На цыпочках

Ад Уильяма Афтона звучит как тихие шаги. Они всё ближе и ближе. Гудение вентилятора не заглушает их, шум в вентиляциях не может с этим ничего поделать. Фиолетовый Парень откидывается на спинку стула и безнадёжно, почти беспомощно вытирает взмокший лоб ладонью. Он знает, что Балора приближается, подбирается на цыпочках. Она почти беззвучна, почти как человек. Если закрыть глаза, можно представить, что это крадётся Лидия - едва не хихикая, сдерживая дыхание, чтобы громко вскрикнуть в самое ухо, напугать и оставить в растерянности случайную жертву. В этом плане ничего не изменилось. Эти шаги принадлежат не тяжёлой механической кукле, а Лидии-пока-ещё-не-Афтон. Такой, которая носит яркие юбки и хрупкие ноги с тонкими лодыжками. Парни на улице оглядываются, увесистый уже тогда Генри пихает Уильяма локтем под рёбра, призывая тоже посмотреть. Но человеческих девушек нельзя разбирать на запчасти, а значит, остаётся пожать плечами и засунуть руки поглубже в карманы, набитые гайками и пружинами. Уильяму неинтересно. Его ждут дома дети. Его механическая семья - жутковатые куклы, умеющие танцевать и смеяться. Мать им не нужна. Они ведь никогда не плачут. Но в этом, собственно, и проблема. Но Лидия сидит на заборе, как ни в чём не бывало, и с аппетитом ест мороженое. При желании можно заглянуть ей под юбку, почти по-клоунски яркую юбку в стиле Кармен, лёгкую, поэтому приподнимаемую малейшим порывом ветра; однако у Афтона доселе ещё никогда не возникало такого желания. И всё же это не так просто. Не зря он выносит из гаража музыкальную шкатулку и выманивает её нежный, застенчивый голосок наружу. Любительница оперы Бизе не может не оценить эту мелодию, пусть и исполненную с занудной механической тщательностью. По крайней мере, благосклонно прищуривается и приходит снова. Кокетливо подмигивает, тянет руки, чтобы коснуться. Кажется, ещё чуть-чуть - и сама скинет эту чёртову юбку. Она легкомысленна, если говорить мягко. Но Уильяму и не хочется приглядываться. Ему неинтересно. У него есть дела поважнее, чем женщины, даже если Генри призывает остепениться; Генри и сам в этом ничего не понимает, он ведь вовсе не симпатичный по женским меркам. Афтон, худой и бледный, почти аристократичный, им (женщинам) кажется куда более достойным внимания. Он сам рассматривает это проще: готовые комплекты из рук и ног. Голов. Душ - того самого, единственного, что не удаётся подделать в мастерской. Пока эта цель не достигнута, как можно думать о девушках? Уильям и не думает. Он крутит гайки; Лидия, удивлённая подобным пренебрежением, с которым сталкивается чуть ли не впервые, слезает с забора и садится за стол рядом. Ей не очень интересно, но она аккуратно наносит краску - достойное применение этим музыкальным узким ладошкам с удобными для держания впадинками. Афтон наклоняется, чтобы подобрать со стола раскрашенное лицо; по невнимательности утыкается носом в густые чёрные волосы (тоже крашеные, наверное; эта искусность ведь неспроста), пытается исправить ошибку в координации, но делает только хуже. Их первый поцелуй проходит невидимо и неслышно. Солнечные лучи не достают даже до ступней, что говорить о лицах (замирают на пороге, не решаясь проникнуть в тень, где дети Афтона, уже почти четы Афтонов, учатся ходить и манить). Наверное, даже мыши громче занимаются своими делишками - и всё же довольно удобно, что и после столь досадного промаха можно как ни в чём не бывало вернуться к работе и не услышать ни слова жалобы. Неудивительно, что и свадьба случается так же случайно. Если подумать, разговоров вообще почти нет. Двое молодых людей имеют совершенно разные цели и стремления, однако эта злая одержимость в лицах у них, наверное, одна на двоих. Закончив с лакировкой и полировкой, Лидия выходит во двор и там, среди травы и бабочек, осторожно, почти невесомо танцует на цыпочках под музыку, щедро даримую музыкальными шкатулками, которых их создатель почему-то боится. Получается так ладно и