***
У полуторагодовалого Цунаёши — постоянно плачущего и влипающего во всякие бытовые неприятности комка энергии со смешным рыжеватым пушком, часто завязываемым в мелкие короткие хвостики, на голове и яркой-яркой россыпью очаровательных веснушек — как и у любого другого ребёнка, была своя любимая игрушка. И ладно, будь это какая-нибудь пищалка или мягкий медвежонок, которых дети в его возрасте любят таскать с собой 24/7 едва ли не до потери дыхания, никто бы ребёнку против и слова не сказал — только по головке погладили, но… Любимой игрушкой Цуны был Реборн. Что входит в это понятие? Ежеминутное обслюнявливание (и даже то, сколько раз ему упрямо заверяли врачи, что у ребёнка просто чешутся дёсны, никак не спасало. Реборн вообще приходил в ужас, когда думал о том, как будет выживать с мальчиком, когда у него вырастут абсолютно все зубы, если сейчас со своими четырнадцатью он не даёт покоя ни ему, ни единой легко поддающейся его клыкам вещи), постоянно бегающий за ним по всей квартире огненно-рыжий хвост, пытающийся правильно воспроизводить человеческие звуки, строя из них осмысленные предложения, и, естественно, привязанность. Детская привязанность — наиужаснейшая сила в мире, сравнимая только с громкостью и раздражительностью их плача, которая способна и мёртвого из могилы поднять чисто для того, чтобы сказать: «успокойте ребёнка, спать мешает». Восхищаться этим воистину очаровательным зрелищем могут лишь зеваки в толпе, любящие запечатлять на камеру милейшие моменты из детской жизни, или мамочки, бесконечно любящие своих прелестных чад. Посмотрите на Реборна — двадцатишестилетнего (и это только снаружи и внешне! Сколько ему лет на самом деле, мужчина уже не помнил, но возраст его явно варьировался от тридцати девяти до сорока двух, не больше. Стареть он перестал именно после двадцати шести лет, а с того момента уже не один десяток лет минул) мужика с руками по локоть в крови, мешком вредных привычек и трехдневной тёмной щетиной, покрывшей зарубцевавшийся подборок, и скажите: похож ли он на мамочку? Вот именно, что нет. И, весь в каком-то творожке с кусочками фруктов, пропахший детским кремом (духами он пользоваться разучился, так как не чует больше ничего — он столько памперсов за свою жизнь поменял!), Реборн на какую-нибудь дешёвую няньку не походил даже с расстояния в пару сотен метров. И детей он совсем не любит. И с радостью сплавил бы уже куда-нибудь в порыве бравады самолично посаженного на шею ребёнка, но… — Ибон, — широко улыбается полуторагодовалый Цунаёши, опираясь узкими ладошками в его лицо, и весело жмёт округлыми плечиками. Реборн смотрит на детскую кровать-манеж — огромную, с высокими бортиками, натыканными вокруг всей постели, словно острые брёвнышки частокола, и у него даже падает сердце, когда он думает о том, как мальчик выпал из неё на пол, однако мальчишка стоит ровно, пусть и опираясь на кровать, и выглядит скорее счастливым, чем «избитым». Со сломанными костями радостно не улыбаются. — Ти… тияямо, — и Реборн даже замирает на мгновение, прекращая скрести ногтем щетинистый подбородок. У Цуны дефекты речи ужасные, мало того, что он букву «р» не выговаривает, да и тянет слово так, словно застывшую вязкую карамель, и акцент просто отвратительный — всё-таки, он японец, но у мужчины что-то ёкает в груди. Наверное, это испытывают гордые матери, когда их дети приносят им с садика какую-нибудь поделку или гербарий?.. Довольный результатом, мальчишка ещё шире зубасто улыбается, демонстрируя ровный рядок белоснежных зубов — у него, конечно, от силы их штук четырнадцать, но Реборн помнит, как ощущается на коже каждый из них — и повторяет: — Тияямо! Ибон! Цуна тияямо Ибон! Папой он Реборна ещё ни разу не называл — и это, конечно, странно, потому что дети в его возрасте привыкли давать всем предметам свою кличку — потрёпанная жизнью дворовая чёрная кошка у него «мичу-мичу», машина «бип-бип» и так