Maybe I, maybe you Are just soldiers of love Born to carry the flame Bringin' light to the dark. Scorpions "Maybe I, Maybe You".
Экспедиционные сборы почти подошли к концу. Остались финальные приготовления — и можно было отправляться в путь. Альфонс мрачнел день ото дня, что не укрылось от старшего брата; однако Эдвард не стал приставать с расспросами, списав происходящее на тревогу относительно всего навалившегося на них за последнее время: от нового поиска бомбы и до плана Отца. Ноа сначала не показывалась на глаза Чунте, однако вскоре, под покровом ночи, вновь скромной тенью появилась на пороге кухни. — Прости... — она сминала тонкими пальцами ткань юбки и смотрела в пол. Чунта посмотрел на неё испытующим взглядом. — Ничего... — он пригласил её сесть. Ноа обняла себя дрожащими руками. Глаза её влажно блестели. — Мне не надо было... Я.. — она замялась. — Ноа, — он слегка придвинулся, лёгким касанием убирая прядь волос, упавшую ей на лицо. — Расскажи, что произошло? Что тебя тревожит? Это из-за твоего дара? — Видимо, — она облизнула пересохшие губы. Его сердце пропустило удар. Хотелось обнять её, раствориться в ней, не отпускать больше никуда и никогда. — Я много читал, — начал Чунта. — Как ты знаешь, я продолжаю дело брата, а он занимался медицинскими исследованиями... Когда у меня были эти... сны... — он замолчал, собираясь с мыслями. — Они перестали меня так тревожить, хотя и не прекратились полностью, когда я стал пить это. Он протянул ей кружку с ещё тёплой пряно пахнущей жидкостью. — Попробуй, не бойся, — подбодрил он цыганку. — Это точно не сделает хуже. Когда кружка опустела, Ноа почувствовала, как тревоги стали отступать. Её сознание не изменилось, но ушла столь свойственная ей в последнее время нервозность, сомнения, мучившие её беспрестанно, словно отошли на второй план. — Как ты? — заботливо спросил он, осторожно накрывая её руку своей. — Спасибо, — Ноа благодарно посмотрела в его глаза и не отняла руки. Её не накрывало бессвязным потоком. По крайней мере, пока. Теперь образы струились, подобно мерно журчащему лесному ручью, обволакивая и лаская сознание. Ноа очень хотелось вновь ощутить его нежность, открыться ему навстречу. Нерастраченная любовь, столько лет копившаяся в её душе, наконец, стала проситься на волю. Она робко и несмело потянулась к Чунте; тот, поняв её без слов, поцеловал мягкие губы, зарываясь пальцами в тёмные волосы. Хаоса больше не было. Казалось, она по-прежнему видит его жизнь, как на ладони, только больше его воспоминания не вторгались так, будто были готовы изорвать её ткань реальности и восприятия в клочья — теперь это была гармония. Взаимодействие Вселенных, сокрытых в их душах. Он с прерывистым вздохом гладил широкими ладонями узкую спину Ноа, продолжая целовать губы, лицо, шею, она отвечала нежно и благодарно. Словно хрупкий прекрасный цветок, скромно прячущийся в сени деревьев и кустарников, она раскрывалась под его ласками, даря ему и обретая целое море неизведанных ранее чувств. Всё, что он сейчас испытывал, было пронизано чем-то сродни благоговению; чем-то возвышенным, чистым и светлым. Осторожно, стараясь не спугнуть зыбкую умиротворённость, Чунта принялся расстёгивать маленькие пуговицы на её блузке, покрывая поцелуями нежную кожу плеч и мраморной груди. — Подожди... — прошептала она, покраснев и потупившись. — Я... Я боюсь... — Чего? — участливо спросил он, приподнимая лицо Ноа за подбородок и заглядывая в глаза. Чунта тоже боялся. Он понимал, что из-за уникального дара подобное сближение может