Сжимая зубы

      Фед, как человек, требовавший соблюдения приличий и громадное значение придававший условностям, ухаживал за девушками с тактом, присущим настоящим джентльменам. На «Вы» он к ним, разумеется, не обращался и поклоны не отвешивал, но в остальном вёл себя как мужчина, который именно ухаживает за женщиной с целью основания длительных моногамных отношений. Отношения, впрочем, могли оказаться не такими уж и длительными, сердцу ведь не прикажешь, но и в случаях, когда романтические интересы Феда менялись или просто угасали, он организовывал расставание в лучших традициях мелодрамы, оставляя у покинутой возлюбленной ощущение, будто это она его бросила, и будто они остались хорошими друзьями с односторонней симпатией с его стороны. Каковы бы ни были душевные терзания Феда относительно представительниц лучшего пола, всякую влюблённость он переживал как первую и единственную. Со всеми вытекающими.       — Давай уточним, — попросила Оноре, останавливаясь на пороге торгового отдела. — Мы ищем подарок на... месяц вашего знакомства?       — Да, — Фед кивнул и без задней мысли посвятил её в детали. — Думаю, я обойдусь без подарочной упаковки, не день рождения всё-таки. Картонный пакет с французскими мотивами в качестве `обёртки` должен быть в тему. И небольшой букет с полевыми травами. Мне кажется, ей понравится.       — Несомненно.       Оноре с тоской подумала о Сером, который всегда был главным сообщником в федовских любовных приключениях. Серый ушёл с Максом на разведку — с его способностью подслушивать чужие мысли он был просто незаменим. Оставлять Оноре в одиночестве и ожидании он не хотел и потому скинул её на Феда, который даже перед угрозой полнейшего краха умудрялся вести шуры-муры. В его представлении, женщину нельзя было забывать ни при каких обстоятельствах. Оноре не понимала, как это его избранницам не приходило в голову сбежать поездом от такого усиленного внимания.       Впрочем, у них с Федом представления о балансе и жизненных ценностях очень разнились. Оноре несостыковки в приоритетах и стандартах нисколько не волновали, а Фед, если и ощущал дискомфорт, вслух не возмущался. «Не вслух» Оноре не воспринимала в принципе.       — У тебя есть конкретные идеи о подарке?       — Ну, как тебе сказать...       Оноре с видом смиренного мученика пошла за Федом. Развлечение — выбор подарка — было не хуже прочих. Иначе бы она сидела в своей квартире на подоконнике и ждала звонка от Вассы, которая условилась позвонить, как только всё будет готово.       Фед бессистемно прохаживался по лабиринту отдела, придирчиво вглядываясь в товары на стеллажах. В ответ пустыми глазёнками на него пялились плюшевые игрушки. На противоположенной от них стороне стройными рядами выстроились батальоны кукол-барби и им подобных. Повсюду что-то висело, сверкало и переливалось. Суровый проход с мальчишескими игрушками щерился острыми коробками, на которых космос покоряли боевые корабли и мир спасали хитросложенные роботы. Были и не роботы, одетые, впрочем, так, что людей в этих штуках никто бы и не заподозрил. В другом углу, поверх стеллажей с рюкзачками и милыми тетрадочками, Оноре видела могучий арсенал из автоматов, луков, радиоуправляемых машин и механических динозавров.       — Ты говорил, здесь книжный магазин, — она повернулась к Феду и не без иронии вскинула брови. — Этикетки читать будем?       Книги в этом книжном отделе занимали одну четвёртую площади. Остальное пространство в неравных долях оккупировали игрушки, электроника того же назначения, и канцтовары. Оноре не могла винить предпринимателя, который так бездарно отнёсся к вопросам просвещения нации. Делать деньги на детях всегда было выгодно и легко. Дети мало чем отличались от взрослых, особенно в вопросах неуёмного потребления, но редко думали о деньгах, что делало их идеальной целевой аудиторией. Оноре с усмешкой разглядывала рюкзачки с героями мультфильмов, кукол-младенцев, снабжённых набором посуды, пластиковые шарики