Dans les coulisses

Линетт шьет. Маленькая блестящая иголка мелькает в ее пальцах, и, следуя ее движениям, ложатся на алую ткань последние золотые стежки. Тканевая кукла, темноволосая, в расшитом платье, почти готова; не проходит и пяти минут, как она оказывается на полке среди своих сестер, созданных теми же аккуратными, умелыми руками. Все они предназначены на продажу, все друг на друга не похожи; Линетт протягивает руку, чтобы коснуться одной из них - ее красное платье отрочено черным, а волосы - светлые, из грубой нити цвета прелой соломы. - Самая сильная, - бормочет Линетт, прежде чем дотронуться до следующей - той, чье бордовое платье расшито цветами, а пышные темные локоны убраны за спиной, - самая храбрая. - А эта? - художник подходит ближе, чтобы посмотреть на только что законченную работу; он протягивает руку в немой просьбе, и Линетт отдает куклу ему. Ничего особенного нет в ней, на первый взгляд - она сделана с не меньшим тщанием, чем остальные, но что-то заставляет художника неотрывно смотреть на нее, ее балетный костюм с узором из золотой нити, ее почти пустое лицо с темными пуговицами и нарисованными тушью ресницами вместо глаз. Единожды взяв куклу в руки, он чувствует, что не может отпустить ее; на краткий миг в его сердце что-то шевелится, будто сбивается со своего ритма отлаженный механизм, и художник хмурится, справляясь с приступом мимолетного волнения - по счастью, тот длится не более секунды и успокаивается тут же, ничего не задев и не навредив ничему. - Самая красивая, - произносит художник, когда повисшее молчание затягивается. - Эта - самая красивая. Линетт не отвечает, только делает молчаливую попытку забрать куклу, но художник не дает ей этого сделать. - Можно оставить ее? - спрашивает он, примериваясь мысленно, сможет ли уместить девочку в красном в карман своего сюртука. - Она мне нравится... Линетт замирает с поднятой рукой. Он не может угадать выражение ее лица, которого не видит, но чувствует охватившее ее напряжение, которое пронизывает теперь каждый ее жест. - Конечно, - интонации в ее голосе почти неразличимы, но художнику кажется, что она пытается усмехнуться. - Конечно, можно. Довольный исходом разговора, он сажает куклу на табурет рядом с кроватью. Не так давно им двоим удалось оставить комнату в Латинском квартале - та еле вмещала двоих, а бедная Линетт боялась мышей, которые водились в изобилии за прогнившими стенами, - и перебраться в жилище попросторнее, недалеко от Сент-Антуан. Здесь по ночам было, пожалуй, шумнее, ибо кафе и кабаки не закрывались до глубокой ночи, зато можно было располагать не только кроватью и рукомойником, но также и шкафом, книжной полкой и собственной печью, что было особенно необходимо перед лицом подступающей зимы. Линетт купила у старьевщика небольшое, в обшарпанной раме зеркало и сидела перед ним каждое утро, расчесывая волосы - для нее это было чем-то вроде ритуала, и художник совершенно не собирался мешать ей или корить за потраченные деньги; по утрам он наблюдал за ней - она держалась расслабленно и почти счастливо, иногда как будто забывалась, и из ее груди вырывалось протяжное, придушенное сипение, которое кого другого, кроме художника, могло бы испугать. Он сам давно к нему привык, хоть и понял не сразу, что так она пытается петь. - Мне не стоит... - как-то проговорила она, когда он засмотрелся на нее слишком долго, и она, должно быть, перехватила в зеркале его взгляд. Он покачал головой: - Продолжай, если хочешь. Она продолжила; однажды он проснулся посреди ночи, снедаемый кошмарным наваждением - что ему снилось, он не помнил, но точно знал, что это было что-то ужасное, и Линетт проснулась вместе с ним, обняла его, прижала к груди его голову, и он, закрывая глаза, понял, что она поет ему - свистяще и едва слышно. На короткую минуту ему показалось, что он слышит в этой жутковатой пародии на пение отголоски былой мелодичности, и он сам не заметил, как уснул, точно под самую убаюкивающую из колыбелен. - Кто ты? - спросил он как-то. - Как ты меня нашла? Она не ответила, и он не спрашивал больше - ведь это, в сущности, было совсем не важно. *** Гроза приходит незаметно - еще несколько минут назад небо сияло ослепительной синевой, но неизвестно откуда накатываются на город тяжелые, без единого просвета тучи, и художник, не закончив очередную картину, с трудом успевает спасти ее от хлынувшей с неба воды. Ему приходится