Девушка на пристани

В Лондоне Феликса называют помойной крысой. Помойная крыса рождается в бедных иммигрантских кварталах. Помойная крыса зарабатывает себе на жизнь воровством и редкими заданиями от наиболее неприхотливых ремесленников, а ужинает всё чаще объедками. Помойная крыса вырастает недоверчивой, лукавой и гнилой, как и положено существам её вида. А потом Лондон падает. Во мрак и сырость. В новый мир, полный новых волнующих возможностей. Помойная крыса оглядывается вокруг с недоверием, но здесь тихо, тепло и темно, как на родной свалке. И только чёрное по-нефтяному море с угрожающим шипением лижет босые острые лодыжки. Оно такое же нетерпимое и злое, и Феликс чувствует внезапное родство со стихией, так не похожей на сытый, вольготно развалившийся верхний океан. Может быть, морские крысы и бегут с тонущего корабля, но помойных любопытство и голод гонят вверх по тросам. Феликсу девятнадцать, когда он всходит на борт гнилой, но когда-то многоуважаемой посудины престарелого негра с золотой, многообещающей улыбкой; двадцать два - когда он спешно, не оглядываясь, сбегает на берег в родном Лондоне с шикарного, быстроходного корабля, не оборачиваясь, чтобы не натолкнуться на препарирующий взгляд Александра Брагинского. Карманы полны звонких монет, голова – шумом прибоя. Феликсу немногие, кто не брезгует с ним общаться, нашёптывают, что он с его врождённым лукавством и проступающей временами обходительностью мог бы сделать неплохую карьеру в дипломатии. Однако помойная крыса всё ещё грезит морем. Её не испугали водовороты, жизнерадостные утопленники, людоеды, подводные твари. Некто Лукашевич отдаёт все свои не такие уж и многочисленные сбережения за утлую лодчонку с одной мачтой (впрочем, совершенно бесполезной) и тысячей пробоин. Продавец довольно скалится, будто и без того не ясно, что цена завышена до небес; Феликс счастлив. Без команды и без проблем, лишь иногда прихватывая с собой путешественников, которым необходимо добраться в ближайшие порты, он потихоньку исследует в мельчайших чёрточках недалёкие берега и изредка даже решается на рисковые вылазки в более отдалённые места. Говоря на одном языке со своей «Брюнхильдой» и с морскими волнами, обтёсывающими её бока, помойная крыса, безмерно счастливая вдали от родных краёв, таинственным образом обуздывает любой шторм и всегда находится в поисках поживы. Неудивительно, что, заслышав тихий голос, зовущий на помощь, Лукашевич на всех парах (если так можно сказать про подобную развалину) несётся на помощь. Так он находит маленький остров, затерянный между багряных и бледных рифов и потухших вулканов. Так он встречает девушку, сидящую на берегу и тянущую заунывную песню, в которой только и разобрать, что «на помощь», - остальные слова безбожно глотаются. Дама в беде непомерно высока, горделиво носит на голове серебристые волосы, концы которых едва ли не касаются игривых взаперти, в гавани, чёрных волн. Пожалуй, незнакомка похожа на русалку из старинных легенд – но Феликс привык к местным чудовищам и не обольщается. Лишь умело накидывает канат на торчащую из берега железку, пришвартовываясь, и, набивая себе цену, надменно облокачивается о трухлявый борт. - Так значит, помощь не нужна? - Не сегодня, - девушку ничуть не смущает насмешливый и хамоватый тон. Она рассеянно перебирает пряди своих королевских волос, глядясь в чёрную, беспокойную воду вместо зеркальца. – Я обычно тону по вторникам, спасибо. Лукашевич, впрочем, не намерен упускать клиентку, даже если она немного выжила из ума. - Тогда, вероятно, вы нуждаетесь в каких-то товарах с Большой Земли? Моё судно имеет значительный опыт в грузоперевозках. Я могу доставить вам всё, что угодно, лишь бы плата за мои услуги была подходящей. - Нет, спасибо, - лицо незнакомки овально и как-то неуловимо печально, даже когда она улыбается в ответ на бахвальство. – У меня есть всё необходимое и совсем нет денег. Эхо, так вы их называете? Феликсу редко выпадает участь разговаривать с дамами, а в незнакомке, между прочим, определённо проглядывает что-то аристократичное, налёт времени, похожий на патину на старинных бронзовых вазах. Не хочется уплывать так просто, к тому же, досадно из-за потраченного впустую топлива. Сочувствие к одинокой леди странным образом сочетается с раздражением, эта гремучая смесь даже кости заставляет покачиваться на своих подкожных местах. - Неужели нет совсем ничего, чем я мог бы быть вам полезен? Я принимаю и другие средства оплаты. Причудливая мисс задумывается. Лукашевич, пользуясь этим, разглядывает её исподтишка и приходит к выводу, что она недурна и что у обладательницы такого дорогого платья, сделанного весьма искусно и, судя по виду, из редких тканей, не может не быть спрятанных где-то средств. Поэтому, когда миледи со вздохом произносит: - Пожалуй, кое-что всё же есть, - Феликс с самой приветливой и подобострастной улыбкой, которую ему позволяет гордость, проникновенно уверяет: - Любое ваше поручение – честь для меня. И спасение для моего кошелька. - Что ж, - бледный лоб хмурится в тянущем раздумье, - если вас не затруднит раз в неделю или хотя бы в пару недель навещать меня здесь, в моём уединении, и проводить со мной время в занимательной беседе… - Простите, - не слишком вежливо обрывает Лукашевич, который уже высчитывает в мыслях расход топлива и, помимо этого, совершенно не может представить, какие общие темы могут найтись у него с этой безумной богатой леди, - но какова плата? - Разве времяпровождения с прекрасной дамой недостаточно? – мисс смеётся, но её глаза остаются грустными и пустыми, каменными, отливающими странным цветом. От этого не по себе. Ирриго или виолант? Ближе к краю радужки – точно капельки ганта, изящные, словно татуировки. Феликс впервые задумывается о том, чтобы развернуться и попросту уплыть восвояси. Однако как же все те драгоценные камни в дамских ларчиках, которые уже успели представиться так ясно?.. - Нет, - вежливо, но решительно поясняет он. – Простите, дорогая, но я – персона важная. В Лондоне многие нуждаются в моих услугах, и я не могу позволить себе тратить время впустую. Вы понимаете меня? - Вполне, - строгий, полный затаённой боли кивок. Незнакомка, конечно, посмеивается, но создаётся такое впечатление, будто она больна и ей приносит мучения каждое движение, каждое слово. Это неловко, от этого в груди тесно, Лукашевич даже оглядывается вокруг беспомощно – неужели на всём острове вправду больше никого? Помойным крысам, вопреки всем слухам, не чуждо чувство жалости. - Надеюсь, между нами нет обид? - О, нет, нет. Я буду рада оплатить вашу компанию, всё равно мои средства здесь лежат без дела, покрываясь пылью. Драгоценные камни за каждый визит, как вам такое? Даже более того, я отдам вам нечто по-настоящему редкое и ценное, если вы согласитесь когда-нибудь сопроводить меня на Фестиваль Розы. Посетить его – моя тайная мечта, - виноватая, прелестная улыбка. Лукашевич будто впервые замечает, как его нанимательница юна (пожалуй, юна; в Подземноморье не стоит судить по лицу) и беззащитна. Она переплетает тонкие белые пальцы, словно страдает оттого, что ей некого взять за руку. - Полностью согласен, - поляк (не то чтобы от этого остались какие-то отметки, кроме имени) в припадке милосердия тянет к причалу свою мозолистую лапу, но незнакомка в смущении прячет ладони-лодочки за спиной. - Нет, нет, не время. Может, хотя бы представитесь, отважный моряк? - Феликс, - неловко сжимаясь, тянет крыса, не помнящая, когда у неё в последний раз спрашивали имя. - Анна, - улыбка девушки растягивается ещё шире и болезненнее. Так расширяются рваные раны от любого неосторожного движения. Так смотрелся закат в мире, который сейчас над потолком. Так захлопывается капкан над головой обычной помойной крысы. *** Поначалу это всё им обоим неловко. Феликс с юными девами благородных кровей светски беседовать отчаянно не научен; Анна же, скорее всего, давным-давно не говорила уже ни с кем. Первый месяц они в полном молчании, изредка нарушаемом неловкими обрывками диалогов, гуляют по берегу, и Лукашевичу кажется, что этим он нарушает контракт. Не нервничать не получается - помойная крыса привыкла иметь дело с серьёзными дядьками, затянутыми в дорогущие благоухающие ткани, закованными, как в броню, в бесчисленное количество драгоценностей. С такими шутки плохи: шаг в сторону - расстрел. Точнее, прекращение оплаты. Хотя и новые дыры в и без того латанном-перелатанном корпусе - такое тоже бывало. Только пугало и тревожило не так сильно. Дворовые девчонки, замечает Феликс между делом в своей голове, ставит галочку в пока ещё девственно-чистом деле, совсем другие. У них из одежды лондонский смог и королевские обноски, а из качеств - шумная сорочья болтовня да умение перепрыгивать через заборы поспешнее и ловчее кота, завидевшего собаку на другом конце улицы. Мисс Брагинская (знакомая фамилия, да, прямо-таки подозрительно знакомая) совсем другая - в ней всё предательски выдаёт маленькую княжну, покорную дочь и - в будущем - преданную супругу. Может быть, даже прекрасную мать. Лукашевича такие мысли заметно сминают. Это всё не его дело. Он работает, работа у него такая - мерить пляж великанскими шагами, перекатывать носками потёртых ботинок гальку и украдкой подмечать все черты. Так, на будущее. Не так-то просто их разглядеть в мутном, бликующем подземном свете, исходящем от загадочных рифов вдалеке да тусклого фонаря в руках, но у помойной крысы большой стаж и немалый опыт. Он разбирает по косточкам молчаливую русскую (тоже предположение, основанное на имени; в конце концов, все они теперь не более чем подземноморские), её привычку заправлять волосы за слегка оттопыренные уши, хрустеть костяшками и