Полынный призрак

Она пахла горькой артемизией и дымно-шоколадным ветивером. И совсем немного — мускусом, пылью подворотен, кровью, металлом застывающей на алмазе когтей. Но когда бои и погони смывались под прохладными струями душа, на Селине оставался один лишь венок из трав. Так было не с первого дня их знакомства, но достаточно долго для того, чтобы именно этот аромат успел намертво сплестись с ней в восприятии. Это были ее и только ее духи — приворотное зелье, заключенное во флакон изумрудно-зеленого стекла. Без марки, без названия. На описание нот знакомые парфюмеры только качали головами, и из-под их рук не выходило ничего, хоть отдаленно похожего на этот запах. Однажды Брюс все же спросил ее саму о названии. Это была одна из первых ночей после того, как они с трудом утихомирили разбушевавшуюся Памелу, которой на сей раз чуть было не удалось захватить весь мир своими лозами. Приятно вновь было ощущать себя в безопасности, приятно было осознавать пришедшее затишье. По карнизу стучал дождь, волосы Селины щекотали плечо, простынь давным-давно сбилась и сейчас лежала где-то на самом краю кровати. Смешиваясь с грозой, духи благоухали так, будто вокруг бушевала степь. Первым ответом на вопрос стали взметнувшиеся брови и выражение игривого триумфа в глазах. Решив, что капитулировать надо до конца, Брюс рассказал о бесплодных попытках найти или воссоздать такой же аромат. После этого признания Селина лишь тихо хмыкнула: — Это не артемизия, а полынь. А на объяснения, что ноту принято называть именно артемизией, только пожала плечами: — Плевать, как принято. В моих духах — полынь. И хорошо, что другие не могут ее себе подчинить и довольствуются культурной заменой. С этим Брюс не спорил. Так или иначе, а запах был приятен в своей неповторимой терпкости, и неизменно навевал хорошие воспоминания. Селина пользовалась этими духами только когда ни от кого не пряталась, и долгое время он наивно верил, что теперь уже полынный шлейф будет постоянно на ней, и тенью, незримым присутствием хозяйки — во всем поместье. Мгновения, когда она шла через библиотеку в черно-белом свадебном платье, Брюс запомнил навсегда. Никогда до этого Селина не казалась ему настолько прекрасной, никогда ее глаза не сверкали так ярко, а в полыни не было столько сладости. После объятия этот запах еще долго держался на его одежде, казалось, отчаянно цепляясь за каждую нить ткани, и окончательно развеялся только на крыше. В месте, где их должны были связать узами брака. В месте, куда она попросту не пришла. На следующее утро Брюс все же нашел ее аромат. Его центр, его сердце. Практически случайно, по воле бармена, на неопределенный взмах руки налившего в бокал ядовито-зеленый абсент. На часах тогда было пять двадцать восемь. Готэм только начинал просыпаться, а бар уверенно погружался в сон. Из посетителей в небольшом зале осталась только стайка ярко разукрашенных девиц, да пара забулдыг, один из которых храпел, подложив руки под голову, а второй что-то нечленораздельно рассказывал то ли пустоте, то ли заканчивающейся бутылке водки. Совсем недавно Брюс вытаскивал отсюда судью — для, казалось бы, уже состоявшейся свадьбы. Теперь же сам сидел на пошарпанном стуле без спинки. Все оборвалось. Селина исчезла по собственной воле — и по его вине. Невыносимо хотелось пить, невыносимо хотелось ни о чем не думать. Дожидаться пока в бокал упадет сахар и прольется вода Брюс не стал. Под подернутым травкой и удивлением взглядом бармена он просто опрокинул себе в рот пахнущий полынью алкоголь. Все равно это был не совсем тот аромат — ровно до мгновения, пока огненная горечь не достигла своего пика, а на глазах не выступили слезы. В те мгновения полынь звучала абсолютно правильно. От первого и до последнего полутона. В месте поприличнее ему бы непременно напомнили, что чистым абсент не пьют, и точно бы