со зверушками внутри, чемоданчики доктора и строителя, и комплекты детской косметики (обязательно с духами). Оноре мысленно прокручивала в голове маркетинговые анонсы. Вот эта штуковина создаст иллюзию, в который ваш ребёнок — гениальный учёный; другая вещица создаст впечатление, будто он архитектор; обязательно купите девочке игрушечное трюмо, чтобы она, как и все успешные и красивые девушки, посещала салон красоты; с этим кубиком в руках ваш ребёнок почувствует свою принадлежность к отличникам — у всех отличников есть такое; а вот эта штука займёт его внимание и поможет разработать мелкую моторику. А для любви и нежности дайте ребёнку куклу или две. А лучше пусть выберут сами, держите корзинку. Кстати, вон там у нас есть леденцы хорошего настроения...       — Хочешь такую, а? — Оноре обернулась на голос и увидела ухоженную мамочку, которая показывала сынишке какую-то мохнатую собаку. Сынишка имел вид растерянный и «скорее нет, чем да».       Он не хотел игрушку. Он хотел, чтобы ему было весело. «Весело» в картонные коробки не фасуют.       Маленькие клиенты, разумеется, не на всякую всячину падки, многие товары остаются без внимания и только занимают торговую площадь, но зато двадцать процентов всего ассортимента делают владельцу девяносто пять процентов прибыли. Оноре крайне смутно представляла себе, зачем, например, нужен робот-динозавр. Что с ним делать-то?       Когда вырастаешь, перестаёшь понимать, зачем вообще нужны игрушки.       — Полки с бестселлерами всегда наводят на меня тоску, — Фед печально вздохнул, глядя на подобие пирамиды майя, занимавшее почётное место на пересечении книжного угла и отдела канцелярии. — Тебе не кажется, что они довольно чётко отражают настроения, преобладающие в обществе? Погляди, — он лёгким пренебрежительным движение указал сразу на всю пирамиду. — Книги по тайм-менеджменту. «Найди своё призвание в жизни за пять простых шагов». Или вот: «Как получать больше, делая меньше. Путь наименьшего сопротивления». И все толстые такие, страниц по триста. Целые тома, очень многословно поясняющие очень, очень простые вещи, которым каждый должен обучиться уже к выпуску из школы. Чему людей учат в этих заведениях? Не жизни точно.       Оноре усмехнулась и показала Феду нежно-розовую обложку.       — «Покори её сердце без мерседеса». Послушай, это же как раз твоя тематика. Предлагаю пойти, взять пару литров молочных коктейлей и набросать рукопись. Ты же хотел завязать с работой курьера. Вот тебе отличная возможность покончить с незаконными делишками.       Фед не знал, улыбаться ему или открыто не одобрять её поведение, поэтому просто покачал головой и с достоинством отправился изучать оставшиеся полки. Скитавшиеся поблизости консультанты старались держаться от них подальше. Оноре не без усмешки подобрала следующий бестселлер, с обложки которого сыпались золотые монеты.       — Обожаю литературу, в которой люди, сделавшие деньги на лохах, обучают этих же лохов основам бизнес-мышления.       — Правильно, положи эту гадость. Выбери вон, Кафку, в одном из пяти предложенных издательских оформлений. Тебе какие корешки больше нравятся: зелёные или серые?       — Романы о вампирах, романы вампиров, романы с вампирами, — перечисляла Оноре, наугад просматривая аннотации. — Ещё один роман, на этот раз с претензией на глубокий философский подтекст. Современный Париж в качестве декораций.       — Полагаю, — сказал Фед напыщенно, — любой город, чья карта напоминает круг, а история насчитывает хотя был полтысячи лет, придаёт жизни определённый оттенок.       — Ага. Сейчас в моде Берлин. Не знаю, чем это объясняется.       — Смотри, это для тебя, — Фед подал Оноре тонкую книженцию в полностью чёрной обложке.       — Книга о депрессии, вызванной пресыщенностью? Ты очень высокого обо мне мнения.       — Согласись, твоя естественная мрачность где-то в сантиметре от клинического расстройства.       