качаться с пятки на носок. Когда-нибудь пригодится. Задача не очень привычная - разговорить, забраться внутрь, пересчитать рёбра. Впрочем, поляку не зря прочили карьеру дипломата. Ходы он умеет просчитывать, верные вопросы задавать - тоже. И идти на небольшие жертвы. Так, в третий раз разглядывая грустный, высокий, как маяк, силуэт, настороженно держащийся на пару шагов впереди и что-то – должно быть, терпящих бедствие - высматривающий в круговерти волн, Феликс, стиснув зубы, принимает решение - даме нужен подарок. Какой - это уже дело десятое. Впрочем, и над этим не приходится долго думать. Лукашевич уже пару раз заглядывал к Анне в домик, приглашая её на прогулку, и был неприятно поражён скудностью украшений. Как бы ни выглядели типичные девичьи комнаты, которых он в глаза не видал, в такого рода помещениях явно должно быть больше мелких, бессмысленных деталей, славных побрякушек, затрудняющих передвижение. И красок. И жизни. А маленькая, строгая, даже аскетичная хижина Брагинской больше походит на монашескую келью. Господи боже, был ли в ней шкаф с одеждой? Дама без нарядов - будто бы и не дама. Даже у помоечных, насколько поляк помнит, были свои хабари, стоившие зачастую драки. Впрочем, атаку он решает производить постепенно. Начать надо с чего-то тихого, скромного на вид, но определённо излишнего и не жизненно необходимого. И дешёвого. Очень, очень дешёвого. Вот ещё, надо ему тратиться на незнакомку, к которой он и так милосерден (за приятную плату в виде редкой чистоты аметистов). Нужную вещицу он находит в гробоколониях, пробегаясь по скудному рынку часа в четыре утра (если верить часам, здесь же ночь не кончается), перед отплытием. Мёртвые никогда не спят, а ещё у них можно раздобыть много того, что в мир живых (где ж его теперь искать, интересно) и контрабандой ввозить не решаются. Или просто не обращают внимания на такие мелочи. Три пепельно-серые бабочки с чёрными пятнышками заключены в аккуратно сбитую рамку, наколоты чем-то вроде посеребрённых булавок на кипенно-белый фон. Феликс крутит вещицу в руках, будто прицениваясь, хотя знает, что торговаться с трупами - дело гиблое. Особенно с такими старыми. Он скорее в прах рассыплется, чем уступит хоть сотую эхо. А зачем ему здесь деньги - непонятно. Скорее всего, по старой привычке. Ведь самого драгоценного не добудешь и с ними, а всё остальное можно достать бесплатно - главное не бояться и знать пути. Рамка такая красивая, что Лукашевичу не очень и жалко денег. У Анны в комнате всё такое же выцветшее и пыльное, будто готовое растаять с первыми лучами солнца, которое, впрочем, никогда не взойдёт. В этот раз, сходя на берег, он берёт с собой сумку, пряча в ней до поры до времени маленький подарок. Брагинская ждёт у порога, на ней как будто даже всё то же платье под горло - или её наряды настолько похожи, что сложно отличить одно от другого? Она избегает прикосновений, но как магнитом тянет спутника на пляж, где могла бы пройтись и без его помощи и компании – так, наверняка, было бы приятнее и проще обоим. Там всё одно и тоже - тёмная галька, чёрные море и небо-потолок. Ветер сильный, но затхлый, заключённый и мечущийся, как зверь в клетке. Он не приносит облегчения, но его поверхностная альтернатива уже настолько выветрилась из памяти, что нет никакой тоски. Феликс садится на корточки и гладит волны. Они как разлитая ночь, холодные, пробирающие до костей даже в маленьких прибрежных заводях, но родные. Анна наблюдает за ним исподлобья. Разговора не избежать, но Лукашевич маскирует свою нервозность, глядя на воду и обращаясь будто бы даже к ней: - У меня для тебя кое-что есть. Нашёл за бесценок, подумал, что это подойдёт к твоей комнате. Хочешь? Он манит Брагинскую, как манят дикого зверя. Давай, не бойся. Подойди, погладь волны тоже. Они отзовутся на твои прикосновения, они ведь не оставляют без внимания такую редкую ласку. Ну а дальше... как повезёт. Как правило, морю нравится просто наблюдать. В его размеренной, мутной жизни так мало зрелищ, а голод его так силён. Оно чем-то похоже на помойную крысу, не так ли? Сироту с быстрыми ногами и непропорционально огромным ртом в заедах. В каждом ребёнке таится такая же беспросветная бездна, алчная пропасть. И в самом Феликсе. Только он приручил её, а не дал выжрать его нутро. Анна не боится. Но и не улыбается. Ей будто бы всё равно, её серебряные волосы окутывают её коконом, лёгким, но непроницаемым, а в ответ она спускает с губ лишь ручное, прикормленное, вышколенное: - Не стоило беспокоиться. Они обмениваются подарками возле дома, старательно не касаясь рук. Брагинская получает своих мёртвых бабочек, Лукашевич – прозрачный, похожий на слезинку космоса аметист. Пожалуй, за камень такой необычной расцветки (тоже почти ирриго, хотя, пожалуй, ещё нет, раз его можно не забыть, отложив в сторону) могут отвалить целое состояние, если знать, кому его лучше подсунуть. Поляк, разумеется, связи имеет; довольно, не без усилий прячет глыбу в рукав... И поднимает глаза. Анна прижимает рамку к груди, отвернувшись. Бережно и испуганно. - Скажи, ты знал, что у меня сегодня день рождения? И что мне годами никто не дарил подарки? Если держать лицо, обман никогда не раскроется. Но Феликса пробивает то, как ломается на порогах её голос и как мелко, почти незаметно подрагивают слишком широкие для девушки плечи. Носки ботинок вгрызаются в землю, мир вокруг накреняется. Лукашевич зажёвывает щёку и выстреливает в небо наобум: - Счастливая случайность. Впрочем, она делает вид, что не замечает. Она всё равно счастливая не меньше. * Заказ сваливается на голову как раз тогда, когда Феликс меньше всего ждёт, но с такими клиентами спорить не принято. Упитанный китаец в чём-то среднем между ханьфу и деловым костюмом с поразительной лёгкостью зажимает в настолько же поразительно тонкой сухой кисти клетку, где ворочается чудной зверь. Дело не сложное - доставить на один из островов неподалёку от Лондона. Ясно без слов, что товар контрабандный, потому и цена соответствующая. И ответственность. Впрочем, Лукашевичу не привыкать. Он с напускным подобострастным вниманием, растапливающим, как правило, сердца даже самых серьёзных клиентов, выслушивает короткие инструкции: на корабле из клетки можно выпустить, кормить куриными грудками, не трогать - пальцы отгрызёт. Убедившись, что всё теперь пойдёт по накатанной, китаец уходит, даже не обернувшись. У помойной крысы, как водится, хорошая слава в даже в самых плохих кругах. Он и сам для этих кругов слишком хорошенький. Зверюга, напоминающая маленького пернатого льва, откликается на незамысловатое Кеци (от замысловатого Кецалькоатль) и с удовольствием поглощает мясо огромных крабов, найденное ей в кладовой. Феликс беспределу не препятствует, даже и не думает - когда ему ещё доведётся куриных грудок поесть? Чуткие усы твари дрожат, как струны, на солёном ветру. Кажется, ещё чуть-чуть - и из-под перьев проклюнется улыбка. Кеци тоже нравится море, поэтому, наверное, с ним легко поладить одному непоседливому капитану. С таким юнгой даже расставаться жалко - потому, налаживая парус, Лукашевич вдруг решает познакомить с таинственной тварью Анну. Леди явно не повредит компания, а очаровательная помойная крыса - зверь, конечно, в быту полезный, но вовсе не такой приятный на вид и на запах, как пернатое нечто, с ловкостью обезьянки скачущее по тросам. И кому такая несуразность вообще могла понадобиться? Волшебным он не выглядит, особо красивым - тоже. Просто немыслимо яркий и непоседливый. Может, раз так, и с хозяином повезёт? Ведь бывают же сентиментальные глупцы, которым деньги девать некуда. Кеци сгружается на берег настороженно, а вот его перевозчик нисколько не волнуется. Бежать отсюда явно некуда, а если бы пташка любила купаться в море, на корабле его бы уже давно не было. Вместе поляк и пернатая собака, достающая ему чуть выше колена (когда опущена голова), бредут по пыльным улочкам заброшенного посёлка. Здесь жутковато, и человек вполне готов разделить сдавленное рычание, рвущееся из горла зверя. Пожалуй, отсюда и вправду стоило бы драпануть... Но Аннушка и её камни влекут, куда деваться. Она при виде Кеци отмирает хоть ненадолго - по-девичьи сдавленно ойкает и лихо запрыгивает на крыльцо. Тварюшка довольна реакцией - добродушно скалится в два ряда тупых, но сильных по-акульи зубов. И вправду, наверное, пальцы откусить может без проблем. Но Феликс благополучно об этом забыл и кормил её с рук засахаренными каштанами, поэтому он не видит проблемы. В его мире всё просто, и настоящие монстры - люди. - Кеци - это Анна, Анна - это Кеци. Миледи, вы готовы к прогулке? Сударыня... Лукашевич начинает с тревогой размышлять о том, что будет делать, если его нанимательница так и не решится ступить на землю. Маленькое чудовище явно разгулялось, ему нравится неожиданный простор, да и странные тени перестали пугать. Жаль было бы запихнуть мальца обратно на борт. Да и не факт, что это выдержит само утлое судёнышко... Но Брагинская не устаёт удивлять. Справившись с собой, она спрыгивает вниз всё так же ловко, почти как уличные сороки. Благо, её сандалии без каблуков, она и так выше поляка на добрую голову. Втроём, как старые товарищи, они бредут по засохшим лугам к пляжу. Кеци довольно носится впереди, пытаясь прибить к земле языком огромных, трещащих на лету стрекоз. Двое плетутся следом, пытаясь в кои-то веки наладить тихую беседу. С последнего раза это стало получаться гораздо лучше, но всё ещё недостаточно легко. Анна неожиданно почти улыбается: - Это твоё? - Не совсем, - не без сожаления отвечает Феликс. - Надо доставить в одно место. Но я уже успел привязаться к мальцу. - И нет никакого способа его оставить? - интересуется