предупредили, что он почти в два раза крепче водки. Но здешний бармен давно уяснил, что учить местную клиентуру пить — опасно для здоровья, а потому безо всяких вопросов повторял заказ до тех пор, пока просьбу об этом еще можно было разобрать. И о деньгах он в кои-то веки не волновался — утренний гость заплатил наперед, да так, чтобы точно не выйти за пределы депозита. Впрочем, сперва абсолютная уверенность в последнем постепенно начала пошатываться — уж больно быстро пустела бутылка без этикетки, одна из тех, в которых хозяин держал алкоголь для клиентов, которые приходили не чтобы выпить, а чтобы напиться. Бармен не ошибся — чуть ли не впервые в жизни Брюс пришел в Ист Энд именно за этим. Полынный алкоголь даровал забытье, ядовитым облаком растекался по реальности, смягчая контуры и углы, пряча под собой кровоточащие раны. Но этот туман был спокоен только на первый взгляд. После третьего бокала он заволновался, а из последних капель четвертого поднялся призрак в горько-полынном саване — только для того, чтобы выжечь душу своими зелеными глазами в контуре вуалетки… Быть может, и не со зла, но очищающий огонь обжигал ничуть не меньше обычного. Вопрос сам собой сорвался с губ: — Зачем ты это сделала? — Я все написала. — Неужели ты думала, что я в это поверю? Записка легла на заляпанную стойку. Взгляд еще раз пробежал по строчкам — то, что ты считаешь болью, делает из тебя героя… я убью тебя, если подарю счастье, — а рука сама нащупала коробок спичек. Резерв. Никогда не помешают. И пригодятся как всегда неожиданно — вот как сейчас. Чтобы затолкать листок в проспиртованный бокал и навсегда уничтожить его потребовалось меньше минуты. Но призраку не было до этого никакого дела. Она продолжала сидеть, свесив ноги вниз со стойки, и только в отблесках огня Брюс заметил, что ее одеяние украшает чернобыльник — сплетаясь стеблями в контуры свадебного кружева. Он осушил бокал еще раз — в немой надежде, что после этого все обретет еще большую четкость. Случилось точно наоборот, и ясность мыслей вернулась лишь в лазарете Бэтпещеры. В тот раз Альфред даже взглядом не укорил его за произошедшее — а по-хорошему, стоило бы. Напиться можно было и в поместье — не создавая никому лишних хлопот. Но комнаты все еще хранили в себе отпечаток Селины. Она была в забытом пеньюаре, в оставленных в ванной флаконах шампуня, в мягких складках штор и в самом воздухе. И сбежать от всего этого можно было лишь физически. Следующий этап ознаменовал собой вермут. Компромисс, в котором мелькала артемизия, но не было убийственной силы семидесяти градусов. Или виски — когда хотелось забыть, а не вспомнить. Но все равно — это было не то. И даже купленный в элитном магазине абсент не звучал ее полынью — а пить контрафакт непонятного состава он больше не рискнул. Долгое время было вообще не до Селины. Новая череда убийств вызвала неправильные, совершенно неправильные чувства. Облегчение среди прочих эмоций мелькать просто не имело права — но без него все равно не обошлось. Ужасно, что гибнут девушки. Но хорошо, что есть, чем занять голову. В отдельные моменты Брюсу казалось, что удар Фриза задел и его самого. Разум будто покрылся коркой льда, и действовал все больше на автомате. Работа днем. Дом, короткий отдых, бокал алкоголя за ужином — конечно же нет, Альфред, это не зависимость, — и вторая смена уже во мраке ночи. Часы, в которые он сам не знал, чего от себя ожидать. Все с нарастающей скоростью катилось в пекло, а он упорно не желал это признать — до тех пор, пока не стало слишком поздно. На клинке был яд. Нервно-паралитический, скорее всего — растительного происхождения. И ломом по голове добавлять было совсем не обязательно — сопротивляться он не смог бы и так. Сознание мутилось, тело не слушалось, но пока еще ощущалось. Глупая, до безумия глупая будет смерть — от переохлаждения на