая собранность, которая и раньше его покоряла. - Думаю, можешь. Пожалуйста... помнишь, как у нас только пытались внедрить радиосвязь? - Припоминаю. Карин бледно улыбнулась. Здесь, в пограничье, она помнила очень многое – вот бы так и в полном сознании. Она помнила, как достижение Маркони во время Великой войны пытались поставить себе на службу ВВС обеих воюющих блоков, сколько было проб и ошибок. Да, она была в курсе, потому что небесная жизнь Германа была неотделима от её собственной, так же, как и он постоянно интересовался теми глубинными смыслами и тайными движителями человеческих идей и эмоций, что составляли область её интересов и профессии... - Так что же насчёт радио? - Я его налаживаю. Пожалуйста, постарайся ловить волну. Прислушивайся. Я очень постараюсь, чтобы сигнал был чётким при моём приближении. Только... не глуши его ничем? Будь атмосфера чуть теплее, Карин бы залилась ровным яблочным румянцем, но сейчас на её белых щеках лишь проступили болезненно-розовые пятна. - Не думай, что я сама глушу. - Я не думаю. - Я буду слушать, Герман. Наверное, я всё-таки услышу, как ты зовёшь меня. А там... подумаем, что делать дальше. Они лишь полсекунды раздумывали, чем бы скрепить этот пакт. В итоге их губы соприкоснулись в почти невесомом, отдающем металлом и электричеством, поцелуе между стальными прутьями ограды. Онемение бежало по всей поверхности их лиц, когда они отважились. И всё-таки миг был дорог. - Только дождись. - Дождусь. Она нашла в себе силы улыбнуться. И расправила плечи. И, шагая прочь от чёрной ограды с пиками, внушала себе: пускай она многого не вспомнит, пробудившись ото сна, зато многое почувствует. И с этого момента будет внимательной, как никогда.