Брагинская, глядя прямо, кутая руки в складках мягкого от долгой носки платья. Ловя удивлённый взгляд где-то на вздёрнутом к потолку пещеры кончике собственного носа, пожимает плечами и поясняет. - Никогда не видела тебя таким расслабленным и неспешным. Тебе идёт. - Не на пользу, - досадливо сплёвывает Лукашевич. Он тоже избегает прямого пересечения взглядов. Почему-то. - Помойным крысам к лицу нервная деятельность и отточенные рефлексы. Чтобы всегда находиться в состоянии боевой готовности и ничего не упустить. По крайней мере, этому меня научила школа улиц. - Ты сирота? - Анна впервые на его памяти так отчётливо удивлена. - А ты нет? - не задумываясь, парирует поляк. - Нет, - она едва заметно тянет слова. Этот её забавный, нездешний, ни с чем не сравнимый акцент... В одном Феликс точно уверен - под землёй так не говорят, по крайней мере, сейчас. А где говорят - пока не совсем понятно, но он точно выяснит. - Когда-то давно у меня были родители. Но я не виделась с ними... прямо-таки веками. - Скучаешь? - Не очень, - Брагинская поддевает носком сандалии и пинает вниз по дороге мелкий камешек. - Я не слишком-то помню, каково скучать. Мне давно не доводилось этого делать. Они не обсуждают это больше, да и вообще предпочитают молчание до самого конца прогулки, но какая-то нить натягивается между ними, начиная с этого разговора. Тонкая медная проволока - отрада для бесшабашного канатоходца. Кеци без сомнений пьёт солёные волны и косится на парочку хитрым янтарным взглядом ручного дракона. Устав, он вскарабкивается по спине Лукашевича - когти, благо, маленькие и цепкие, но плакали любимые штаны и жилетка. Горькими слезами. Непонятным образом развалившись на плечах временного хозяина и едва не падая оттуда каждый миг, удивительно лёгкий для своих размеров зверь засыпает и безмятежно дрыгает лапами во сне, временами пребольно пиная поляка в щёку. Помойные крысы не знают, не должны знать ничего о привязанностях. Но этой конкретной, пожалуй, на удивление приятно с Анной, что бы это ни значило. А ещё - по секрету - Феликс отворачивается и бормочет под нос беспомощные ругательства, когда сопротивляющегося Кеци уводят на поводке в соседнем порту. Может быть, это начало. Может быть, натягиваясь, медная проволока звенит в ушах, а вовсе и не дешёвый виски. * Медная проволока, каменная цепь, тонко дребезжит, обвивая лодыжки, ложась обручем поверх светлых волос, и Лукашевич думает, думает, думает об Анне – в самый тёмный час и в самый светлый, в крупных портах и проплывая мимо необитаемых островов. Изредка пытаясь прикрыться исследованием, необходимостью особенного подхода, но чаще – почти не таясь. Эти мысли бьют больнее камней, можно сказать по собственному опыту. Они набивают грудную клетку и тянут на дно. Но, пока неглубоко, это ещё забавно. И так многое обещает, что сложно взять себя в руки. Даже помойной крысе; а что тогда влюблённость делает с людьми? Феликс находит, что знать не хотелось бы, но серая паршивая шубка падает и падает с в горестной задумчивости согнутых плеч – хоть пришивай обратно. Впрочем, не поможет. От такого, наверное, если есть лекарство, то только время. Усилием растянутая улыбка, встряхиваемая в попытках перестать думать голова предвещает, что это всё ещё предстоит узнать. Или нет? Опасности не поймёшь, пока не начнёшь тонуть. * В этот раз Лукашевич причаливает к уже знакомой до последней щепочки пристани глубокой ночью - судя, разумеется, не по темноте вокруг, которая постоянна, а по любимым наручным часам под стеклом с трещинками. И, сказать по правде, эта остановка вынужденная. Так вышло, что груз, который поляк вёз торговцам, - важный груз, очень редкий и ценный груз - подмок из-за незаметной пробоины в трюме. Разъярённые, как дикие тигры (впрочем, тиграми они и были), заказчики в случайность верить отказались наотрез. Феликс пытался объяснить им, что пострадавшая сторона в этом деле - он, да и смысл ему портить самому себе репутацию и рисковать жизнью, но ребята, видимо слишком дорожили тем, что хотели от него получить, чтобы прислушиваться к доводам разума - например, к тому, что большая часть заказа находится вполне себе в приличной кондиции. Наверное, есть такие вопросы, в которых тигриное всегда берёт верх над человеческим. В итоге, насилу получилось унести ноги... вёсла. Это место, маленькое и скрытное, показалось помойной крысе самым удачным выбором для временного убежища. Из таких щелей даже древком швабры не выковырять, если забиться с умом. Да и с плаванием у тигров не очень, а поляк, вот, окрестные воды знает как свои четыре и обструганную при игре в ножички половинку пятого. Наверное, неправильно подвергать леди такой опасности... а впрочем, что греха таить, дальше бы с такими пробоинами и не доплыть. Странно вообще, что и досюда дотянуть вышло. А Брагинская, раз живёт здесь одна, вполне самодостаточна и способна к самообороне. Может, если повезёт, ещё и к обороне наглых работников в сфере услуг. Феликс подносит фонарь к ещё более угрожающе щерящимся в окружении теней пробоинам, к каждой по очереди, и сдавленно матерится. Да. Ремонта тут на несколько дней. Плакали денежки, плакали все заказы... Ладно уж, хоть с местом он не прогадал. Заброшенные хижины очень поспособствуют при починке, не придётся тратиться на материалы. Что до самой работы, Лукашевич в своё время в достаточной степени овладел корабельным делом, может хоть на ходу чинить. У Александра Брагинского и не такое узнаешь... Внимание помойной крысы, наученной горьким опытом осторожно обращаться с мелкими деталями, внезапно задерживается на этой простой, казалось бы, мысли, и после пары минут усердного вращения шестерёнок в мозгу Феликса бросает в холодный пот. У Аннушки и прежнего работодателя очень редкие и очень прямо-таки одинаковые фамилии. Впрочем, об этом ли стоит думать в первую очередь? Поляк с силой сгоняет с себя дрожь, греет взмокшие ладони у трепетного тепла толстой ещё, старательно сэкономленной в дороге свечи. Всё же с грозой морей они расстались по-хорошему, никаких склок не возникало, дележа добычи не было - да куда там, с таким-то капитаном. Косой взгляд не кинешь – разве что тайком пихнёшь в карман золотое колье, надеясь, что хоть на этот раз сойдёт с рук и не выйдет отхватить порцию плетей; Александру не возразишь, уж точно не вслух. Анне, если подумать, тоже - всё же она строга и всегда стоит на своём, а ещё высоченная тоже, а ещё походка знакомая. Но не значит же это... Да ничего это не может значить. Доказательств нет, есть лишь смутные теории, навеянные сознанием, подкошенным усталостью и пережитыми за день приключениями. Мозг на такое горазд, и в обычное время Феликс не стал бы себя останавливать, но ещё есть корабль, который нуждается в ремонте. И возможная погоня на хвосте. Она, конечно, тоже очень уж теоретическая, но и самые безумные гипотезы иногда подтверждаются опытным путём. Удивляясь своей беспечности, Лукашевич решает повременить со всем этим до утра. Заворачивается в спущенный - и тоже порванный - парус, надвигает на нос любимую треуголку, приобретённую на углу Флита за бесценок и чисто ради неповторимой атмосферы славных старых сражений ещё на Поверхности. Засыпает почти мгновенно, прямо на палубе, чтобы не упустить возможное приближение других кораблей. Помойные крысы хорошо такое умеют - приспосабливаться к любым условиям и коротать ночи на свежем (ну или хотя бы открытом, почти открытом) воздухе, даже не отморозив кончик носа. Утром будит заспавшегося поляка, как ни странно, не желание вскочить и привести свой плавучий дом в порядок, а стальной голосок, звенящий от удивления, будто по нему проходятся молотком, выпрямляя раскалённую эмоцию, отливая её в правильном состоянии и направлении: - Феликс? А мне казалось, неделя ещё не прошла... Ни приветствия, ни прямого вопроса. А ведь Александр тоже тянуть не любит... Но он скорее бы устроил допрос с пристрастием, не отмеряя ни одного лишнего слова, глядя глаза в глаза так, что не увернёшься. Анна же заходит с флангов, крадётся осторожно, но без заминок. Можно подумать, она по этой тропе уже тысячу раз ходила. Может, и так, кто её разберёт... - Да так, мимо проплывал, - Лукашевич поддерживает игру, косится лукаво подбитым глазом, суёт руки поглубже в карманы по старой привычке. - Решил лишний раз навестить. Знаешь, милочка, мы ведь уже не только партнёрскими узами связаны. Неужели тебе не кажется, что мы хоть немножечко подружились? Как минимум твои камни для меня теперь - самые лучшие друзья. Самые ценные, можно сказать, - поляк в очередной раз сокрушённо косится на мрачный остов корабля, глубже обычного сидящего в воде и от того ещё больше напоминающего кита на мелководье. Хотя, конечно, крайне некрупного кита. – Особенно они милы моему сердцу в час, когда я так разбит. - Что-то случилось, - Брагинская вполне умна, потому не спрашивает, а констатирует факт. Да и вправду, сложно не заметить нечто настолько очевидное. Тем не менее, помойная крыса приятно удивлена и даже не удостаивает ответом столь цельное утверждение. Без этого забот хватает. Надо бы судно-то разгрузить, например... Вдруг что-то пойдёт ещё больше не так. Он скрывается из вида в трюме быстрее, чем Анна успевает продолжить диалог. Ну, хотя бы дыру в корпусе, которая пропускала воду, Феликс успел ещё на месте заделать. Пусть наскоро, но заплатка держится и вещи в трюме сухие. Любопытство теперь можно не сдерживать (до этого клиенты настаивали на неприкосновенности товара, так что его курьер даже не знал, что везёт с собой), и Лукашевич запускает руку по локоть в один из мешков, сиротливо сваленных в углу. Вынимает в горсти сухие листья со странно знакомым запахом, подносит к