ждать под навесом кафе, пока угомонится хлещущий во все стороны ливень и гром перестанет грохотать с такой силой, от которой, кажется, содрогается сам Нотр-Дам; затем природа решает дать городу передышку, но художник, предчувствуя, что она будет краткой, бросается к дому почти бегом, молясь про себя, чтобы успеть и не попасть под вторую, близкую уже волну бури. Он успевает; едва он оказывается на лестнице, снаружи уже вновь льет, но теперь его это не беспокоит - переводя дух, он поднимается в квартиру, отпирает дверь и с удивлением понимает, что Линетт куда-то исчезла. Ее отсутствие ему не в новинку: она могла выйти в лавку или на рынок, и сейчас, точно так же застигнутая дождем, пережидать его в первом попавшемся ей укрытии. Поэтому он мало беспокоится, пока устраивает у стены мольберт, незаконченную картину, сумку с кистями и красками; только когда он оборачивается, чтобы повесить сюртук, и видит, что накидка Линетт, как ни в чем ни бывало, висит там же на вешалке, его начинают одолевать непонимание и тревога. - Линетт? - громко спрашивает он, раздумывая, что могло заставить ее уйти из дома без верхней одежды - разве что случившийся пожар или другое несчастье, но обстановка комнаты выглядит слишком обыденно, чтоб предположить случившуюся беду. - Ты тут? Он делает несколько шагов по комнате, прислушиваясь к каждому шороху, что доносится в ответ; его слух остер, но все равно ему с трудом удается различить за скрипом половиц невнятный всхлип откуда-то из-под кровати. - Линетт? Он наклоняется, откидывает свисающее с постели покрывало и видит ее - притихшая, съежившаяся, она забилась в пыльную нишу между кроватью и полом и смотрит теперь оттуда блестящими глазами - он не разбирает их выражения, но может предположить, что в них плещется ужас. - Что ты тут делаешь? - художник становится на колени, протягивает руку, пытается нашарить в пыльной темноте ее ладонь, но в этот момент за окном снова грохочет, сполох метнувшейся в небе молнии мгновенно освещает комнату, и Линетт упрямо отодвигается, стремясь увернуться от прикосновения. У художника вырывается тяжелый вздох. - Боишься грозы? Ответа не требуется. Линетт моргает быстро и часто, не шевелится, будто эта ниша стала ее могилой, и художник не может придумать ничего лучше, кроме как присоединиться к ней - под кроватью они вдвоем умещаются не без труда, клочья пыли лезут ему в лицо, и он зажмуривается, чтобы не слезились глаза, протягивает к Линетт руки и вслепую притягивает ее к себе. - Тебе не надо было... - она дрожит, и ей как будто стыдно, она прячет лицо, но не стремится сбросить его руки. Он вздыхает снова. В конце концов, у каждого свои причуды, он представляет, что у него самого полным-полно собственных, и поэтому не чувствует себя вправе осудить Линетт за ее. - Просто скажи, когда захочешь вылезти, - говорит он со смешком. - Воздуха достаточно. Но она горячо целует его, и нехватка воздуха перестает кого-либо волновать. *** Ворвавшиеся в город холода приносят с собой трудности. Картины почти не продаются; куклы, сшитые Линетт, тоже не находят своего покупателя. Она бродит по улицам до позднего вечера, надеясь продать хоть одну, но неизменно возвращается с пустыми руками, и художник не может похвастаться ничем иным. Они почти забывают о другой еде, кроме хлеба и дешевого сыра - даже бутылка вина становится для них роскошью, ведь дрова дороги, а чтобы натопить печь вечером, требуется не меньше двух-трех поленьев. Если не топить, воздух выстывает мгновенно; они спят под двумя одеялами, одетые, но Линетт все равно дрожит и кашляет во сне, и он тревожится, что этот кашель может быть предвестником чахотки. Он ущемляет себя во всем, стараясь поддерживать в ней силы, но этого недостаточно: она держится уныло и понуро, говорит все меньше, но художник, как оказывается, не догадывается даже приблизительно, какие мысли на самом деле при этом бродят в ее голове. Все открывается внезапно, после того, как им три дня кряду приходится сидеть на голодном пайке: он быстро устает, поэтому возвращается домой раньше обычного - и, зайдя в квартиру, изумляется до глубины души, застав ее перед зеркалом. Линетт, не ожидавшая его появления, резко оборачивается. Пятно ее лица выглядит более ярким, чем обычно - она подвела глаза, намазала губы красным, волосы подвязала такой же красной лентой, а уродующий шею шрам прикрыла шарфом. До сих пор он не видел ее такой