Девушка, выбиравшая себе книжку неподалёку, посмотрела на них настороженно и решила, что разумнее будет отойти. Оноре пожала плечами. Она не любила спонтанные погружения в свой внутренний мир, тем более при свидетелях. Это могло иметь печальные последствия, причём, более для свидетелей, чем для неё самой. Оноре умела выплывать из собственной тьмы; у других такого навыка зачастую не было.       — Вот это я называю клинический случай, — щёлкнув пальцем по корешку одной из книг, Оноре состроила сочувствующую рожицу. — История об идеальном мужчине, который без памяти влюбился в горничную с добрым сердцем. Смотри, а для особенных девочек, наделённых всем необходимым, чтобы спасти мир, отведена отдельная полка. Диагноз современной литературы вполне ясен: самозабвенный побег от действительности.       Фед с притворно-отсутствующим видом развёл руками.       — Разве твои пробежки по утрам — не побег от действительности?       Оноре будто запнулась и не сумела ему ответить. При пульсе в сто семьдесят ударов в минуту очень трудно отвлечься от действительности.       Курьеры продолжали дрейфовать среди книжных полок, не привлекаемые ни красочными обложками, ни сюжетами, которые по аннотации раскусывали с первого взгляда. Люди от них шарахались, а некоторые неодобрительно пихались. Оноре откровенно не понимала, как можно выбрать книгу женщине, которую знаешь всего месяц. На её взгляд, ответственность была не меньше, чем подарить щенка. Фед этим вопросом, очевидно, не слишком терзался. Для него главным во всём предприятии был сам факт подарка. Оноре это понимала и потому не слишком удивилась, застав его за перелистыванием «Пятидесяти оттенков...».       — Ты смеёшься, — с подозрением сказал Фед, заметив умилённое выражение на её лице. — Я по глазам вижу, что смеёшься. Что, неправду в этих книжках пишут? Или, — спохватился он, — или я далеко захожу с подобными вопросами? Прости, не следовало...       — Отношения не развиваются по шаблону, — Оноре тепло улыбалась, просто чтобы Фед не нервничал. — Ну, в большинстве случаев, как бы сильно людям ни хотелось противного. Может, у кого-то в паре всё так и идёт, как в этой книге. С поправкой на вертолёт.       Фед, сквозь подстёгивавшее его любопытство, натянул на лицо выражение сочувствия и всеобъемлющего понимания.       — Ты могла бы снять свой собственный сюжет на эту тему.       — Мне кажется, получилось бы скучно.       Курчавые волосы Феда ореолом окружали его голову, и он со своим понимающим выражением начал напоминать святого или того самого парня, к которому ты приходишь плакаться в жилетку. Оноре не улавливала оттенков в людских эмоциях, не догадывалась о причинах и следствиях, но сильные и конкретные посылы улавливала с полщелчка, потому что масса жизненных разочарований сделала её чувствительной к переменам. В тот момент она ясно чувствовала, что её вызывают на откровенный разговор, вызывают не из чистого любопытства, прикрытого благой целью — узнать друга получше, — а из искренней заботы и желания помочь. Фед обладал очень чувствительной натурой, был как своеобразный барометр, и его забота об отношениях между людьми тоже была весьма своеобразной; сентиментальной, на взгляд Оноре. Что она точно знала о Феде, так это то, что ему нельзя было врать или отказывать в доверии. Он не был ей безразличен, поэтому она старалась поддерживать его представления об их дружбе.       Говорить о них с Вассой было тем ещё садизмом. Когда боль была свежая, когда она была у самого горла, Оноре не могла говорить о ней — она молчала, уходила в себя, и к людям торчали только агрессивные колья молчания и некого бессилия. По прошествии времени вся эта боль ссыхалась, уменьшалась, и её легче было разглядеть; появлялись силы её изучать и описывать. Боль становилась чем-то отдельным.       — Я немного наслышан о природе ваших с Вассой отношений, — Фед осторожно поглядывал на Оноре, будто человек, прощупывающий стопой надёжность тропы. — Это не самая популярная тема, смею тебя уверить. Мне так вообще ничего не известно в деталях. Это личное дело каждого, делиться или не делиться своими переживаниями. Я уверен, что ты сама не стыдишься ничего. Ой, и не подумай, будто я стыжу тебя...       