всеми забытой горе. Снег уже начал убивать его. Медленно, болезненно обжигая кожу, замедляя ток крови. Но что толку думать об этом? В последние минуты лучше вспомнить что-то хорошее. Белый круизный лайнер. Белую пену игристого вина. Белую перевязку на тонкой, кукольно-гладкой ноге пойманной воровки, и то, как из-под витков хранившего ее тепло бинта на палубу снежинками падали бриллианты… — И как тебя сюда занесло? Она возникла вне поля зрения, но не узнать голос и запах Брюс просто не мог. Чертовски иронично, что пришедшая за ним смерть решила принять ее облик. — Лодка, — в последнем усилии он попытался перевернуться и все же взглянуть в ее глаза. — Я здесь… все началось на лодке. — Да нет же, Мышка. Разве не помнишь? — в ее руках взметнулся оливково-зеленый отрез ткани. Очень теплой, как стало ясно мгновением спустя, ткани. — Все началось на улице. Он хотел было ответить, что она ошибается, но тело имело совершенно другие планы. Несмотря на все попытки, сознание все же покинуло его, и в следующий раз полноценно вернулось практически спустя неделю, на протяжении которой явь, бред и сны сплетались между собой так тесно, что одно было невозможно отделить от другого. Но везде была она. Ее голос. Ее запах. Ее прохладные руки. Очнувшись и открыв глаза, Брюс на несколько мгновений сумел сохранить это в тайне. Взгляд скользил по Селине, облаченной в фартук и полосатую, на манер матроски, кофту, по стенам явно чужой квартиры, по одинокому гвоздю как раз напротив дивана. Что он вообще здесь делает? Сил на эмоции пока не появилось — и мысль о том, как все это болезненно похоже на картину стандартной семейной жизни — если в детали не всматриваться, если набросить на все предшествовавшее ширму обычного, банальнейшего запоя, — вызвала лишь горькую усмешку. Фактическая утрата плаща ни на шаг не приблизила его к тому, что подавляющее большинство людей считало счастьем. И крутящаяся у плиты Селина была лучшим тому доказательством. Пару мгновений он наблюдал за ней, вслушивался в почти до неузнаваемости упрощенный напев «Хабанеры», в аккомпанемент из стука ножа, тихого шкварчания мяса на сковородке и бурления закипающей кастрюли. Все это выглядело бы прекрасно — только отсутствие на безымянном пальце кольца мигом рушило симфонию. — Я проиграл, — констатация вышла почти спокойной, и, неожиданно для него самого, прозвучала вслух. Разумеется, это касалось Готэма и только Готэма. Не ее. С этим давно покончено. И целую банку сухого эстрагона в мясо Селина высыпала исключительно от неожиданности. И к дивану бросилась, даже не уменьшив огня, только из-за хронического недосыпа последних дней. — Почему полынь? — спросил он, решительно не зная, что вообще можно сказать в такой ситуации. На внятный ответ Брюс не надеялся. Это был в большей мере способ передать инициативу в разговоре ей — вроде теннисного мяча, намеренно пущенного под сетку. Селина, на удивление, предложением не воспользовалась: — Для меня это запах дома, — пояснила она, отводя влажные, чуть покрасневшие — проклятые бессонные ночи! , — глаза. — Знаешь, в младшей школе мы читали одну легенду. О евшане, который возвращал людям память об их прошлом. Это — то же самое, что и полынь. Только чистая, дикая. А в бутылку ее одна лишь Памела затолкать может. — Никогда о таком не слышал. — Откуда бы? Это славянская легенда. — Все так плохо? — без тени шутки поинтересовался Брюс. — С чего ты взял? — Ты впервые заговорила о своем прошлом. — Больше не буду, — она резко отошла от постели, за секунду до извержения выключила газ под кастрюлей. — И, раз уж я рассказала слишком много — будь добр, объясни, каким ветром тебя занесло на ту гору. — Я кое-что оставил ее хранителю. Вещь, которая помогла бы навести порядок в Готэме. Но вернулся за ней слишком поздно. Где мы, кстати? — В Париже. Здесь нас, вроде бы, не ищут. Пару