стать для Ноа непомерным стрессом. — Я... Ох... — она совсем зарделась. — Я никогда не была с мужчиной... так... Тибетец ощутил смесь восторга и страха. Он сам не имел подобного опыта: вся его жизнь была положена на научные изыскания, в ней не было места ни любви, ни страсти как таковой, исключая сны с пугающей демоницей. Но то, что он испытывал сейчас, не имело к низменной похоти ни малейшего отношения: это был некий абсолют, к которому прикоснуться означало всё равно, что достичь какой-то части просветления. — Я тоже не был с женщиной, — задумчиво ответил Чунта. Все его нынешные действия были продиктованы тем самым благоговением. Эта связь не могла быть ни порочной, ни преступной. Трепетно, мягко они касались друг друга, словно изучая впервые ставшие доступными им тайные знания, беззащитно открывая собственную наготу. — Не бойся, — тихо шептал он, накрывая её тело своим, лаская кончиками пальцев увлажнившееся лоно и одаривая нежными поцелуями доверчиво приоткрывшиеся губы. Ноа, готовая было сжаться в комок, расслабилась и отдалась совершенно новым для неё ощущениям. Космос. Темнота. Мириады звёзд. Он продолжал ласкать, нависнув сверху, седая прядь упала на вспотевший лоб. Заснеженные вершины гор. Розовая дымка над ними. Она негромко застонала, подаваясь навстречу осторожным пальцам. Мальчишки. Подножье исполинской горы. Дивной красоты некрупные белые цветы. Он целовал затвердевший сосок, срывая с её губ очередной мелодичный всхлип. Рассвет. Капли росы на траве. Она ощутила боль и вздрогнула всем телом, пытаясь привыкнуть к совершенно новому ощущению. Мерное покачивание поезда. Огни за окном. Он принялся двигаться — осторожно, деликатно, словно в такт... Города. Сёла. Леса и горы, равнины и реки. Травы, цветы, коренья, плоды. Пробирки. Лица, лица, лица... После он примостился на краешке лавки, обнимал её и неразборчиво что-то шептал, вдыхая аромат её волос. А по телу Ноа разливались нега и истома.* * *
Ноа старалась не пересекаться с Эдом. Ей не хотелось смотреть в пытливые глаза вечного юноши, разговаривать с ним. Она ощущала себя двойственно: с одной стороны, её огромная любовь наконец-то приобретала очертания, выкристаллизовывалась из мятежной души, с другой, на задворках сознания поселилась мысль о предательстве. Хотя напрямую она не предавала Эдварда — она никогда не приносила ему никаких клятв, но на сердце отчего-то было тяжело. Словно она всё же предала. Но не его — себя. Ноа видела, как тянется к ней Альфонс, однако не могла позволить себе связи с ним: он слишком напоминал ей старшего брата. В его глазах, чертах, голосе — во всём она ощущала тень Эдварда Элрика, укравшего её сердце. Слишком больно было бы заменить его тем, кто так походил на него, да и бесчестно по отношению к Алу. А уж он-то был ни в чём не виноват. Теперь ей казалось, что в ней будто поселились ещё две жизни. Тибетца Чунты и угрюмого человека с красными глазами. Они больше не врывались в её Вселенную столь резко и бесцеремонно, но они существовали в ней, прорезаясь всполохами во снах, воспоминаниях и ежедневной рутине. Ноа вспоминала те вещи, которых никогда не могла знать. И отчего-то не просто слышала мелодию Земли — но словно бы понимала, что и как с ней делать, чтобы что-то разрушить или воссоздать. Это знание пугало её, хотя она и понимала, что разрушенное или сотворённое будет совсем малым, даже ничтожным, однако подобное превращение энергии внутри неё самой ставило Ноа в тупик.* * *