носу, оглушительно чихает. Ароматы очень уж поверхностные - не в смысле слабые, а в смысле не из-под земли. Доставка с Поверхности дорогого стоит, потому неудивительно, что полосатые ребята так вспылили. Но всё же есть что-то ещё... Поляк силой воли будит в себе крепко спящие сном младенца самые детские свои воспоминания. Ему тогда было годика два или три, он ещё не остался один, потерявшись в лондонском смоге. Рядом суетились тёплые мягкие руки, над головой звучал чужой теперь язык, а вокруг, куда ни глянь, разливались поля, будто зелёное море, шуршащее с каждым дуновением ветра, совсем как настоящее. Были чистенькие одёжки, простые деревянные игрушки, жжёный сахар на палочке и вот этот вот запах в перелеске у дома... Сладкое слово "дом". Помойная крыса трясёт сальной башкой, отгоняя наваждение. У таких, как она и её писклявые собратья, нет никакой сладости, кроме сладковатого до тошноты запаха гнили, и никакого дома, кроме Лондона с его мусором. Но всё же это, вот это, зелёное, сейчас сухое и толчёное в его ладонях, правда когда-то было живым. И было с ним. Этого не отнять и не вытравить, и Феликс неловко жмурится, признавая в себе это: и воспоминания, и тянущую, нарывающую тоску, расплывающуюся по грудной клетке пусть и не видимой кому-то другому, но определённо уродливой раной. Получали, знаем. Это всё нестрашно, заживает как на собаке. - Кошачья мята и валериана, - Лукашевич прищёлкивает пальцами, пялится на виновато потупившиеся мешки. - Ай да тигры... Впрочем, такое добро не пропадёт. Лондонская малышня для кошколовства выкупит всё до крошечки. Да и сам я могу вспомнить славные времена и тряхнуть стариной - против такого амбре даже белые плутовки не устоят. - Ты всегда разговариваешь с самим собой? - звучит за спиной тихое, но такое неожиданное, что поляк подпрыгивает в воздух на добрые полметра. Странно видеть Анну в прожилчатом мраке трюма, точнее, на его пороге, у распахнутой двери. Впрочем, не то чтобы здешняя темнота так уж отличалась от тьмы наружной. Они как две половинки одного целого, инь и... что-то ещё более густое и злое? Восток - дело тонкое, не для помойных крыс. - Ты всегда подкрадываешься незаметно? Брагинская смеётся, и это внове. Кажется, такой её Феликс ещё ни разу не видел. Девчонка, ох уж... Складочки длинной юбки мелко дрожат, пламя свечи испуганно отражается в позолоченных (а может, и золотых) серёжках-колечках. Серебристые пряди, свисающие свободно, почти что подметают пол - а его бы и впрямь подчистить не помешало. Маленькая княжна в этот момент ну слишком напоминает уличную лондонскую сороку в пёстрой косынке набекрень - кажется, наконец-то, не мраморной, а живой, яркой, светящейся. Опасное превращение. Отрывая от неё взгляд, Лукашевич с ужасом обнаруживает, что снаружи, за её спиной, и вправду что-то ослепительно ярко сверкает. Почти как солнце… но оно же осталось снаружи, оно никогда больше не коснётся его жадных зрачков. Неужели вражеские корабли? Заметив суеверный страх собеседника, Анна заливается только громче. Ну точно, есть в ней что-то от Александра. Неуловимое и смягчённое, но отражённое в каждом движении, разделённое порционно, чтобы ничего не доказывать, а мелькать на самой периферии, сводить с ума. Когда помойная крыса не понимает, она на всякий случай скалит зубы. И злится. - Чего хохочешь? - У тебя смешное выражение лица, - тонкие пальцы обмахивают подбородок, стирая скатившиеся от хохота слезинки, кажется, тоже отливающие виолантом. - Никогда не думала, что он может так пугать. - Он? - поляк порывается выскочить на палубу и увидеть своими глазами, но его прицельно ловят даже не за руку, а так, за край одежды, будто надоедливую муху - за крылышко. Брагинская всё ещё избегает прямой тактильности, но ей не хочется разрушать момент и заканчивать волшебство. Поверил бы глупый мальчишка, если бы она сказала ему, что над её хижиной каждую седьмую ночь (ночь?) всходит самый настоящий месяц и застенчиво посыпает мукой света тёмную гладь? Нет, наверное, не поверил бы, не надолго. Но на долю секунды... - Большой краб, - поясняет нехотя. - Он живёт тут, в пещере под островом. Имеет явно выраженную тягу к драгоценностям и обвешивается ими со всех сторон, так что малейшего источника света хватает, чтобы он зажёг всю округу. А я, кажется, забыла фонарь на крыльце. Нет, - Анна снова загадочно улыбается. Наверное, так смотрят сфинксы из глубины египетских пирамид. С Поверхности в последнее время доносятся странные слухи... - Я сделала это нарочно. Люблю, когда почти как день. Увы, Феликс не романтик, по крайней мере, не в таких обстоятельстваах. Удивляться чудесам природы он способен только при отсутствии отвлекающих факторов, чего не случается почти никогда. Вот и сейчас он в первую очередь думает о корабле и о том, как славно и светло будет заколачивать дырки при свете гигантского краба. И безопасно. Наверное. - И насколько нам это счастье? - любопытствует, уже наступая на первую ступеньку крутой кривоватой лестницы. - Часа на четыре. Я точно не проверяла. Он на отмелях ищет перекус и блестящие вещи, а потом снова уходит на глубину, - Брагинская оценивающе смотрит на собеседника и, помедлив (она всё ещё не отпускает его рукав), интересуется. - А мне можно внутри остаться, ну хотя бы на время? Очень давно не бывала на кораблях. А на таких маленьких и старых - наверное, никогда. Лукашевич сердито пыхтит. Ему уже не терпится вскакивать и бежать, тащить доски, доставать инструменты. И, может быть, одну надоедливую девушку запереть в её доме, чтобы не совала нос куда не следует. То пугает, то медлит, что ещё ей в голову взбредёт? - Вовсе она не старая. И не такая уж маленькая. Тебе только кажется, а так она ещё о-го-го. - Кто она? - снова смеётся Анна. У неё шутливое настроение, это очень заметно. Может, внеплановый визит единственного друга её так взбодрил. Это довольно вероятно, и помойная крыса поражается тому, как приятна и свежа подобная мысль. Может, и вправду, даже ему не стоит метафорично помахивать лысым хвостом и до такой степени крыситься. - "Брюнхильда", - поляк не вдаётся в подробности и стремится выбрать из двух зол меньшее. - Ладно, сиди уж тут. Хотя бы под ногами мешаться не будешь, - вырываясь, он взбегает вверх по лестнице. В спину ему несётся что-то явно вопросительное, но слышать это - и уж тем более отвечать - нет ни малейшего желания. Глупые девчонки! Хоть немного, но все – сороки. Всё ещё недовольно ворча себе под нос, Феликс карабкается на холм и направляется в сторону россыпи хижин, похожих на застывших в подобострастных позах маленьких человечков. Есть среди них каменные, как тролли, - возможно, их ослепил обманчивый блеск драгоценностей, раз уж солнечного наблюдается явный недостаток. Но все знают, по крайней мере, здесь, под землёй - настоящие богачи строят дома из дерева, материала, который трудно достать и ещё труднее - охранить от поспешного разрушения во влажном, плесневом климате пещер. Огромный краб копошится на горизонте, и вправду. Ему до людей нет дела, их ценности относительны. Странные коричневые плоскости, да? Не понимают, суетливые, шумные, суматошные, насколько ценна в этой тьме даже самая малая искорка света. Её можно найти по запаху, приманить бесконечными амулетами на удачу. Пока что они ещё так часты, старый краб не верит своей удаче. Ничего, пройдёт время, может быть, лет пятьдесят (если он сможет сосчитать), и эти новые наивные двуногие тоже поймут. И точно с такой же жадностью будут гоняться за каждым проблеском, оставив в стороне богатые наряды, роковых женщин, пышные излишества и прочие устаревшие атрибуты власти. Так вот, думая о своём, человек и зверь суетятся практически бок о бок; и лишь Анна сидит в трюме, опустившись без страха и без брезгливости на пол, затаив своё дыхание и с усердием внимая скрипу досок, звучащему как давно забытая песня, услышанная однажды в тёмный час. Одна мысль о её присутствии заставляет сердце биться чаще, наполняет артерии пузырьками воздуха - и сжатого ужаса, от отдаления ставшего похожим на восторг. О, точно так же тихо мурлыкала под нос мачта в тот год, когда робкие жители ещё недавно упавшего во тьму города - прежнего города - осмеливались оставить его широкие улицы и с исследовательским интересом углубится во тьму. Вечная ночь славно ими перекусила. Не всеми, а точнее, не сразу. Семья Брагинской думала, что сможет укрыться на этом пятачке суши, но мрак всегда, как оказалось, берёт своё и не забывает обид, с нежностью лелеет каждую из нанесённых ему ран. Так вышло, что всех их было уже не спасти, но кто-то ушёл под воду, кто-то - по воде, а осталась лишь она одна. Наверное, потому что всегда боялась. И это место стало единственным под землёй, где она, пусть ненадолго, пусть за ужасную цену, отданную потом, но нашла свет. Так скрип это старых балок или меткие укусы топора? Приходится открыть глаза и покинуть временный приют. …Анна вырастает за спиной всё так же бесшумно и будто из-под земли, но в этот раз Лукашевич успевает её заметить. Не подаёт виду, демонстративно выше закатывает рукава и продолжает крушить один из центральных, видно, богатых домов. Дерево, конечно, так себе... Но могло быть гораздо хуже, а другое пойди сыщи. Подземные воды вообще для "Брюнхильды" губительны. Были бы деньги, чтобы сменить её на что-то хотя бы металлическое, но откуда их взять? Нет, их так просто не накопить. Да и что греха таить, помоечной крысе нравится быть почти сказочным персонажем, рассекать почти сказочные воды на своём почти сказочном драккаре. И идти наперекор всем ужасам. И не смотреть, как у Брагинской в тревоге вытягивается прехорошенькое личико. - Ты что удумал? – бьёт словами наотмашь, прикрикивает. От плохо