плавно, что даже Уильям не может не оторвать хоть на миг взгляд от запчастей и не всмотреться. Движения близки к безупречности. Погрешность не больше, чем у самых совершенных механизмов. Это то, что надо. То, чего Афтону не хватает. В его работах есть всё, кроме души, а в Лидии и вовсе есть всё, но - жаль! - она не его проект. Она из плоти и крови, что подтверждает, рожая ему детей - тоже как-то непроизвольно, просто потому, что таков её функционал. Инертный пухленький мальчишка, ладная светлая девочка и крикливый младенец - быстро, как на конвейере, почти один за другим. В конце концов, надо же и на сцену вернуться. На нянюшек денег нет, а на любовь не хватает душевных сил, поэтому чета Афтонов легко приходит к по-прежнему молчаливому согласию: дети должны растить себя сами. Вот и ладно, на том и порешим: Уильям спускается в подвал и не поднимается обратно на громкий плач, а Лидия пока ещё нянчит крох, но уже танцует на цыпочках между детскими кроватками, а значит, скоро продолжит выступать. Не то чтобы её муж пытался её удержать. Не то чтобы он мог. Конечно, ему спокойнее, когда она дома, здесь, рисует глаза его детям, механическим, оттого более прочным и, может быть, даже более настоящим. Эти моменты единения, когда слова не нужны, не променять ни на что другое; а там, где есть расставания, приходится задавать пустые, глупые вопросы, интересоваться делами, хотя на самом деле обоим и дела нет. Их миры настолько разные, что даже непонятно, какая сила притяжения удерживает их рядом. Уж точно не дети. И не слова. Лидия в принципе не любит говорить. Она предпочитает петь, но и то - на сцене, там, где этому самое место. С Уильямом происходит нечто похожее - все свои драгоценные слова он хочет без остатка отдать машинам, вложить в их неподвижные губы. Это интереснее, чем просто произносить. Это даже имеет больше смысла. Что до общения, прикосновения передают суть чувств куда полнее. На самом деле, неважно, что произошло сегодня за день или с кем они были, каковы приятные или не очень воспоминания из детства; важное случается только здесь и сейчас, когда жена смотрит мужу в глаза, прислоняется к его плечу и крепко обхватывает руками. Это они оставят в спальне. Возможно, вне дома всё совсем по-другому. Так, мистер Афтон обаятелен и харизматичен в стенах своих любимых пиццерий (это нужно ему, чтобы завлекать детей в дальние комнаты и собирать недостающие кусочки паззла); известная балерина же не может не общаться с поклонниками и постановщиками. Другое дело - так ли всё это комфортно для них? Пытаться построить мостик между собой и детьми, вечно ошибаясь в словах, надевать маски и стараться соответствовать... Расходиться по утрам в разные стороны, не заставив себя сказать друг другу "до вечера". Только шаги. Тихие. Почти бесшумные. Большую часть времени Лидия ходит на цыпочках - сценическая привычка. И уходит так же. Кисти и краски остаются грустить в столе. У Уильяма художественные способности не слишком велики - он не умеет рисовать живые лица, зато у него есть маленькая девочка, которой всё на свете очень интересно, особенно отец. Она единственная из всей семейки по-настоящему его, как кажется, когда она с восторгом роется в ящике с запасными деталями, а потом поднимает голову – у неё же зелёные глаза, точно выдернутые из Зазеркалья, ведь мужчина и видел такие в последний раз, когда смотрелся в зеркало. Маленькие ручки на удивление умело прикручивают и свинчивают. Пряди волос соединяются с шурупами, и тогда Афтону даже кажется, что Элизабет - механическая. Настоящая. Куда более родная. И то, как она влюбляется в каждый его проект... Ходит за ним по пятам, записывает каракули на картонке для вида и ноет. Уильям впервые чувствует что-то вроде тревоги. Её больше, чем исследовательского интереса. Её больше - она не вмещается внутрь, движения становятся дёрганными, рука срывается - и почти готовый корпус прочерчивает глубокая царапина. Афтон срывается тоже: уйди, не