далее. Но… Лучше это «Ибон», чем отец, ей богу. В тот день Реборн позволяет маленькому нахалу буквально всё — и грызть свои пальцы, и съедать его дорогущее имбирное печенье (потом мучается с аллергической реакцией Цуны на корицу, которую сам мужчина тоже особо не любит), и даже весь день смотрит с ним по детскому каналу «Розу Богдада», которую сам мальчик, почему-то, просто обожает, что о самом Реборне не скажешь. Но к концу мультфильма он сам втягивается, когда видет, как Цуна буквально сверкает глазами, следя за красиво нарисованными пейзажами востока, и обещает сам себе показать мальчишке эти пейзажи лично. Потихоньку он начинает понимать — да, дети и вправду в каком-то роде счастье, и ему даже кажется, что Цунаёши — сущий ангел, которого только мог видеть этот грешный тёмный мир… Пока «ангел» не начинает бегать по дому, поджигая легко воспламеняющиеся дорогущие шторы и ковры, и не начинает летать. В буквальном смысле — с помощью пламя, которое горит на его узких ладошках и лбу, среди рыжеватых прядей, мальчишка научился вспархивать в воздух и парить под натяжным потолком. Тоже, кстати, легковоспламеняющимся. Реборн каким-то шестым чувством ощущает, что пора искать другую квартиру. Желательно, где-нибудь на дне океана, куда пламя энергичного и чересчур бодрого ребёнка точно не доберётся. Под окном начинают цвести розы — измученное опухшее лицо можно списать на аллергию, как и нарисованные на лице перманентным маркером сердечки… Хотя, навряд ли.***
— Кёя, пожалуйста, положи на место мои тонфа, — измученно попросил мужчина, подскакивая с дивана, на который успел присесть секунд пять назад, и осторожно забирая у маленького мальчишки, который только-только стащил холодное оружие со стола, металлические тонфа. Фону, конечно, не жалко — если бы Кёя этими тонфа себе лоб разбить не мог, то он бы всё своё относительно безопасное оружие ему отдал! Но… Невероятная и необъяснимая любовь к традиционному оружию мальчика могла довести до беды. Поэтому лучше небольшая обида, чем шрамы на всю жизнь. Мальчик медленно моргнул раскосыми серыми глазами. Фон знал, что у каждого ребёнка должна быть любимая игрушка — вещь, которую тот тащит и в постель, и в ванну, и даже на горшок вместе с собой, за компанию, так сказать. Мужчина и против бы ничего не сказал, будь это… Да что угодно, только не холодное оружие! — Простите, лаоши, — покорно буркнул он, неловко склоняясь в глубоком неумелом поклоне, и это почтительное японское «простите» выходит у него до того неумелым, словно это слово мальчик произносил от силы раза три в жизни. Фон улыбнулся и прикрыл глаза, как бы говоря — ничего страшного, но… Кёя, чуть прищурившись, упрямо поджал бледные тонкие губы и отвел взгляд серых глаз, которые сейчас наливались нездоровой чернотой и становились тяжелого цвета висмута. Мальчик поднялся, и мужчине уже было показалось, что он просто пойдёт спать — время, всё-таки, перевалило за полночь, — но в ту же секунду что-то словно бы пошло не так. Маленький Хибари специально запнулся об свои собственные тетради, в порыве непонимания и ярости брошенные в угол комнаты, и полетел вниз, шумно сталкиваясь лбом с твёрдым полом. Тут же раздался громкий плач — и Фон даже успел взволнованно подорваться с места, но тут же увидел, как глаза мальчишки блестят не только от слёз. В глубине зрачка плескалось что-то бесовское и лукавое, а бледные губы еле скрывали хитрую улыбку. Мужчина замер на месте. Дети — цветы жизни? Фону хочется напомнить, что большинство красивых растений — ядовитые или просто отвратительны на вкус. — Фон, так с детьми нельзя! — тут же всполошился впорхнувший в комнату Скалл — временный***
Когда Фон и Реборн видят друг у друга глубокие тёмные синяки под глазами, то просто молчат и едва заметно кивают друг другу головами, выражая чересчур болезненное единодушие. В общей гостинной стояла ваза с яркими-яркими мимозами — и от этого становилось тошно.