прихорошенной - он не понимает, что это значит, но в контрасте цветов на ее лице - яркая помада, темные провалы глаз и бледные, почти белые от пудры щеки, - видит что-то болезненное, почти истерическое. - Куда ты идешь? - интересуется он, устраивая сюртук на вешалке; она, решительно поднявшись на ноги, проходит мимо него (он с удивлением отмечает, что она раздобыла где-то духи, и теперь за ней вьется шлейф тонкого цветочного запаха), чтобы взять накидку и перчатки. - Я вернусь, - говорит она глухо и едва разборчиво. - Может быть, к утру. Посчитав объяснение достаточным, она тянется к двери, чтобы открыть ее, но художник, все еще не понимая, но нутром чуя, что не может - не должен, - ее отпустить, становится на ее пути. - Что ты собираешься делать? Она упрямо молчит, пытается обогнуть его, пройти к выходу, но он ловит ее запястья, сжимает несильно, но крепко. - Линетт... Она сопротивляется, но вяло, без всякой настойчивости; он, продолжая ее удерживать, всматривается в нее, вслушивается в ее прерывистое дыхание - и замирает, как оглушенный, когда его осеняет. - Нет... Она понимает, что он понял, и вспыхивает, как спичка, вырывается, чтобы не смотреть ему в лицо. - Что я еще могу сделать? Иначе мы умрем оба! - Мы не умрем, - отвечает он, подступаясь к ней; она застывает тоже, но позволяет обнять себя, отвести к постели, усадить на нее. - Ты не должна этого делать. Не уходи никуда. Не оставляй меня. - Но... - Я что-нибудь придумаю, - обещает он, целуя ее в разгоряченный лоб, и она обмякает, прижимается к нему всем телом и плачет чуть слышно - но без нотки горечи, с одним лишь облегчением. - Ты не должна... делать это с собой. Он не говорит "снова", хотя знает, что это было бы правдой. Она не говорит о своем прошлом, но он догадывается кое о чем - по некоторым ее привычкам, недомолвкам или, напротив, случайно оброненным фразам, по тому, как она ведет себя в постели. Она не говорила, что делали с ней, творили с ее телом, но он мог понять все равно, видя, как она боится раздеться, боится не видеть его лица, боится даже отдаться ему в полной мере - даже в те моменты, когда она как будто разделяет с ним полученное удовольствие, он чувствует, как она напряжена, как каждый ее жест или движение отдает выученной, наигранной фальшью. "Не понимаю, как это может нравиться", - сказала она ему как-то, и он старается не думать, что стоит за этими словами и что привело ее к ним. - Останься, - повторяет он и облегченно выдыхает, дождавшись ее кивка. До самого утра он не отпускает ее, опасаясь, что что-то в ней может вновь надломиться, что она уйдет все равно - но она лежит рядом, когда он просыпается засветло, торопится встать с постели и умыть лицо остывшей за ночь водой, а затем, перед тем, как уйти, коротко целует ее в щеку. "Я вернусь", - думает он, выходя из дома на заснеженную, тихую улицу; квартал еще не проснулся, и он одиноко бредет в том направлении, откуда по утрам доносится отзвук гудка и грохот прибывающих поездов. *** Он возвращается под вечер, хотя "возвращается" слишком сильное слово - скорее, он ползет, еле передвигая ноги, как глубокий старик, и едва не хватаясь за стены; лестничные пролеты он преодолевает на одном лишь упорстве и осознании, что замерзнет за ночь насмерть, если сейчас упадет без сил, но у него не остается сил даже постучать в дверь, только навалиться на нее всем телом и осесть на пол, оставляя за собой черный след из сажи и угольной пыли. Выпачкана вся его одежда, руки и лицо; весь день он не видел ничего, кроме наполненных мешков, которые нужно было отнести от вагона до дожидающейся за перроном телеги. Ноги у него начали подкашиваться уже на второй час, но он продержался шесть - хоть и успел подумать, что умрет, когда ему на руки сбросят очередную ношу, или, что хуже, останется навеки, как Сизиф, в этом сплошном бесконечном круговороте, но, по счастью, груз в вагонах закончился, и хмурый начальник смены подозвал его, чтобы отсчитать причитающиеся ему франки; художник полагал поначалу, что будет сам не свой от радости, увидев деньги, но в ту секунду не почувствовал ничего, кроме отупелого безразличия, просто сунул банкноты в карман не слушающейся рукой и побрел прочь, с трудом разбирая перед собою дорогу. Он добрался до дома, но у самого порога силы оставили его вовсе - и вот он сидит, как безвольный болванчик, осознавая, что не может ни постучать, ни крикнуть, ни привлечь к себе