мешай, это не твоё дело. Почему ты не можешь просто выполнять приказы? Почему ты не можешь быть такой же послушной, как они? Не суй руки, куда не следует, я тебе больше не разрешаю. Я боюсь за тебя. Я люблю тебя. - Я люблю тебя, - говорит Бэйби, хлопая ресницами и озорно улыбаясь. Элизабет всплёскивает руками, смешно вздыхает - она полностью готова ответить на эти чувства. Дать этим двоим воссоединиться - почти милосердно, не так ли? Уильям никогда и не был особенным собственником, ему не жалко. Просто так уж вышло, что впервые он ощутил настоящую силу любви, то, что эти нерациональные сказки могут относиться и к нему тоже, глядя на эту маленькую девочку с покосившимся от прыжков через скакалку бантом на чёлке. Поэтому - кто угодно, только не она. Её душа не подойдёт! Честно, Бэйби. Но Бэйби слушается приказов, а приказ говорит: тебе не важно, чей это ребёнок. Важно, чтобы он остался один. И это та ночь, когда Лидия впервые за пятнадцать лет не приходит ночевать в спальню. Дома, конечно, не могла не вернуться; но всё же не совсем здесь. Сидит на детской кроватке, с упрямым молчанием гладит подушку. Всё очевидно и всё понятно. Даже если бы Афтон отрицал - но он не пытается. В конце концов, ему больно с неожиданной силой из-за того, что он больше не увидит эту маленькую девочку, но для него она не потеряна до конца. Даже лучше - она стала идеальной. Совершенной. По-настоящему его. Лидия не понимает. Они ведь... не говорили об этом. Но, думает вдруг Уильям, вдруг она говорила с Элизабет? О чём-то своём, другом, не том, что он может понять, не таком, которое можно выразить в прикосновениях. Что, если просто молчания недостаточно? Любовь проснулась, и у любви когти и клыки острее, чем у аниматроников, давят с большей силой. Афтон запирается в мастерской и проводит дни, собирая куклу в несколько раз больше обычных. У неё прекрасные ноги, которые умеют ходить на цыпочках, и приветливое лицо. Она правильная. Она холодная. Ничто по-настоящему не научит её смеяться или плакать, пока она будет пуста. Несколько раз, правда, Уильям задумывается над этим. Его подтачивает неясная тревога. Возможно, в этот момент нужно заняться чем-то другим? Вдруг выбрано неверное время? Лидия прихорашивается перед зеркалом, без интереса наносит тусклую косметику, наряжается в чёрное платье с удивительно узкой юбкой. Если почитать журналы, можно узнать, что знаменитая балерина перестала принимать участие в буйных вечеринках и по каким-то причинам больше не стремиться возникнуть на первой строчке колонки сплетен. Может быть, у неё кто-то умер? Или она вышла замуж? Вот поэтому Афтон и не читает журналы. Он и не хочет ни сейчас, ни впредь пролистывать дорогие глянцевые страницы (спускать на них деньги, которые можно потратить на детали), силясь узнать, где сейчас его жена проводит время и с кем она. Значит, нельзя допустить, чтобы она ушла. Значит, всё правильно; и механизм в подземелье почти готов. Лидия такая маленькая и хрупкая, что сойдёт за ребёнка. Всё будет гладко и плавно, как балет. Никто никуда никогда не уйдёт из дома, никаким больше утром. Семья воссоединится. Ну, почти вся. Сыновей Уильям не берёт в расчёт. Разумеется, когда вспоминает об их существовании. Даже устанавливает в верхних комнатах камеры, толком не зная, хочет ли защитить детей - или свой подземный мир. Хотя, возможно, с этим не стоит торопиться - из старшего мальчика ещё может выйти толк. Ему определённо около пятнадцати, но он всё не знает, что делать со своей жизнью; к тому же, он кажется слабым. Ведомым. Кто знает, вдруг это когда-нибудь пригодится. Вдруг надо просто говорить? Каждый вечер Лидия проводит за своим столом в их спальне, медленно, почти сонно снимая макияж под тихие, потрескивающие песни музыкальных шкатулок. Незаметно, неброско превращается из светской львицы в уставшую женщину, молодость которой уже позади. Сидит, расчёсывая волосы, перебирая сокровища, как будто чего-то ждёт. В такие моменты Афтон больше