скрытой злости ещё больше чувствуется акцент, слова на миг начинают напоминать тарабарщину. И вот теперь не обернуться не получается. Впрочем, ветерана свалок и детских битв так просто не испугать. Он отчаянно блефует, изображая попранную невинность, округляет глаза почти древесной зелени: - А ты что, полагала, что материал для ремонта я из воздуха возьму? Или ты гору мифических досок в моём трюме разглядела, а, девочка? Глупо, конечно. Анна его, скорее, старше на пару лет, но перед ней приятно блефовать, изображать умудрённость опытом, рисоваться. Впрочем, опыта у поляка и вправду с избытком. Да и серьёзности, и понимания, и вообще, всё он умеет и знает, просто ему самому не так-то просто это признать. Хочется обратно куда-нибудь в детство, желательно туда, где ему два или три и он ещё не брошен на произвол миледи судьбы, не привыкшей особо печься о сиротах. - Нет, - тяжеловесные слова летят в цель, но падают на полпути. Брагинская не знает, что и возразить, по привычке качается с пятки на носок и обратно, наблюдает исподлобья. - Здесь жили мои друзья, - наконец замечает негромко. - Их дома - дорогая память для меня. - Память - это хорошо, - соглашается Феликс, в сотый раз занося топор. Под землёй обычно прохладно, но от такой работы невольно вспотеешь. Нет, зря он ругался - если пробиться глубже, дом облицован более устойчивыми к влаге слоями. Или просто их настолько много, что сквозь них даже вездесущему туману не удалось пробиться. - Если она не мешает жить дальше. А мне сейчас твоя память очень мешает. Друзья были да сплыли, а я вот он, здесь, и мне очень нужна помощь. Что, так и прогонишь в открытое море на этом решете? Говорит и не думает. Рубит правду-матку и не морщится. Друзья для этого нужны, так ведь? Не так? Лукашевич не знает, не пробовал. У него всегда были одни соратники да временные союзники, клиенты да заказчики, противники в схватках, кошки на хохолках крыш. И если в этот раз поручение - подружись, проникни в душу, скрась одиночество, значит, выполнять надо любой ценой. И всё же что-то идёт неправильно. - Были да сплыли... - Анна с негодованием мнёт слова на языке. - Многое ты знаешь, капитан развалины? - Ну тише, тише, - поляк рассеянно оборачивается. Вроде как до него доходит, что он сказал. И становится немного неловко, некомфортно в своей же грубой по-носорожьи, глупой шкуре. - Только не плачь мне тут. И вскрик. Занесённый топор, отпущенный на волю неуверенной рукой, на этот раз безошибочно, пусть и не очень глубоко, вгрызается в бедро. Удар у помойной крысы не поставленный, откуда бы? Да и вообще, нечаянно как-то вышло, без приложения силы. Это всё словесные утешения, конечно, а больно всё равно чудовищно. И Брагинская смотрит с холодным удивлением. Это он по привычке огрызается, болезненно поджав губы: - Чего пялишься? Стерильные бинты есть? Ну хотя бы йод? - не глядя, не дожидаясь ответа, сердито сплёвывает. - У, деревенщина. Значит, будем по старинке, как учили дорогие сердцу помойки... Не задумываясь, отрывает кусок от рубашки, спешно перематывает бедро, силясь остановить хотя бы кровотечение. Что за день - всё не вовремя и под руку! И Анна, и краб на горизонте, медленно копошащийся и даже с такого расстояния льющий расплавленное золото в слезящиеся глаза. И тем более глупый старый топор с ржавым лезвием. Страшно представить, сколько бацилл он насобирал, валяясь в трюме среди извечных пассажиров, мешков и клеток. Тем не менее, аптечка на корабле тоже имеется. Простенькая, скудненькая, но своя. Доковылять бы. Брагинская, вон, помогать и не собирается. Складывает тонкие запястья крест-накрест где-то на груди, будто от сглаза. Каждое из её слов - порыв метели, бьющий в лицо, кусающий губы, колющий глаза, хотя откуда бы помойной лондонской крысе знать. Спасибо, что у неё такие смертоносные только речи, а сама она и не думает встать на пути. Феликс, конечно, бывалый вояка, но она выше и, кажется, родственница Александра. А значит... ну, скажем так, вряд ли они на равных. - Доигрался, - издевается, разумеется. Идёт рядом шаг в шаг, приноравливаясь к хромым перебежкам Лукашевича. Злится на его памяти тоже впервые. Глаза превращаются в узкие сердитые щёлочки так знакомо, что по спине сходит лавина мурашек. - Кто тебя учил топором пользоваться, водяной? Странно, что ты не рубанул себя раньше. Больше меня удивляет только то, что ты ещё не убился. С такими способностями к выживанию. Поляк не спорит, покорно кивает - всё его дыхание уходит на кидание себя вперёд и стискивание зубов. Сам виноват, доигрался. Сначала девушку разозлил, а потом на неё же отвлёкся. Но не объяснять же это ей, вот ещё, какая-никакая, но гордость у помойных крыс вполне в наличии. Она болезненная, правда, несколько маниакальная, как навязчивая идея, и хорошо умеет маскироваться, чтобы об её существовании, не дай бог, не заподозрил ни один из начальников. И всё же она выживает. Как и её владелец. К кораблю сил у Феликса уже почти не остаётся, а далеко не стерильная ткань повязки пусть не насквозь, но заметно пропитывается кровью. Это немного пугает, приходится даже прервать колючие и меткие выпады Аннушки, снизойти, стиснув зубы в который раз, до просьбы: - Кают на корабле всего две, моя - та, что потеснее и захламлённая, аптечка под койкой в дальнем правом углу. Найдёшь? - прямой, затравленный, бутылочно-зелёный взгляд в налитые непроницаемым аметистом, безжалостным виолантом глаза. Стоит подумать, почему Брагинская и платит только одним видом камней... Нет, не сейчас. Это уже бред, а сейчас надо заручиться поддержкой. Как полезно, просить помойные крысы умеют - правда, заведомо с ожиданием, что это ничего не даст и их всё равно пнут под рёбра. - Пожалуйста, - изображение стона даётся легко. Легче обычного, всяко, потому что и боль в этот раз не поддельная. Сударыня соизволит молчать, легонько шуршать юбками, покачиваясь с пятки на носок и никуда не трогаться. Лукашевич отмеривает взглядом расстояние до палубы, вздыхает - если придётся лезть, всё получится, но не без труда. Однако прежде чем он переходит к стадии отчаянного скулежа, Анна, почти не держась, невероятным прыжком перемахивает через борт. Нет, всё же какая славная вышла бы сорока, гроза лондонских улиц... Может, с ней тогда и водиться было бы легче. Такой опыт у поляка всё же был, хоть его любовь к морю и превалировала неизбежно над любыми, пусть даже самыми озабоченно-подростковыми мыслями. В своих мечтах Феликс всегда был лишь капитаном. Привалившись к столбику пристани, он прикрывает глаза и сквозь сумеречные щёлочки подглядывает за тем, как по доскам палубы мечется едва заметная тень. Краб уходит всё дальше, сияние меркнет... А ведь славный был почти-день. И четыре часа ещё никак не прошли, ну разве что парочка. Так что, возможно, зверь чуть позже предпримет второй заход. Надо у Брагинской спросить - вдруг расскажет. А какая вышла бы картина - она в курточке из китовой кожи, или чем там похваляются лондонские модницы, отчаянно фантазируя и этим одним одолевая подруг. Косынка в горошек, юбка покороче... Они бы виделись в портовой зоне, где рыбой не то что пахнет, а, кажется, ей одной только и остаётся дышать. Огни ветхих построек в вышине блестели бы почти со звёздным размахом. Дама неприхотлива, она бы и пучок водорослей приняла в подарок и приспособила к делу. Видение блекнет. Анна спускается на причал и семенит к Лукашевичу, тщательно и неспешно отмеряя свои косолапые немного шаги. Ставит рядом железный ящичек, может быть, нарочно гремит сильнее - вид у поляка совсем не весёлый, откровенно сонный и измотанный, хотя вроде не так уж много крови он потерял, никуда не делась и не подвела уличная выучка. - Всё, дальше сам, Дон-Кихот. Я и так слишком много тебе помогла, чуть не задохнулась в твоей пыльной комнатушке. - Каюте, - помойная крыса хоть немного, но оживляется. Те, кто оскорбляет родную нору, пусть поберегут длинные носы. Даже такие прехорошенькие. Без курточки из китовой кожи не так будет просто заслониться, увернуться, избежать ядовитых царапин когтей, ещё недавно рвавших мертвечину. - Это каюта называется, красавица. Спасибо, - сияет щербатой, плохо чищенной ухмылкой разве что чуть бледнее обычного. - Может, и перевязать всё же поможешь? Самому несподручно, а дело не хитрое. Анна нервно поводит соболиными бровями. Пальцы её жалобно перестукивают по бедру, будто силясь заглушить слова. - Я не умею. - Я подскажу, - Феликс вздыхает, кряхтит, пытается сесть ровно, обливаясь потом. Даётся это ему с трудом. Обидно как-то, не тянет смотреть в глаза. Ему и самому повязку нормальную наложить не очень сложно, но разве они не друзья? Хотя бы хорошие знакомые, так чего же шарахаться? Будто он её за запястье хвать - и к себе на колени быстрее, чем она успеет сообразить, что к чему. Так нет же, больно будет... Брагинская мнётся, медлит. По ней прекрасно видно, что у неё нет ни малейшего желания к нему прикасаться. Тоненькие холёные пальчики, чистые и опрятные шмотки, а ещё манеры уличной кошки; ох уж эти аристократки, с ними совсем не понятно, что к чему. Может, от этого и интересно? Но Лукашевича сейчас совсем не тянет шутить. Он упрямый вроде как. Не притрагивается к аптечке, прослеживает, как расходятся, затухая, по морской глади едва заметные волны от уходящего всё дальше краба. - Может, я и не часто моюсь, - замечает тихо, сварливо, - зато в море купаюсь чуть ли не каждый день. Этого недостаточно? Не волнуйся, потом руки с мылом ототрёшь, чай, не пристанет. Анна удивлённо круглит на него глаза, будто не понимает, о чём речь. Впрочем, доходит до неё относительно быстро. Всё же она вовсе не дурочка. Становится прямо, от ног её ложится длинная тень, чёрная и густая - редкая птица в подземелье, впрочем, дама расчётлива и принесла с собой, помимо медикаментов, зажжённый фонарь. Взгляд серьёзный, руки по швам, губы поджаты. Что-то просчитывает в своей голове. - Я тобой не брезгую. - А что тогда? - ворчит поляк. Больно ему. Нет уже сил терпеть и в игры играть, усердие в упрямстве иссякает быстро. Он тянется к аптечке, легко находит в груде разрозненных, рассыпанных по баночкам таблеток неизвестного происхождения и мазей сомнительного качества старый-добрый йод. Стягивает и без того давно ослабленную повязку, скептично оглядывает глубокий, но вроде чистый порез. Ох и дурень он, конечно. Постеснялся снять штаны в присутствие дамы. А теперь корка крови надёжно припаяла рану к штанине, пусть и рассечённой. А избавиться от предмета одежды при Брагинской всё равно в итоге придётся. Только как бы? Наклоняясь, помойная крыса зачёрпывает морскую воду и полощет покрытые тёмным слоем пыли руки. Наживую так наживую, ничего, не впервой... - Что делать собираешься? - подаёт голос тень стоящей рядом девушки, совсем было скрывшейся в сумерках. - Лечиться, - Феликс не настроен на долгие разговоры. Он привстаёт, дёргает штаны вниз, стискивает зубы, тянет сильнее... Вовсе не приятное чувство, надо заметить. Но борьба с предметом гардероба зря не проходит - благо, штаны добротные, не распадаются на волокна и не остаются в ране. Зато кровь снова начинает течь, в объёмах небольших - и то ладно. Важные артерии и вены не задеты, это и так ясно. Иначе Лукашевича бы тут не сидело и не стояло. Стоит впредь быть осторожнее. Страшное дело - эти девушки. Дальше руки двигаются умело, не надо ни о чём думать и ничего вспоминать. Всё это делалось двумя умелыми (мед)сестричками сотни раз. Поддеть, подмазать, стянуть... И вправду, без помощи даже как-то сподручнее. Привычнее. Но последний узелок не даётся никак, хоть ты тресни. Поляк подступается к нему и так, и этак. Сердито косится на всё ещё молчаливо присутствующую Анну. Могла бы всё же гордость смирить и помочь. Могла бы... Но это оказывается неожиданно пугающим - момент, когда она резко вырастает из полутьмы и легко припадает на одно колено в своей просторной юбке по щиколотку. Края её свисают почти до самой воды. Серебристые волосы могли бы тоже, но они забраны в строгий пучок на макушке (наверное, сменила причёску, пока сидела в трюме, а Лукашевич почему-то только заметил). То, над чем помойная крыса, прядая покусанными ушами, маялась минут десять, с помощью лёгкого касания совершается в один момент. Касание, правда, жутко холодное. Феликс не сдерживает тихого "ой". Брагинская слышит и это, отходит в сторону, занимает оборонительную позицию. Сердце, давно, казалось, застывшее, дёргается так, будто пытается вновь забиться, прорваться сквозь не такие уж твёрдые на поверку рёбра. Вот сейчас секрет вскроется и всё станет известно... Но, впрочем, Лукашевич за столько лет к подземной жизни так и не привык. А ещё он удивительно рационален для окружения из дьяволов и говорящих кальмаров, в котором он обитает последние лет десять. - Спасибо, - отпускает неохотно. Беспокойно пялится в темноту. - Руки у тебя ледяные просто. Малокровие, наверное... И чего сидишь и кукуешь одна на этом острове? Надо тебе привезти яблок хотя бы. Они от всего помогают. - Не кукую, - вздыхает еле слышно Анна, не в силах сдержать широкой улыбки, которой даже пальцами не закрыть. Вот дурачок этот Феликс. - Дом мой тут. Я тут живу. И яблоки мне не помогут... - Живёт она тут, - поляк свешивает ноги с бортика, касается босыми пальцами стоячей воды. Тянет закурить, но нечего, да и перед дамой не сподручно. - Дом можно найти и в Лондоне. А что до яблок, поспорим, юная леди? Они меня ещё никогда не подводили. Настоящий разговор наматывает нити на веретено. Не суррогат, не подделка - беседа, в которой есть и шутливые перепалки, и интересные идеи, которыми так и тянет поделиться с кем-то. Быть услышанным впервые за столько лет... Брагинская присаживается рядом на подгнившие доски и рассеянно поглаживает свои рёбра. Живительные яблочки, интересно, помогут ли. Может попробовать, не разочаровывать же того, кто нашёл её на этом острове впервые за добрую сотню лет. И кто, ещё важнее, выудил её из пронзительной, режущей уши тишины, в которой она сама себе казалась оглохшей, ослепшей и нашедшей ещё никем доселе не открытый, принципиально новый круг ада. * В целом, время проходит более-менее спокойно, хотя поляк не раз досадует, что всё же не потратил достаточно времени на обучение у настоящих мастеров корабельного дела, ограничившись торопливыми уроками Сашиных матросов. Его заплатки и теперь, со всем грузом набранного при различных оказиях опыта, не отличаются особой надёжностью. Впрочем, вполне можно надеяться (и молиться всем морским богам), что до Лондона судёнышко дотянет. В какой-то момент Феликс оглядывает его даже с удовлетворением, потирая занозистые руки, морщась от боли и думая, что можно пускаться в путь, как только смола ещё немного застынет. Но эта мысль вызывает какое-то… неправильное ощущение. Не триумфа, а, скорее, досады. Анна в эти дни помогала так много и сделала столько, что вполне заслужила оплату. Она, отойдя от прежних обид и, видимо, убедившись, что выбора у её гостя просто нет, а поддержка ему жизненно необходима (особенно ввиду несвоевременного ранения), безропотно бралась за любую работу и даже с удивительной лёгкостью тягала тяжеленные доски, вызывая у Лукашевича нечто близкое к чувству зависти – и искреннего восхищения. Ей следовало бы выдать зарплату, хоть какую. Или, что лучше, место юнги на борту. Ну это так, чтобы нос не задирала. Разумеется, потом её придётся сделать помощником капитана. Если она и вправду родственница Брагинского… Да что там, у этой изнеженной на вид дворянки и без того достаточно талантов. Можно поспорить, в море она была бы на своём месте. Никакого больше одиночества, пусть затхлый, но здраво солёный ветер и обилие движения стёрли бы с этого лица болезненную бледность и выражение муки, появляющееся всякий раз, когда поляк вроде бы отворачивается (хочет проследить исподтишка). Сплошные плюсы, куда ни глянь. И драгоценности станут их общим достоянием… Феликс, в общем-то, разве что робеет, в остальном он почти решился. Ему ужасно нравится компания Анны, даже если слегка угрюмая, но зато такая надёжная – помойной крысе и не снилось. С такой правой рукой как не стать настоящим грозой морей? Они могли бы нагнать страху даже на ханские суда… впрочем, это было бы неприбыльно, от такой стратегии благоразумнее воздержаться. Вообще, продумать план действий потом. А сейчас – хотя бы предложить. Но для этого нужна подходящая обстановка. Именно поэтому Лукашевич в этот раз отплывает с завидной поспешностью, почти угрожая с палубы: «Я скоро вернусь», оставляя Брагинскую почти в недоумении. Всё потому, что не на неделю - до Лондона, а после в Кумский канал, к воротам на Поверхность. Всякий же знает, что там можно задёшево прикупить всяких вкусностей… ну и не только вкусностей, ещё и всяких редкостей, но это уже, разумеется, втридорога (что не помеха, учитывая запасы редких трав на борту «Брюнхильды»). Вот поэтому через пару дней, подплывая к уже даже слишком знакомому берегу, Феликс не столько рулит судном, сколько следит за тем, чтобы ветер не унёс новую шляпу. Корабль ведь - подумаешь - можно и починить, дело нехитрое, пробовали - знаем. А такую красоту в здешней глуши не достанешь. И куплена она была не то чтобы задёшево - есть подозрение, что одного не слишком опытного в шляпном деле капитана сильно облапошили. Ну да что уж там, он щербато улыбается и гладит бархатные поля - сейчас в жизни светлая полоса: и потому, что отсутствие набивает помойной крысе цену, вызывает к ней невольный интерес (или это просто утешение такое, но лысохвостая бедняжка всю жизнь трудилась так усердно, что вполне может позволить себе неделю каникул), но и… ну просто так. Почему бы не покрасоваться перед дамой? Перед будущим старпомом, как-никак. - Эй, там, на берегу! Привет! - машет руками, крича, несмотря на близость, до боли в горле, в последний миг уводя корабль от поцелуя с причалом. Вряд ли ветхий полумостик это бы выдержал. И стоящая на нём Анна - уж подавно. Однако она сегодня, видимо, тоже не настроена злиться и рефлексировать - озорно смеётся, очаровательно прикрывая рот узкой ладошкой. Всё равно из-за неё мелькают острые белые зубки, немного похожие на акульи, но вовсе не производящие гнетущего впечатления. А возможно, стоило бы поберечься. - Привет, привет, милый друг! - Я приплыл тебя украсть, - ласково объясняет Лукашевич, перегибаясь через борт. Неожиданное обращение шибает его, как пара бокалов шампанского или, скажем, пушка - прямо в голову, и всё вокруг слегка плывёт, и щекам становится горячо и красно, а нелепые слова с неуместными интонациями так и скачут на язык. Приятно всё же стремиться сюда не по зову долга, а просто потому что хочется. Они с Брагинской долго друг к другу притирались, но совместное времяпровождение помогло им немного сблизиться и окончательно свыкнуться с тем, что положение вещей не изменится (разве что к лучшему). Можно бы уже и отбросить в строну дворянское высокомерие, крысиное недоверие - и просто улыбаться чуть-чуть почаще. Анна, видно, всё ещё считает всё это шуткой. - И куда же? - откидывает за плечо тяжёлую косу, чем-то напоминающую морского змея - и сверкающую, будто его чешуя. - На пляж, на пикник, - Феликс непрошибаем в своей прямолинейности. Брагинская фыркает, театрально оглядываясь. - Сударь, ну тогда вам не придётся прилагать никаких усилий. Пляжи здесь повсюду. - Но вода-то холодная! - досадливо отмахивается Лукашевич. - А я разведал