Оноре зачастую не знала, чем с людьми можно делиться, а что от них лучше скрывать. Слушая её, люди делали выводы, выводы о ней как о человеке, и картина рисовалась не самая приятная. Для Оноре эта картина была обидной, она видела её отражение в чужих глазах и не желала признавать, что она сама действительно может быть таким человеком. Что это они правы, а она ошибается на свой счёт. Чтобы не расстраиваться, Оноре применяла простое правило: либо молчать и не делиться, либо делиться и класть болт на чужие выводы.       — Может, — продолжал Фед, — там у вас и не было ничего такого, о чем люди говорят. Информация, передаваемая через слухи, мутирует в самые ужасающие формы.       — Тут ты прав, — Оноре отставила на полку увесистую энциклопедию для детей. — Хотя, любовь к высоким воротам не с потолка берётся.       Фед замер, повернулся к ней, и глаза его, прикрытые кудрями, засверкали.       — Тебе правда нравится, когда тебя душат?       Заговорщицкий шёпот и выражение не то восторга, не то ужаса на лице Феда Оноре крайне позабавили.       — Мне нравится, когда она меня душит, — вздохнула Оноре и тут же осеклась. — Нравилось, — поправилась она. — Блин, Фед, это сложно. Такого рода связь — это сложнее, чем семья с тремя детьми.       Судя по сомнению в его глазах, Фед аналогию осуждал, но внимание заострять не стал.       — Но это ведь опасно, — сказал он с чувством. — Опасно, особенно в... ну, ты поняла. В такие моменты.       — Разумеется опасно. В этом и смысл, — Оноре весело усмехнулась. — Ой, не смотри на меня глазами уязвлённой невинности. Больно уж заинтересован ты для невинного и уязвлённого... В таких отношениях есть специальные правила. Эти правила гарантируют как физическую, так и моральную безопасность для участников.       — Не понял. При чём там моральная уязвимость?       — Словом убить можно, — пояснила Оноре серьёзно. — Неверные слова могут покалечить, вызвать неприятные ассоциации, повлиять эмоционально. Бывает, в детстве тебе мать что-то резкое скажет, правду скажет, и ты потом всю жизнь помнишь и делаешь ошибки и загоняешься. Представь, что это слово, способное навредить тебе и вывести из равновесия, ты слышишь в момент, когда полностью раскрылся, доверяешь человеку и не ждёшь удара.       Фед закивал, выказывая понимание. С этой стороной он был знаком, он знал, как превращать слова в инструменты.       — Существует определённый уровень контроля, который доминант имеет над сабом, точнее, уровень контроля, пользоваться которым доминант может себе позволить. Потому что контроль в принципе безграничен. Не получится отпустить себя лишь частично. Это как падение в пропасть. Ты либо разжимаешь все пальцы и падаешь, либо болтаешься на своём обрыве. Такие отношения требуют полного доверия. Здесь нельзя притворяться или быть вовлечённым лишь наполовину.       Фед помолчал, бессмысленно просматривая корешки на полке перед собой.       — И до каких границ простирается это полное доверие? — спросил он.       Оноре заколебалась, раздумывая, стоит ли говорить всё как есть. У неё самой давно не осталось вопросов о доверии, она уяснила для себя все понятия и границы. Однако Фед выглядел несколько потерянным, на него свалилось больше, чем он ожидал, и Оноре решила его добить.       — Полное доверие означает, что ты и не подумаешь кричать, если доминна приставит тебе нож к артерии, потому что будешь знать, что у этого действия только одна цель: дать наслаждение и удовлетворение, или успокоение, очищение… а не покалечить или убить.       — Так. Ладно. Это сложно... А если кто-то из вас... ну, увлечётся? Ай, нет, не говори. Дай угадаю. Для этого стоп-слово и придумали?       При одном упоминании это самое стоп-слово вспыхнуло у Оноре Дебальз в сознании и замерло на кончике языка, прижавшегося к зубам. Ей нечасто приходилось использовать его, но это как умение плавать — не забывается.       