всего чувствует своё бессилие. Расстояния растут, а прикосновения ничем не помогают. Можно тронуть жену за плечо, но по-настоящему до неё дотянуться уже нельзя. Она в тысячах лет отсюда. Им бы помогли только слова. Но Уильяму они всё ещё кажутся глупостью. Он тянется, обнимает за плечи, целует шею - не со страстью, но пытаясь пометить собственность, поставить несмываемое клеймо. И тогда Лидия, смирившись, вырывается и уходит - спать в детскую, где она с гибели Элизабет проводит каждую ночь. Без звука. Всегда на цыпочках. Медленно, останавливаясь, надеясь, что её позовут и всё объяснят, прервут эту глупую цепь недоразумений. Однако Афтон не хочет лгать, только не этой женщине, а поэтому молчит. Крадёт спотыкающуюся походку в подземелья, отдаёт её кукле как последний, завершающий штрих. Лидия по утрам встаёт всё раньше. Она начинает говорить - голос от молчания хотя бы в этих стенах звучит надтреснуто. Поёт какие-то глупые детские мелодии, готовит завтрак и растерянно хлопает мальчиков по плечам. (Почему младший всё время плачет? Он что-то видел?) Перекладывает вещи в самые дальние уголки шкафов, просто чтобы иметь удовольствие сказать об этом. Уильям к этому не привык, но жаловаться ему не на что. Вещи не на своём месте, как и Элизабет. Они не пропали, но их не найти. Тайны наслаиваются в сугробы, как снег, тонкая ткань иллюзорной идиллии рвётся, чёрная дыра начинает разрастаться со спальни и захватывает всё вокруг. Имя ей - Лидия. Лидия, непростительно налегающая на шерри только затем, чтобы отказаться помогать с покраской: мои руки слишком дрожат. Где моя девочка, Уильям? Но это пока не может сказать даже она. В доме, запелёнутом вместо пропавшего ребёнка в молчание, никто ничего не спрашивает. Особенно дети. Особенно: кто из нас будет следующим? В следующие выходные Афтон зовёт Лидию под землю вечером, перед ужином. Он приготовил ей сюрприз. Он хочет всё исправить и кое-что показать. Ей понравится. Она ни капельки не верит, недовольно сжимает между пальцев трубку, но, смиряясь, кивает. В конце концов, любопытство никуда не делось с того первого дня на заборе. Любопытство сгубило кошку. И миссис Афтон. Много, много лет назад. Баллора в идеальной форме. Каждая её механическая мышца смазана вдоль и поперёк. Огромная женщина беззвучно танцует в темноте, безэмоционально улыбается, обнажив большие белые зубы. Лидия против воли находит себя в восторге. Она приникает к стеклу и внимательно следит за каждым движением. Они настоящие. А значит, Уильям всё-таки наблюдал за выступлениями жены все эти годы. А значит... Но миг единения проходит быстро. Всё не так легко. Афтон ведь не скажет, что в дальнем помещении стоит Бэйби и ждёт, пока выветрится трупная вонь. - Хорошо? - Очень хорошо, - грустно улыбается Лидия. - Она почти как живая. Спасибо. Кажется, если я прикоснусь, я почувствую тепло. "Спасибо" втиснуто в строгие рамки, сковано, почти целиком проглочено. Понимание настигает, как вспышка тока, - едва они поднимутся наверх, всплывёт тема развода. Двое одержимых людей прожили вместе невероятно долго, но теперь между ними удобно расположилась стена из тайн. Они больше не могут касаться - и не хотят говорить. Им пора с этим покончить. - Прикоснись, - говорит Уильям, улыбаясь почти неподдельно. - Я открою дверь. И закрою её на засов за твоей спиной. Проходит много лет, так много, что даже не вспомнить. Они оказываются в одном аду на двоих (снова, но это больше не их дом). Баллора видела всё - нет сомнений, что она рассказала это в мельчайших подробностях женщине, погибшей у неё внутри. Они стали почти подружками, пока одна не поглотила другую. Теперь обе безумны, сами не свои, никак не насытятся местью, хотя от воспоминаний и понимания уже не осталось и следа. Они почти как животные, ведомые инстинктами. Но шаги всё те же. Тихие, невесомые. На цыпочках. Ещё немного - и вместе. На миг, тянущийся вечность. Да, Афтон действительно хочет её впустить. Снова, и снова, и снова.