Тшебиня встретила их мелким дождём и порывистым ветром, словно пытавшимся сдуть гнёт немецких оккупантов с несчастной земли. Воздух будто был пропитан безысходностью, страданиями доведённых до отчаяния людей. Эд нахмурился; Ноа зябко сжалась, и на плечо её тут же легла рука Чунты, от чего вмиг стало легче. Ал отошёл в сторону, чтобы не видеть, и с наигранным интересом рассматривал город невидящими глазами. — Господин Нгоэнг, — обратился к нему один из учёных, — сейчас надо будет пройти через патрули, у меня есть адрес, по которому нас должны поселить. Этот самый учёный с сомнением оглядел прибившуюся к ним троицу. В том, что у эсэсовцев не возникнет претензий к тибетцу, сомнений не было — его соплеменники пользовались особенным расположением фюрера и Аненербе, тогда как эти трое вызывали вопросы. И если юноши ещё куда ни шло — рожи-то вполне арийские, хотя один, конечно, не вышел ростом, то вот девица... Всем было известно отношение Рейха к цыганам. А навлечь беду на всю экспедицию из-за прихоти Нгоэнга не хотелось никому. — Да-да, я помню, — рассеянно отозвался Чунта. — Но... — ученый замялся. — Это из-за меня, — грустно сообщила Ноа. — Я же... Чунта нахмурился. Он помнил эти реакционные бредни ещё с того самого момента, как его и его замечательного ныне покойного брата занесла нелёгкая в проклятое общество Туле. — Ерунда, — отмахнулся он. — Ты ничем от нас не отличаешься. Я сам всё улажу. То ли из суеверного страха, то ли отчего-то ещё, но тибетцу и правда ни разу не перечили, где бы он ни проводил свои исследования. И на сей раз фортуна ему не изменила. Придирчиво осмотрев документы, ещё более придирчиво — цыганку, патрульные с тяжелым вздохом разъяснили им, как найти нужный адрес. В сумерках город казался призраком. Заклеенные крест-накрест окна в тех домах, что уцелели после бомбёжек, неровные заборы, отсутствие на улицах в столь поздний час людей — всё это только усиливало первое впечатление тяжелейшего уныния и безысходности. Опускающаяся на землю тьма жадно поглотила все краски из и без того тусклого пейзажа, забрала, высосала всю-всю радость и счастье из земли и, должно быть, из всех живущих здесь людей. Ноа чувствовала это особенно остро, и только сильные пальцы Чунты, бережно сжимавшего её руку в подбадривающем жесте, не давали ей провалиться с головой в эту пучину отчаяния, слиться с аурой города и тоже стать призраком — без цвета, без радости, без счастья. Эд и Ал уже видели оккупированные территории, однако сейчас, снова наблюдая искорёженный войной город после мирной безмятежности, испытали чудовищную горечь. Они столько лет искали способа не допустить подобного — и всё напрасно? Эд шумно выдохнул — даже без бомбы отвратительные люди справлялись с тем, чтобы превратить жизнь хороших людей в кошмар, и весьма успешно. Ал не раз говорил об этом, но отчего-то не предлагал идей по тому, как с этим бороться. Поэтому они и делали всё, что могли — искали бомбу. Но, по мнению Эдварда, снова делали недостаточно. — Сюда, — указал учёный на группу из трёх покосившихся домишек. Эд первым подошёл к одному из домов и попытался открыть дверь. Та жалобно заскрипела и повисла на одной ржавой петле. — Погоди, — Чунта прошёл вперёд и попытался снять дверь, но, похоже, петля согнулась под весом полотна. — Дёрните посильнее, делов-то, — буркнул Эд, рассматривая стоптанные ступени на крыльце. — Погоди, — тибетец покачал головой. — Ты же не хочешь, чтобы у нас вовсе не было двери? Я сейчас. Он открутил петлю и поставил дверь на землю. — Проходите пока, только осторожнее, — предупредил Чунта. — Сейчас обустроимся, и я всё починю. Нам