одно местечко к юго-востоку... там недалеко подводные вулканы, так что может даже стать немного горячо. Но, думаю, если что-то вдруг начнёт извергаться, мы успеем сбежать, - легкомысленность везунчиков - их большой такой козырь, который даже не в рукаве, а мелькает докучливо перед глазами всего мира. Однако как удача у помойной крысы выверенная и просчитанная, так и здесь - все пути к отступлению давно расчерчены на карте, а фауна тех мест старательно изучена. Анна этого пока не знает. Она легко возвращается к привычной хмурости. - Сдурел что ли? - но в уголках глаз ещё отголоски смеха, они же - на кончиках губ и ресниц, как шоколадные пятна. В детстве, голодном и холодном, Феликс в глубине души думал, что на свете не может быть ничего вкуснее и счастливее шоколада. Вот поэтому теперь все ассоциации у него какие-то липкие и горьковатые. Куда деваться. - Кто же плавает в этом море? - Разумеется, опасные корабли и морские чудовища. Но не беспокойся, красавица, - он салютует ей, но уже не с тем беспечным выражением лица. Ну же, умница-разумница, прочитай во мне то, что сказать гордость не позволяет: как я нарочно за последние полгода так, на всякий случай, прошёл там раз десять во время рейсов и загнал нескольких крабов, резвившихся на мелководье – мало ли, на припасы и на будущее. Ждал удобного случая. Подходящей возможности. Не обязательно связанной с тобой, но всё же… - Пусть места там невзрачные, но относительно безопасные, за это я ручаюсь. Так плывёшь? Брагинская растерянно прикусывает край губы. - У меня даже купальника нет... - Об этом я тоже подумал, - ухмылку кривит смущение, и, подавая тряпки, Лукашевич вежливо отводит взгляд, как будто истинный джентльмен. Они такие пёстрые, совсем не во вкусе, должно быть, холодной дворянки, но зато так её сложнее будет потерять в воде. Ох, как было неловко выбирать это на рынке... Не то чтобы помойным крысам приходится часто робеть, так что в этот раз Феликс превзошёл сам себя. Доставка контрабандных товаров под носом у таможни давалась ему куда легче, чем разговор с заплывшими жиром (или пухшими с голода) торговками. А как уж они понимающе скалились гнилыми зубьями, протягивая: "Потрогай, голубчик, взгляни на размер, точно впору?". Анна с подозрением сверлит глазами внезапно вновь отдалившегося гостя, прикладывает купальник поверх одежды. На нём смешные рюши, но обычной длинной юбки нет - впрочем, случись улепётывать от подводных тварей, она и верно будет не к месту. Верх на удивление открытый, пусть широкие, но лямки вместо рукавов. Вообще, смотрится даже красиво, да и пёстрость странно гармонирует с бледной, почти бесцветной кожей. - И с размером не прогадал, кажется, - тянет ворчливо, но уже ясно, что сменила гнев на милость. Лукашевич задерживает дыхание, как перед прыжком, скрещивает за спиной пальцы: - Ну так что? - Жди здесь, вот что, - стремясь примерить обновку, Брагинская летит наверх, к домику, огромными прыжками, великанскими шажищами, поднимая пыль. Как тут не смотреть, улыбаясь? Наверное, в этом гардеробе давным-давно не было пополнения. Наверное, эти пятки давным-давно не шевелились так быстро. Феликс готов к долгому ожиданию, но Анна удивляет его и здесь. Она возвращается минут через десять, если верить вечно спешащим часам. Все старания не следить за стрелками, правда, ни к чему не приводят, поэтому девчонка застаёт врасплох, кладёт тонкие, холодные даже через одежду как-то по-каменному пальчики прямо на плечо, заставляя вздрогнуть. Она раздета. Это ещё более пугает. По правде говоря, Лукашевич чуть не прыгает с причала от обилия чувств. В первый миг больше обычного обнажённая клиентка кажется ему приведением в смешном пёстром купальнике с широкими шароварами. Эта бледная кожа, слегка мерцающая в темноте, производит действительно жутковатое впечатление. Трогательно собранные в высокий хвост на затылке волосы, тоже странно светлые, как жидкое серебро, красивые почти до ядовитости, и тонкие запястья, и смешные коленки, похожие на угрюмые бульдожьи мордочки… Вторым сшибающим с ног ощущением становится красота. Феликсу очень нравится. Он сам не может себе объяснить. Такие, как он, ведь не слишком приглядываются, стараются смотреть в пол и говорить по делу. Но разве он виноват, что Брагинская – мраморная статуя, поднятая им со дна? Она почти не гнётся, тем более на ветру, тем более, под пристальным взглядом, её ничто не портит и не тревожит. Даже огромный, узловатый шрам на лебединой шее, где-то там, чуть ниже обычной линии воротничка. Наверное, не стоит и спрашивать – тем более подавать вид. Сдержаться сложно, но, о блаженство, помойные крысы эту науку осваивают в совершенстве ещё с колыбели. Да и, признаться, лишь старая рана немного подсаливает картину, всё остальное – завидное совершенство. Локти мраморной статуи в едких белых разводах. Но разве это не ценность? Она как победа, настоящая схватка с (морским) драконом за (окаменевшую) принцессу. - Не смотри так пристально, - холодные щёки слегка теплеют, как будто он уже успел их коснуться. Анна прямым, неломким шагом проходит мимо, поднимается на борт. Лукашевич остаётся где-то внизу, на причале, со скрытым благоговением задирает голову. Его спутница мерцает в темноте. Почти по-настоящему. Этого, конечно, недостаточно, чтобы осветить путь, но это уже смешно, и странно, и почти страшно, как в русалочьих легендах (впрочем, здесь всегда вместо смертоносных дев вовсе не такие прекрасные утопцы). Такая фигура, право, весьма сочетается с носом корабля. Будет выгодно выглядеть – сверкающе-прекрасный помощник капитана. - Не смотри, - повторяет Брагинская, поэтому помойная крыса легко переваливается через борт. Кажется, забылся. Ведь таким не позволено находить клады – да и где бы, в мусоре их не прячут. В крайнем случае, конечно, сокровища можно украсть – или хотя бы смахнуть на землю длинным хвостом, разбивая вдребезги. Где такое видано – остров, на котором барахлят компасы и даже грязные ручонки дрожат от чистого, почти невинного наслаждения. Ну просто потому, что Анна красивая. Большего и не надо. Её не хочется перепродать, расколоть на кусочки и толкнуть на рынке. Ею хочется любоваться, немного прикрыв глаза, чтобы не верилось, что это всё та же грязная и унылая реальность, пока корабль ложится на курс. Путешествие много времени не занимает, всего около получаса (если, опять же, верить часам), но Брагинской явно очень нравится озираться по сторонам. Она не преодолевала этих волн годами. Конечно, ей интересно. А скоро будет только лучше, это точно, уже предсказано и напророчено, куплено бесконечным, бездонным кредитом доверия. От ветра икры и предплечья покрываются смешными, трогательными мурашками. Феликс напрочь забывает смотреть по сторонам и дышать. Девчонка смущается почти взаправду, а день ведь только начинается. К его концу некая морская крыса точно может сказать, что это всё совсем ни на что не похоже. То, как им хорошо просто молча плавать рядом, отфыркиваться по-китовьи, жевать яблоки (полные витаминов, особенно железа – стержень для каменной статуи, никакое малокровие не должно помешать) и разглядывать красивые камешки, мелкие раковинки, выносимые то и дело волнующимся от подобной красоты подземным морем. Такого ни с кем и никогда наверняка не бывало – когда просто нравится смотреть, просто хочется подсесть поближе, слиться кожей, проникнуть в суть. И уж точно невиданное дело, что юная дворянка, красивая и гордая, совсем не возмущается, когда вытертая до блеска рука матроса невзначай, исподтишка скользит в её ладонь. И сжимает крепче. Не совсем как добычу. Как запутавшееся в сетях ожерелье, которому нет цены: его красота настолько совершенна и необходима именно в этот момент именно этому человеку, что и мысли не возникнет продать. О любви не говорится. И даже не думается. Какая любовь может быть между капитаном и его помощником? Разве что любовь к морю. (Но Феликс кусает себя за щёки, понукает, как лошадь, чтобы смотреть в другую сторону как можно чаще, чтобы в груди бились об острые, почти обглоданные рёбра волны, а не незамолкающий барабан сердца.) Но помойным крысам редко удаётся почувствовать такое спокойствие, когда не надо никуда бежать и неоткуда ждать подвоха. Когда просто и понятно обсуждается всё на свете, и смеётся, и не хочется уходить, и корабль скрипит всеми досками: неужели уже причалить к знакомой пристани? Как же, кэп, мы никуда не спрячем этот драгоценный груз? А Лукашевич с грустноватой улыбкой гладит солёные доски: потому что этот клад будет ждать нас неделю и будет месяц. Невероятно. Анна тоже как будто не торопится сходить на берег. Она рассматривает на ладони раковины и палочки, тонкие, скрюченные, узорчатые, добытые в заведомо неравной борьбе с волнами со смехом и песнями, с чувством абсолютной бесконечности. Совершенно бесплатные радости. На рынках Подземноморья никто ни сотой эха не отдал бы за такую ерунду. Но в тонких Аннушкиных пальцах всё становится по-другому – простые вещи обретают бесценность. И лютый холод. Но это совсем не важно. - Идёшь? - невольно торопит её Феликс. Он, наверное, боится, что вот-вот попросит её остаться. Плыть вместе с ним в какие-нибудь лютые дали, карабкаться на девятые валы, иметь дело с неблагонадёжными личностями. А почему бы нет? Действительно, почему? Он же собирался. Он же и всё это устроил с одной целью, нехило потратился на пикник, купальник, смешную шляпу… Было бы всё так просто – и говорить было бы не о чем. И смешно отнекиваться – тоже. - Иду, - Брагинская неломко падает за борт. Тяжело впечатывается в гальку, оставляя глубокий след. Как будто и каменная статуя может отрицать уход всем своим видом. Или этого просто настолько