мгновений стояла тишина — только Селина зачем-то переворачивала лопаткой обуглившиеся отбивные. Гарь и эстрагон достаточно гармонично звучали вместе, но дышать после того, как из открытого окна повеяло свежим воздухом, все равно стало легче. — Спасибо, что спасла меня. Она лишь махнула рукой, будто речь шла о пустяках, пригнулась, отправляя содержимое сковородки в мусорное ведро. — Придется нам, видимо, выбраться на обед в город. Как ты на это смотришь? — Позитивно — если здесь найдется одежда. — Посмотри в шкафу, с размерами я, надеюсь, не напутала. Подняться на ноги уже оказалось своего рода испытанием. Организм жестоко мстил за неподвижность и литры влитых твердой рукой Селины лекарств. А с размерами она, конечно, попала в точку — неудивительно, ведь не в первый же раз. В кафе, на счастье расположенном всего в квартале от снятой, как надеялся Брюс, квартиры, было людно и шумно. Говорили они, в отличие от большинства, на английском, а потому достаточно открыто. — Я должен вернуться в Готэм, — подытожил он все сказанное ранее. — Пока еще можно хоть что-то сделать. — Твои враги сильны как никогда, а ты еще не восстановился после того ранения, — голос Селины тоже звучал достаточно ровно. — Ты погибнешь, если встретишься с ними сейчас. — Знаю. Но это будет славная смерть. В глазах Кошки ясно читались все слова, которые в те минуты так и лезли ей на язык. Но она все же сдержалась — хоть и с видимым усилием. Сжала губы, стиснула в пальцах вилку, опустила глаза и до конца обеда не проронила ни слова, отчего все происходящее стало до странного похоже на поминки. Заговорила она уже на полдороги к дому. Так, будто диалог и не прерывался. — Нет. — Кошка… — Нет, нет, и еще раз нет, — Селина размашисто, широкими мазками невидимой кисти перечеркнула все неназванные аргументы. — Я не позволю тебе. Я не собираюсь просто смотреть, как ты идешь на верную смерть. В другое время он непременно поинтересовался бы причиной, но сейчас лишь спокойно произнес: — Я вижу все сценарии, все возможные схемы развития событий. Мне жаль, но выход действительно только один. — Ох, Мышка… — она качнула головой с видом учительницы, ученик которой раз за разом ошибался в простенькой задачке. — Когда ты уже поймешь, что не видишь всей картины? Спустя столько лет ты упорно не замечаешь в ней меня. От этого тезиса захотелось рассмеяться вслух. По мнению самого Брюса, он в последние часы обращал на Селину много больше внимания, чем того требовала ситуация — просто оттого, что все это было окончательным, завершающим аккордом. И хотелось запомнить ее такой — на фоне ранней парижской осени, в обманчиво-хрупком облике истинной француженки. Но сейчас, глядя в ее жидеитовые, до краев переполненные уверенностью глаза он был готов согласиться с чем угодно. Да и француженкой она ведь никогда не была. Северная славянка со стальным, прокаленным сибирскими морозами, воистину русским стержнем. Эмигрантка начала прошлого века, всю свою жизнь бегущая от оставшихся на развалинах дома призраков, всю жизнь ищущая давно утраченное, почти забытое — но оттого еще более манящее счастье. Старое, давно снятое с производства, которого уже и на блошином рынке не найдешь, — не то что за сверкающими витринами. И о чем еще было говорить, если спустя столько лет он даже не знал ее настоящего, первого имени? Приходилось довольствоваться Селиной, чаще — и вовсе Кошкой. Последняя, по крайней мере, была ее собственным выбором, в чем-то даже оправданием привычке застывать на пороге, не решаясь ни войти в дом, ни окончательно скрыться во мраке улиц. И именно Кошка сейчас взывала устами под красной, по-настоящему французской помадой: — Хочешь вернуть наш город? Хочешь отомстить им за содеянное? Я покажу тебе путь. — И какой же у тебя план? — Обсудим его за закрытыми дверями, — с улыбкой и искрами злого веселья ответила она.