обещали в каждом домике по небольшому, но добротному подвалу — будет куда прятаться, если объявят воздушную тревогу. Троица разбежалась по двум маленьким пыльным комнатушкам, Чунта же, чтобы не смущать ни Ноа, не братьев, привычно расположился на кухне. Он не знал, повторится ли та чудесная ночь, что они провели вместе, или нет, но был убеждён, что как бы оно ни сложилось, это будет правильно. Альфонс вышел к тибетцу, чтобы помочь с дверью. И, наконец, поговорить. Ревность и обида наполняли его сердце, он не понимал, отчего Ноа отвергла его, двадцать лет бывшего с ней рядом, всегда протягивавшего руку помощи... Почему в одночасье прекратила подолгу смотреть на Эда, а, словно в омут с головой, окунулась в привязанность к этому человеку со шрамом? Ал понимал, что настало его время сойти с дистанции, но хотел быть уверенным в том, что Чунта не навредит Ноа. Но пока Альфонс никак не мог перейти к этой теме, словно что-то мешало ему. Поэтому разговор упорно сводился к обсуждению того, как война изменила Европу. — Ужасно, — Чунта нахмурился. — Они так делят людей... Это в корне неправильно. Ты с таким восторгом рассказывал о родном мире, — задумчиво посмотрел он на Ала. — Раз он такой прекрасный, то там, наверное, не было подобного. Чунта не знал ответа на этот вопрос наверняка. Судя по всему тому, что довелось увидеть тибетцу в своей второй жизни, там было точно так же, однако всегда оставался шанс, пусть и один на миллион, что он неверно что-то истолковал. Ал вздрогнул. Как бы ни был прекрасен Аместрис, особенно после долгого отсутствия, не признать, что подобная зараза поражала и их родину, не выходило. — Увы... — горько проговорил он. — И в биографии этой чудесной страны были тёмные страницы. Чунта, приостановив работу, жадно слушал рассказ Ала об Ишварской войне, сопоставлял со снами-воспоминаниями и гадал, а убивал ли этот парень таких, как тот, второй он из сна, красноглазых и смуглокожих? — Но я тогда был совсем ребёнком, — заканчивая рассказ, Альфонс, сам того не ведая, ответил на безмолвный вопрос собеседника. — И об этом могу рассказать только с чужих слов. Тибетец с облегчением выдохнул и продолжил выпрямлять покорёженную петлю. Он обрадовался тому, что эти двое, которые были ему симпатичны как до, так и после знакомства, не имели отношения к тем страшным преступлениям против самой человеческой природы. — Выходит, люди везде одинаковы, — развёл руками Чунта, проверяя, не клинит ли петлю. — Да, — просто согласился Ал. — И везде, на самом деле, хорошие. Просто переломанные. Кто идеологией, а кто вот такими войнами. Чунта несогласно дёрнул головой: — Так уж и все хорошие, — с сомнением переспросил он. — А как же те, кто разрабатывает подобные людоедские теории, как та, что о превосходстве одних над другими? — он некстати вспомнил Гесса и скривился от отвращения. — А те, что упиваются собственной жестокостью или убивают забавы ради? — перед его глазами встала страшная ухмылка человека с татуированными ладонями. — Переломанные, — выдохнул Ал. — Ну вот вы с братом, — не унимался Чунта. — Вы-то не сломались. А они — да. Выходит, изначально с гнильцой? — Отчего же сразу с гнильцой, — задумчиво проговорил Альфонс. — Многие из них тоже хотят, как лучше. Они поставили дверь на место. Теперь она закрывалась, хотя и не без усилия. — Ладно, — перевёл тему Чунта, вздыхая. — Пока так. Потом купим новые петли и новый замок. Альфонс кивнул, вошёл было в дверной проём, как вдруг остановился и серьёзно посмотрел Чунте в глаза. — Берегите Ноа. Пожалуйста...