хочется? Помойной крысе и вправду может чего-то так сильно хотеться? Анна и вправду останавливается через пару шагов. Она кажется беспокойной, как море, даже в своей неподвижности. Это тревожит, как ветром срывает шляпу, а Лукашевич смешно перегибается в попытке поймать, а Брагинская схватывает двумя пальцами без видимых усилий бархатные поля и застывает, как тореадор, и решается на что-то, отрывисто приказывая и обещая: - Подожди здесь часок, будь лаской. Потом будет тебе тоже приятный сюрприз. Помойная крыса, прикормленная и жадная, конечно, старается. Но Феликсу в ней так тревожно, что он не дожидается последние десять минут. За те семь дней они как-то странно сроднились, а может, Лукашевича никто не учил манерам – в дверь нужного домика он заходит без стука и даже без угрызений совести по этому поводу. Вряд ли в такое время суток (а какое, собственно?) и при такой погоде можно застать даму голой. Может, конечно, она молится, или спит, или пишет стихи… Это всё, конечно, кажется невероятным, кажется, что у Брагинской нет и не может быть уязвимых по-настоящему мест, что роднит её с настоящей помойной крысой, не дремлющей, ничем по-настоящему, кроме выживания, не увлекающейся, не плачущей. Не плачущей. Сложно поверить, что Анна именно этим и занимается. Беззвучно, правда, как и свойственно камням, гордым дворянкам, оторванным от всего любимого и родного. Она даже грустной не кажется. Сидит себе на коленях, привалившись к стене – серебристые волосы с проблесками свечных огоньков стекают на пол водопадом, образуя надёжную завесу, ширму для лица, но не скрывая стоящего меж надёжно спрятанных под широкой юбкой коленей резного ларчика, полного аметистов, звенящих, как колокольчики, когда откуда-то сверху падает ещё один. Он застывает, видимо, в полёте. Но на подбородке, бледном и тоже трогательно подглядывающем сквозь невесомую завесу, покачивается крупная, густая, грустная капля цвета ирриго. Потихоньку растёт, сверкает переливами в тусклом мерцании расставленных вокруг свечей. Немного похоже на ритуал, дань забытой магии кого-то вроде русалок или прибрежных ведьм. Интересно, кого можно этим поднять со дна? Или, напротив, упокоить глубоко под уровнем моря? Или это всё просто приводит к тому, что у одного поляка вытягивается лицо, а сердце (существование которого ещё глубоко не доказано) с гулким треском валится в пятки, так, что становится больно стоять. - Ань, ты чего? – крыса охает, будто голубка какая, так громко, что даже сорокам пёстрым не снилось. Совершенно неразумное поведение. Одумайся, зараза! Аккуратно уйди, наступая след в след (мокрый от солёной воды), чтобы не заскрипели доски, притвори за собой дверь, сделай вид, что ты ничего не видела и ничего не знаешь. Так будет проще вам обоим. Или хотя бы только тебе, но это уже самое важное и самое главное. Лукашевич и не думает подчиняться голосу разума, никогда не подводившему прежде. Он врастает в землю аж по самые лодыжки в знак протеста. Терпеть не может, когда девчонки плачут, пусть даже аметистами. Брагинская резко вздёргивает голову, вытирает с щёк остатки чернильной тьмы, но предательская капля всё же рушится в ларец, разлетается веером на несколько мелких брызг. Звон становится громче. Узкие, костляво и непокойно тянущиеся вверх плечи по инерции немного дрожат. Феликс поджимает губы, нерешительно мнётся – ну что ему делать, что? Обнять, что ли? Сквозь Анину грудную клетку проглядывают стена и свечи. Не то чтобы это было важно. Не то чтобы слишком заметно. - Готовлю плату, - безэмоционально тянет Брагинская, и голос её к её чести почти не рвётся. – Ты был со мной целую неделю, пусть и ненамеренно, а потом ещё и так меня развлёк. Думаю, ты заслужил небольшую премию. Или даже большую. Такую, чтобы больше не приплывать. - Верно, - Лукашевич сам не узнаёт своих слов, он злорадно наслаждается тем, как Брагинская вздёргивает подбородок ещё выше от этого удара под дых. – Я и не думал больше возвращаться. Я предложить хотел – поплыли со мной, затворница? Честно, не обижу, - прячет руки в карманы, пожимает плечами с плохо скрытой надеждой. – И не вру даже. - Дурак ты, - сокрушается Анна. Виолант её глаз снова, уже непроизвольно течёт на щёки, пенится и бурлит, закипая, вопреки всем законам физики, от соприкосновения с ледяной кожей. – Дурак дремучий, - Феликс решается и, налетая коршуном, подхватывает её подмышки, тянет вверх, чтобы удобней обнять. Брагинская ледяная, как пучина, и твёрдая, как мрамор, почти не гнущаяся и не греющаяся. Но если приложить все усилия… Она говорит на незнакомом языке. Вроде похоже на русский. Но звучит совсем не похоже на то, как рявкал, цедил, как камни кидал, Александр. Лукашевичу эти звуки кажутся дворянскими колыбельными, целительно действующими на разбитые коленки и бунтующих крестьян за окном. Такому нельзя противиться, невозможно не стремиться ближе. Не бывает же каменных девушек, которые плачут гантом и всхлипывают нечаянно-громко, ломая неожиданно-гипсовые руки на осколочки о просолившиеся морские плечи смешно и как-то нечаянно, неизбежно неосторожно влюблённой помойной крысы. Когда Анна немножечко успокаивается, она толкается и холодеет. Стынет, как вьюга где-то там, наверху, о которой столько слышали лондонские сироты, но никогда не принимали всерьёз. Тянет на ухо, гулко, почти угрожающе – и от этого так смешно: - Феликс. Я мёртвая. Он делает страшные глаза и отвечает в тон. - Я знаю, - наверное, и вправду знает. Почему он не пугается и не бежит? Брагинская впервые на его памяти в блузе с глубоким вырезом. Шрам на шее, до этого казавшийся только намёком, проступает во всей красе. Что ж, с мёртвым и обезоруживающе-прекрасным помощником капитана появляется лишь больше шансов на известность. И, возможно, надежд на взаимность. – А со мной поплывёшь? Чувствуется, как девчонка не хочет смотреть в лицо, искать взглядом полные искренней и смущённой надежды глаза. Может быть, впрочем, ей сотни лет. Какая разница, если запаха гнили не чувствуется? А если бы он и был? Нестрашно! Помойные крысы к такому более чем привычны. Надо лишь как-то безболезненно до неё это донести, чтобы не смущалась и не говорила «нет». - А ты хочешь? - Конечно. Сама подумай, чего мне лгать? - Ну ладно, - неуверенно шепчет Анна, вроде бы успокаиваясь. Речи её тоже не гнутся и не раскалываются. Совсем не звучат живыми. Но камню же можно верить, верно? Он не меняется, не меняет своих решений веками. – Я подумаю. Только сначала – Фестиваль Розы, помнишь? Мне обязательно надо там побывать. Лукашевич не помнит. Не очень ему и хочется. Ну что такой затворнице делать в грязном, унылом, никогда не меняющемся Лондоне в такое подозрительно романтичное время? Есть праздники и красивее. Но, когда на ум приходит неожиданная мысль, язык двигается быстрее, чем прослеживаются завитки рассудка: - Со мной? В смысле, будешь моей напарницей? Парой… Свидание… - известная смекалка окончательно подводит в самый важный момент. Феликс пытается исправиться: - Я не то хотел сказать, - он и сам слышит, как нелепо звучат его претензии. – Но если я доставлю тебя на место, - собирается с духом, - требую премию. Как минимум поцелуй. В щёку. Как минимум. Слышишь? Помнишь, ты обещала мне редкое и ценное сокровище? Поляк уже совсем падает духом, когда Брагинская смеётся ему на ухо, глупо и громко, как пьяная, как перекатываются-переговариваются валуны на горных склонах, рождая лавину. Её щека на ощупь горячая, нагретая солнцем. Дыхание – кипяток тайных источников, почти лава. Практически невыносимо. Нервное, наверное, ведь её до сих пор немного трясёт. Отстраняется, отмахивается, чувствуя, видимо, некое подобие власти в своих плохо гнущихся пальцах: - Там посмотрим. А сейчас - забирай камни – и катись отсюда, слышишь? Пока не передумала.

А она ведь почти смогла его отпустить. Может быть, тогда она не забыла бы его, как других. Но их обоих, видимо, не хватило держаться до конца, а цена за это всегда одна.

Лукашевич, одуревший от собственной наглости, всё-таки хочет тянуть что-нибудь про бесстрашность и про то, что даром не нужна ему вся эта ерунда – хватит прикосновения Снежной Королевы, дай хоть руку пожму, бесстыжая, ты вообще слышала, что я решился тебе сказать, какими пытками я это из себя исторг? Но дверь уже захлопывается. И Феликс смотрит на камни – впервые – враждебно, но делать ему теперь нечего и спешить некуда. Даже если ждёт целый мир. А обычно после побед не бывает такой горечи на языке. На глазах. Поспешил, наверное. Или просто морская соль. * Они стоят на узенькой лондонской улице, и Анна, смешно тревожная, от чего-то прячущаяся за огромной широкополой шляпой, жестом просит розу у ближайшей торговки. Лукашевич платит, не скупясь, платит всю жизнь и всею жизнью, но это его не спасает. Камни с извиняющимся шорохом обваливаются в море, не сдерживаются в единой целой скале. Мраморная статуя, поднятая со дна, виновато крошится на кусочки. Сокровища ведь и вправду не достаются никому так легко. Брагинская обрывает красные лепестки, шепчет: - Прости, - и опадает со вздохом облегчения песком и пеплом, обрывками кожи, снежинками и камешками-костями, полыми навсегда, на мостовую. Ничего не оставив на память. Даже поцелуя. Даже в щёку. Только камень цвета ирриго. Посмотришь на него – обязательно посмотришь, не сможешь ведь отвернуться так просто – и забудешь координаты маленького острова в океане, девушку на пристани и все подаренные аметисты, которые так или иначе рассеются до утра, в чьих бы руках они не находились. Останется только неизбывное, ничем не излечимое чувство тоски. Такое же, как у снова забывшей обо всём, даже о своей природе, сирены, томящейся в островной темнице и ждущей новых жертв.