Оноре окончательно развеселилась и стала показывать Феду картинки из трёхмерных детских книжек, попутно поясняя ему детали отношений, которые сама знала (как ей казалось) досконально.       — Стоп-слово используется тогда, когда один из участников перестаёт получать удовольствие. Типа, молоко скисло. Стало слишком больно. Стало некомфортно. Доминна устала. Или она чувствует, что саб перегибает.       Фед прыснул, пытаясь представить себе нечто подобное, и как-то тепло, особенно посмотрел на Оноре. Чем ближе она его подпускала, тем больше он её любил. Эдакая нежность к прикормленному волку. Его, разумеется, несколько ранила её холодность и несклонность к сентиментальным жестам, но он верил, что по-своему она любила его. В конце концов, он видел светлую, тёплую ауру, когда она обращалась к нему.       — Постой, — Фед нахмурился и большими глазами посмотрел на Оноре. — Нож у артерии?!       Он спохватился и повторил то же уже тише.       — Образно выражаясь, — ответила Оноре. — Ненавижу ножи и порезы. Я больше по верёвкам. Верёвки, конечно, тоже могут повлечь проблемы с кровообращением...       Напрашиваясь на откровенность, не следует ожидать пирога положительных эмоций. Зачастую, люди вовсе не хорошее и приятное утаивают. Фед должен был знать об этом, ему с его чувствительностью сама мать-природа велела. Но Оноре видела, что застала его врасплох. Фед был растерян и, пожалуй, обижен. Его лицо, лицо взрослого мужчины, приняло вдруг выражение, схожее с насупленной рожицей мальчишки. Разглядывая его почти так же безразлично, как стеллажи книг, Оноре думала, что всё это, вероятно, было из-за идеи насилия. Фед имел чёткий принцип: никакого насилия по отношению к женщине. Женщину удерживают при помощи вкусных и красивых взяток, а затем за эрогенные зоны. Фед просто поверить не мог, что женщина сама может просить жестокого обращения, это не вписывалось в его картину мира. Одно дело — слышать упоминания и намёки от Серого, другое — узнать от самой Оноре.       Её, Дебальз, произведённый эффект развлёк. Она взяла с полки блокнот с пухлым единорогом и показала Феду. Голубой с радужной гривой рогатый поняжка проскакал мимо его лица.       — Как тебе? На мой взгляд, интересный и милый подарок. Цок, цок... Сразу тебе и ассоциации с принцами на конях, и с мечтаниями, и с рогами — тоже немаловажный символ...       Фед на единорога взглянул и забыл.       — Я просто представить себе такое не могу, — сказал он жалобно и оглядел Дебальз с головы до ног. — Верёвки, ты, и она...       — Вообще или именно меня?       — Тебя.       Оноре посерьёзнела.       — Вот и не представляй.       Некоторые вещи объяснить оказывалось невозможно, как бы ни был подвешен язык. Оноре улыбнулась неловко, пытаясь сгладить углы, и внутренне расписалась в собственной несостоятельности. Разумеется, Фед не мог представить её в тех обстоятельствах: разнузданной и покорной, текущей от желания и дрожащей от ласк, как от боли. Он и не должен был, на такое нужно заслужить своё право, нужно побороться за то, чтобы приручить кого-то до такой степени. Она связанная и она молящая — это был эксклюзив. Это было зрелище для одного.       Оноре не нравилось считать себя особенной, но ей нравилось чувствовать себя исключительной для одного. Ощущение собственной исключительности, как правило, развращало и лишало её внутренней дисциплины, но глубоко внутри она признавала, что уже никогда не допустит отношений, подобных тем, что были у неё с Вассой. Люди сами придают ценность вещам и другим людям, именно их взглядами на мир определяется ценность вещей. Для Оноре те отношения были чем-то сакральным. Скорее всего, именно она сделала их таковыми, из пошлости и извращения слепив эдакую конфетку, которая окружающим казалась уродливым недоразумением. Оноре нравилась та больная, будто освежёванная любовь. Она хотела оставить её особенной, воспринимать её, как точку на карте жизни, в которой мало кто побывал, а вот она — была. Позже, Оноре сама же всё разрушила, оставив себе обломки, как сувениры, с той же жадностью, с какой оставляла впечатления. В конце концов, лучше уничтожать то, что боишься потерять. Оно грозит сделать тебя своим рабом.       — Удивительно, — бормотал Фед, — удивительно, как отличаются люди от своих социальных масок. Я уже и заглядывать боюсь, что там да как у людей, когда они не со мной. Бывает, свято веришь, что вот он, он-то, никогда, ни-ни, не сделает ничего аморального, что чист и дома такой же, как и за общим столом. А на деле...       — Ага, — Оноре отвернулась, — как это люди смеют скрывать, какие они твари да мрази.       — Я не понял сейчас. Ты о чём?       — Фед, не обижайся, но ты сам внешние приличия чтишь больше, чем порядок у себя за закрытыми дверями. К тому же, у многих не социальные маски, а банальная вежливость. Люди не скрывают, они просто стараются быть с тобой милыми. Так что не загоняйся, кудрявый мой.       Закономерно следуя от игрушек, через книги, курьеры, захваченные своей миссией по выбору подарка, докатились до локации канцтоваров. Кроме блокнотиков с единорогами, тут была масса подобной макулатуры, заполненной либо частично (набросками и цитатками), либо разлинованной и отставленной на произвол обывательского гения. Фед был уверен, что блокнотиков, тетрадей и альбомов в одном этом магазине было больше, чем во всём городе мыслей, достойных быть записанными. Оноре не стала с ним спорить. Она разглядывала наборы цветных ручек и фломастеров, карандашей и маркеров. В душу ей запал набор чёрных стикеров-закладок. Глядя на всё это великолепие, хотелось тут же набрать себе корзину, купить, сесть в уютное кресло и начать строчить. Только строчить было нечего. И организовывать было нечего. Оноре с презрением повертела в руках и отложила буллет-джорнал с резинкой. Она на личном опыте убедилась, что планирования на бумаге, всевозможные красивые календарики и таблицы дел, разукрашенные яркими фломастерами, приводят лишь к тому, что ты не живёшь и делаешь, а только чертишь. Чем больше у человека тетрадочек, тем больше он пишет. Мерзкая привязка к материальным вещам, которые надо таскать с собой. Организация — Оноре была в этом уверена — никогда не должна занимать слишком много времени.       — Ты не можешь подарить девушке блокнот, — Оноре развела руками и повернулась к Феду. — Это хуже, чем плюшевая игрушка. Нам лучше вернуться и поискать что-то из книг.       Фед с жалобным видом взъерошил кудри.       — Но я не знаю, какие книги ей нравятся, — сказал он.       — Серьёзно? О чём ты с ней разговаривал вообще всё это время?       — Да мало ли о чём. О еде, о людях, о местах, где мы были. Она, кстати, знаток бюджетных путешествий «дикарём».       — Походные кастрюли ей подари. Пошли, на первом этаже как раз сувенирный отдел с такими штуками.       — Ты о полку ударилась? Лучше уж блокнот, чем кастрюли!       Оноре молча и с триумфальной уверенностью указала в сторону книг.       Вернувшись, они снова стали перебирать приключенческие романы и романы с претензией на философскую мысль. Некоторые книги Оноре складывала Феду в руки, как бы ставя их на контроль с намерением рассмотреть их более придирчиво. Фед пыхтел, брал книги подмышки, и как назло на глаза ему попадались всё те же оттенки, стокгольмский синдром и иллюстрированный «Янтарь».       — Я вот чего понять не могу, — начал он серьёзно. — Мне всегда казалось, что и ты, и Серый относитесь к той породе людей, которые очень остро реагируют, когда их к чему-то принуждают.       Дебальз чуть не выронила книгу из рук. Она растерянно повернулась к Феду и с секунду раздумывала над ответом. Из них двоих именно Фед вставал на дыбы всякий раз, как ему чудилось, что на него пытаются давить, и выказывал величайший упадок духа, если ему не чудилось. Наверное, думала Оноре, роль сыграл эффект зеркала: мы видим в других то, чем наполнены сами.       — Ну, да, — промямлила она уклончиво. — Если мы с Серым с чем-то сталкиваемся, мы это переживаем. У нас что ни проблема, то бой на выживание.       — Утомительная философия.       — Ты себе даже не представляешь... В нашем с Серым мировоззрении, «я» либо переживу всё-всё, либо сдохну. А выживание... постоянное выживание утомляет. Именно поэтому мы с Серым, мягко говоря, не в восторге от всякого рода вынужденных стрессов.       — Да никто не любит стрессы.       — Не спорю.       — Не понимаю я это, — Фед упрямо поджал губы. — У вас вечно какие-то бои, страдания, крайности. Вы постоянно будто в напряжении, ожидаете удара от жизни или оплеухи от ближнего. Вот ты, ты те же фильмы выбираешь либо с каким-нибудь замесом из крови, пота и мяса, либо выворачивающие душу драмы. Я твои взгляды не осуждаю, мы друзья, но почерк налицо. А принципы? Взять того же Макса. У вас все принципы — сплошные крайности.       Оноре ухмылялась, по-кошачьи хитро поглядывая на Феда.       — Увы, мы не такие домашненькие, как ты, — сказала она. — Мы не мечтаем о семье, о доме с собакой, о благополучии и лентах в роддоме. Нам это скучно и неинтересно, тривиально до зевоты. Ох... но вот я назвала тебя домашненьким, и ты оскорбился.       — Я нормальненький, — Фед скривил губы и гордо приосанился. — Я хочу любить и быть любимым. Да, хочу семью, хочу рядом видеть разумную миловидную девушку. Хочу, в конце концов, чтобы жизнь протекала как в хорошем зарубежном сериале про дружбу в старшей школе. Разве это плохо?       — Нет, не плохо. Ты счастливее меня. И твои желания достижимы.       То, что Фед её словами был тронут, Оноре заметила сразу. Появилось в его глазах то самое выражение, бывающего у человека, который жалеет и любит жалеть.       — Если принуждение — это плохой стресс, то как же тогда ваши с Вассой отношения? — спросил он тихо, будто щадя её чувства. — Какие уж тут могут быть желания?       Оноре вдруг испытала сильнейшее раздражение. Её доконало его сочувствие, его понимание и его жалость. Можно подумать, Фед имел право на эту самую жалость — как стоящий выше и знающий больше; можно подумать, Оноре была одной из тех отщепенцев, была маленькой и убогонькой в сравнении со всеми его представлениями о достойной женщине и важных ей ценностях. Чёрное, огромное эго её развернулось в душе, расправило мощные крылья, и она шагнула к Феду вплотную и заглянула ему в глаза.       — Подумай о самом тёмном, что может родиться в твоей голове, Фед, — проговорила Оноре. — Самом-самом тёмном. Ты ведь никогда не позволишь себе сделать нечто такое, верно? Это гадко и стыдно, даже опасно. Ты дрожишь от возбуждения, если думаешь об этом слишком долго, и отворачиваешься от этих мыслей. Ты сам себя уважать перестанешь, если сделаешь это да если ещё и получишь от этого удовольствие, — видя его отчуждение, Оноре плотоядно улыбнулась. — А доминант заставит тебя это сделать. Заставит сделать то, что ты сам хочешь, но не позволяешь себе. Доминант возьмёт всю ответственность и сам же станет для тебя оправданием. Вот такие это отношения, дорогой.       — Так почему же ты ушла от неё?       Оноре отступила. Их окружали люди. Они стояли у кассы неподалёку, они разглядывали книги, они посматривали на Феда и Оноре с любопытством. Впервые за весь день Оноре почувствовала себя по-настоящему уязвимой. Фед полез слишком далеко.       — Это сложно, — сказала Оноре. «Это сложно» означало «Я не знаю». — Покажи фото твоей подружки. Будем выбирать книгу под обложку.       Фед поколебался, вроде и удовлетворённый этим признаком чужой слабости, и немного растерянный, не знающий, за что и как извиниться, чтобы не показаться бездушным. Он достал телефон, нашёл что-то в галерее и передал телефон Оноре. Та с секунду разглядывала лицо на экране.       Оноре запрокинула голову и громко, вульгарно рассмеялась, возвращая Феду сотовый.       — Пошли, — поманила она сквозь слезы и, не дожидаясь Феда, направилась к выходу. — Купим твоей девочке пару туфель.