***

Гавайи были последним местом, куда Брюс подумал бы отправиться в сложившейся ситуации. Да, аргументация у такого выбора была железной, но до дня продажи исчезнувшего с горы оружия оставалась целая неделя. И ее вполне можно было провести в Париже. — Тебе солнце нужно. Витамин Д и все такое, — тоном врача отвечала Селина, продолжая впихивать в чемодан недавно приобретенную, а возможно, и не совсем, груду вещей. — К тому же, здесь слишком мало места для тренировок. Ты же не думаешь, что мы будем просто на песочке валяться? Крыть эти аргументы было нечем — особенно под укоризненным взглядом круглого провала в гипсокартонной стенке, который появился после их первой и последней попытки поспарринговать в крошечной студии. Спрашивать, откуда у Селины поддельные паспорта и банковские счета Брюс благоразумно не стал. Слишком много всего могло всплыть в честном ответе. А на любые его предложения, касавшиеся денег, Кошка напоминала об осторожности: — Глупо будет, если нас засекут по твоей кредитке. А мной так пристально не интересуются. Она вела себя так, будто ничего не случилось. Будто не было ни сорвавшейся свадьбы, ни предшествовавших ей лет. Идеальная союзница, быть может, подруга — но не более того. А Брюс просто не знал, как подступиться к этой теме, не разрушив тот контакт, что наладился между ними сейчас. Оставалось только играть по ее правилам — местами практически вслепую. И мантрой повторять, что все в порядке. Возможно, со временем это станет правдой. Когда-то в далеком будущем, но точно не сейчас. Но неожиданно для него сквозь ширму вежливого притворства начала продираться сама Селина. Возможно, тому виной было жаркое южное солнце. Возможно — виски, в котором она себе не отказывала. Но во время очередного заплыва на каяках — начинать надо с чего-то легкого, — она пошла против своих же правил. За его дежурным ответом на очередной вопрос о самочувствии последовал не короткий, ставящий точку, кивок головы, а странное в своей откровенности признание, тон которого опровергал смысл слов: — Мне нравится, как ты врешь. С поднятого весла серебристым водопадом заструилась вода. Они были уже почти у самого берега, и Селина, быстрым движением выскользнув со своего каяка, без видимых усилий потащила его на песок. За предыдущие дни Брюс не единожды убедился, что помощь в подобном она отвергает с выражением самого искреннего недоумения. С каких пор я стала хрустальной? — так и спрашивал ее взгляд из-под приспущенных солнцезащитных очков, при прикосновении к дужке которых на руке самым очевидным образом очерчивались натренированные мышцы. Период когда Кошка позволяла за собой ухаживать завершился вместе с исчезновением с ее пальца помолвочного кольца. — Чего ты хочешь от меня добиться? — решил продолжить линию откровенности Брюс, когда они упали на горячий от солнца песок. — Все в полном порядке. — Ладно, ладно. Я тебе верю, — пошла на попятные Селина, потянувшись к пляжной сумке. — Мне тоже нравится, как ты врешь. Она усмехнулась, но промолчала, заняв паузу возней с полотенцами и кремом от загара. Но с этого момента все начало меняться, обрастать совершенно лишними, но при этом абсолютно завораживающими акцентами. Селина сдавала свои позиции одну за другой — но до какой-то невидимой, непонятной Брюсу грани. В пляжном баре, игрой в давно женатых и чуть охладевших друг к другу супругов. В темноте спальни — голосом из-за тончайшей, практически не существующей стенки. Как ты смог меня забыть? А разве он когда-то говорил, что смог? В бухте под водопадом — когда она, опьяненная восторгом от головокружительного прыжка и такого простого, совсем детского счастья, чуть было не поцеловала его. Наконец, ночью у костра, за разговором, который утек в совершенно непонятное в своей откровенности русло. Селина вспоминала о прошлом — и о будущем, которое могло бы у них быть. Он вторил ей в том, что