внимание каким-то иным образом, только смотреть в сгущающийся перед глазами полумрак и чувствовать смутно и отрешенно, как ползет что-то горячее по обмороженной, будто ссохшейся коже на щеках. - Боже мой! Почему она решила выглянуть, он не знает - а может, не знает и она сама. Дверь открывается, и художник переваливается через порог, лишенный последней опоры; Линетт старается подхватить его, помочь встать, но его тело не слушается его, превратившись в бесполезный и тягостный груз, поэтому она почти заволакивает его внутрь и опускается рядом с ним на колени. - Что случилось? Ранило? Он мотает головой, силится достать из кармана деньги, но не может толком сжать пальцы; тогда она делает это за него, смотрит несколько секунд на беспорядочно смятые банкноты в своей руке, а затем, выпустив их на пол, бросается художнику на грудь. Он рад бы обнять ее, но его руки, потерявшие всякую чувствительность, похожи сейчас на культи. Линетт быстро понимает это, как и то, что ему нужна помощь, и помогает ему сесть, привалившись к кровати, а затем, бросив в печь последнее оставшееся полено, бежит вниз, чтобы набрать воды. Своими слабыми руками она может унести не больше половины ведра, и ей приходится спуститься и подняться не раз и не два, чтобы наполнить лохань, служащую им ванной. Еще одно ведро греется на печи; дожидаясь, пока от воды начнет идти пар, Линетт помогает художнику раздеться. Он похож сейчас на неразумное дитя, могущее только протягивать руки и ноги, и ему отчаянно неловко от собственной беспомощности, но Линетт как будто ничего не замечает - сейчас, когда все зависит от нее, она спокойна, деловита и по-своему неумолима. - Надо смыть это все... Покрытые копотью вещи она сваливает в углу и, поддерживая его за локоть, помогает забраться в лохань. По воде бегут темные разводы, но художник далек от того, чтобы обращать на это внимание - главное, что вода головокружительно теплая, почти горячая, и ему кажется, что он сейчас растворится в ней без остатка. Линетт поливает из кувшина его плечи и руки, обтирает их куском влажной ткани, и он видит, как на белом, вылинявшем полотне расцветают темные следы. - На мне столько угля, - пытается пошутить он, - хоть в мешок собирай и топи еще месяц. Она смеется, но смех ее тут же умолкает - он чувствует на себе ее взгляд и понимает, что она снова разглядывает его шрамы. Их на его теле довольно много, и он не помнит, откуда они взялись - где-то, по-видимому, кожа была содрана, где-то рассечена, где-то остались застарелые ссадины или следы от ран, которые никто не торопился зашить. Шрамов много, но они не беспокоят его - гораздо больнее ему осознавать, как огорчается Линетт, едва увидев их. - Все в порядке, - говорит он, но она не верит, отворачивается, отходит, чтобы найти в шкафу и подать ему полотенце. Он вытирается наспех и так же пытается одеться, чтобы потом доплестись до постели и упасть на нее, провалившись в забытье. Линетт, наверное, бодрствует еще какое-то время, и он не слышит и не ощущает, что она делает - но утром, еще не открыв глаз, чувствует разлившийся по комнате запах свежего хлеба, сваренного кофе и чего-то еще, от чего желудок жадно сжимается в ком. Свежие поленья свалены у стены; Линетт сидит тут же, за столом, перелистывая газету. - Ты проснулся, - говорит она радостно, заметив, что художник смотрит на нее; он пытается перевернуться на бок, понимая, что может шевелиться, но каждое движение отдается тянущей болью во всем теле. - Тебе лучше? - Немного, - отвечает он и садится на постели, для чего ему приходится подтолкнуть себя обеими руками. - Не знаю, смогу ли встать... - И не надо! - убежденно говорит она и подходит к нему, садится рядом. - Там ужасный снегопад. Все завалило! Никто не может проехать. Я еле дошла до булочной и колбасника. - Ага, - он прислушивается к источнику ароматного запаха - кастрюле, закипающей на печи, - так там похлебка? Линетт кивает: - Ну да! И я купила еще дров и немного ткани для моих кукол. Попробую сшить им зимние наряды. Может, так их охотнее купят. - Непременно, - соглашается он, и она сбрасывает туфли, устраивается на постели вплотную к его плечу, гладит его по лицу и груди ласковой миниатюрной ладонью. - Мы не умрем. - Конечно, нет, - отвечает он, закрывая глаза, прислушиваясь к мерному току крови в отяжелевшем от усталости теле. Линетт остается рядом. Даже не видя ее лица, он чувствует, что она улыбается.