уже слишком поздно — эхом, а никак не собственными мыслями. Раз за разом она поднималась на порог, балансировала на узкой деревяшке — все такая же близкая, все такая же дымно-полынная, — уже заносила ногу, чтобы сделать шаг — и в последний момент отпрыгивала назад, во тьму и туман. И каждый раз Брюс вновь ощущал отзвук того рассвета на крыше — тупой болью в недолеченной ране, которую он сам постоянно бередил ненужными надеждами. Селина должна была вернуться сама. Права как-либо влиять на нее Брюс за собой не ощущал — равно как и не понимал, что преграда состоит исключительно из чувства вины. Что чувствует она, в сущности, то же самое, что и он, что точно так же сомневается в праве на счатье. И нужно было всего-то протянуть руку, чтобы морок исчез. Озарение пришло как всегда неожиданно. Над пустынным пляжем догорал закат. Кошка стояла по щиколотку в воде, щурилась на солнце и раз за разом без видимых усилий ловила бэтаранг. Выходила такая себе игра в мяч с поправкой на профессию. Приятная и в чем-то расслабляющая — вплоть до того момента, когда вместо стандартных замечаний к технике Селина не попросила бросать сильнее. — Так, будто это реальный бой, — пояснила она. — Ну же, со всей злостью. Я поймаю. Он размахнулся вновь. Бэтаранг золотой вспышкой расчертил воздух — и в этот раз Брюсу показалось, что Кошка перехватила снаряд за миг до того, как он вонзился бы ей в грудь. — Сильнее! — крикнула она, отправляя оружие в обратный полет. — Да разозлись же, наконец, на меня! На все, что я сделала. Ты же был так близко к счастью — а я забрала его у тебя, приняла решение за нас двоих, обрекла тебя на вечное одиночество, на роль Бэтмена. Почувствуй это все. Вложи в бросок всю злость. Я поймаю, я всегда буду ловить! — Нет. Ты ни в чем не виновата. Бэтаранг со свистом рассек воздух — только для того, чтобы упасть в песок шагов на десять позади Селины. Сам Брюс двинулся в ее сторону — не отдавая себе отчета, полностью погрузившись в мысли. Если дело действительно только в этом, если все это время причина лежала на поверхности — то он точно главный глупец Готэма. Нужно было просто подхватить ее на руки и перенести через порог. Как принято делать с невестами. Нужно было показать ей эмоции. Нужно было еще тогда поделиться своими страхами — чтобы она не чувствовала себя одинокой в них. Быть может, на самом деле еще не поздно сказать все — от начала и до конца? — Я был напуган. Не знал, смогу ли что-то поставить выше клятвы. Ты чувствовала это — потому и ушла. — Ты ни черта не понял! — вскрикнула Селина, сбрасывая его руки с плеч и отскакивая на шаг. — Прекрати, перестать тащить все на себя! Твоей вины в моем уходе нет и быть не может. — Ты верила, что мне нужно быть одному, чтобы быть Бэтменом, потому что в это верил я. Но что если мне было нужно умереть и воскреснуть, чтобы по-настоящему понять тебя? Мы оба живем не во имя пережитой нами боли, а чтобы преодолеть ее. — Ты не понимаешь… — слова слетели с ее губ едва слышным шепотом. — Да, Кошка, я не в порядке. Совершенно не в порядке. Мой мир обернулся прахом без тебя. На этот раз он не отпустил ее — до тех пор, пока поцелуй не пришлось оборвать ради глотка воздуха. — За это надо выпить, — парой минут спустя произнесла Селина, и Брюс был с ней полностью согласен. Сбросив с себя костюмы, они зашли в уже полюбившийся пляжный бар. Рука об руку, так, будто от неразрывности прикосновения зависело очень и очень многое — а так оно, впрочем, и было. — Дайте-ка нам «Зеленого дракона», — распорядилась Кошка, указывая пальцем на первый попавшийся в карте коктейль. — Огонек сейчас лишним не будет. Абсент горел ярким, оранжевым пламенем. Его языки мерцали в глазах Селины, мягкими бликами ложились на ее чуть загоревшее лицо. Запах соли и крема практически заглушал духи, но Брюса не волновали такие мелочи. Он вновь целовал ее — и только это имело значение.