Живая кукла

      Промозглая поздняя осень. Ноябрьские лужи, наплаканные дождём и уставшей от всего природы, не давали спокойно пройтись хотя бы до ближайшего гастронома, не замочив лаковые туфли. Недешёвая вещь, знаете ли! Ещё и солнце укатилось чёрт знает куда. Всех всё достало, и многие просто исчезают или уходят, даже не помахав на прощанье ручкой и не присев на дорожку. Природа также изрядно устала тащить на себе плаксивый груз осени и сбросила его на Москву в надежде облегчить свои страдания, но всё стало намного хуже. Во всяком случае, так думалось Владимиру, что важно вышагивал по улице, несмотря на столь неблагоприятные погодные условия.       Ведь сам же писал о том, что «Ненавидит всяческую мертвечину, обожает всяческую жизнь», а на улицу всё же вышел, к «мертвечине», да ещё и без зонта. Непредусмотрительно. А теперь для этой самой «жизни» придётся ждать три месяца. Ну ничего, природа такова, и никто не в силах противостоять ей. Даже Маяковский.       Обходя лужи стороной и при всём этом не теряя своей важности, поэт внезапно увидел знакомую макушку, мелькнувшую в толпе, а после увидел и самого человека, что кое-как дошёл до угла (за который завернул и футурист) и устало прислонился к стене, держа в одной руке деньги, а в другой – полупустую бутылку. Догадаться, кто же появился практически из неоткуда, довольно трудно, но всё же скоро Владимир понял – это Есенин. Подумать только, сколько же времени прошло с момента их последней встречи!.. Да и догадался Маяковский о личности человека лишь по кудрям, что практически не изменились, в отличие от остального Сергея, или, точнее, того, что от прежнего поэта осталось.       Имажинист будто убегал от кого-то: взлохмоченные волосы, красные, отнюдь не от алкоголя, щёки и дрожащие конечности. Лирик еле дышал.       «Интересно от кого он бежал?..» Внешний вид имажиниста был настолько убог, что футурист предпочёл бы забыть об этом навсегда и не возвращаться к этой картине в своей памяти. Такого отвращения к людям он не испытывал никогда. Даже к столь любимым им ранее... Правда вот Есенин, едва завидев поэта, с улыбкой, появившейся из неоткуда, проговорил: – Володя, здравствуй! Давно мы с тобой не виделись! – Так это и вправду Вы, Есенин? – искренне удивился Маяковский, не здороваясь. Бессмысленно. Он до последнего верил, что все слухи о пьянстве и соответствующем поведении Серёжи не более, чем очередные газетные выдумки. Но теперь живое доказательство стояло перед ним собственной персоной. А, вернее, пыталось стоять, опираясь спиной о холодную кирпичную стену. – С чего это вдруг «на Вы», Володя? После всего, что между нами было? – Сергей оторвался от стены и шаткой походкой подошёл к усмехнувшемуся Маяковскому, – Ты считаешь всё это шуткой, не правда ли? – только и успел спросить имажинист, прежде чем упасть на грудь мужчины, не удержавшись на ногах. – А ты считаешь это серьёзным, Есенин? Ты считаешь эти поцелуи серьёзными отношениями? Уж не думал, что услышу подобное от такого любовника, как ты, пусть и очень хорошего, – ухмыльнулся Владимир и прищурил левый глаз, всё же прижав к себе лирика, несмотря на собственные слова, – Да, чувства были, но угасли. Как ты там писал, «Кто сгорел, того не подожжёшь»? Не думалось ли тебе, что мы оба давно сгорели, Серёжа?       Впервые за вечер Владимир назвал имажиниста по имени, назвал, как раньше, когда несмело обнимал это «солнце», шепча что-то несуразное и милое. Какая ж это глыба? – Не говори, что это было игрой, пожалуйста... – тихонько всхлипнул Есенин перед тем, как встать на цыпочки и, едва дотянувшись до губ любимого, поцеловать того. Но футурист лишь улыбнулся, не ответив взаимностью. Правда, Сергея он не оттолкнул. – Не думал, что Вы так быстро садитесь, – едко ухмыльнулся Владимир в привычной манере, но его сердце, по-прежнему что-то нашедшее в этом взъерошенном птенце деревни, сжималось при виде этой жалкой картины. Хоть и пьяница, хоть и дебошир, но поэт с небывалым талантом.       Нет, ему уже не было жаль самого Есенина: не жаль этих пшеничных кудрей, сейчас потускневших; не жаль было и этих озёр, что подарила имажинисту природа вместо обычных глаз; конечно же, совершенно не жаль этого громкого, чуть хриплого голоса. Ему было жаль талант, что покидал Сергея вместе с его привычным детским характером и стихами.       Конечно, Маяковский врал. Врал самому себе. Есенина жаль, очень жаль, но не слишком ли поздно? Да и к чему всё это теперь? У него наверняка есть любимая девушка, есть Галя, друзья, родные. На кой чёрт ему теперь этот футурист? Но как он льнёт к Володе, как чувственно лепечет о любви... Может, он врёт и сердцу, как самому себе?.. Но нет. Чувств не осталось, есть лишь тёплые воспоминания и привычка зарываться в приятно пахнущие хозяйственным мылом и чем-то приторно-сладким кудри носом и вдыхать этот аромат бесконечно, или пока не зачешется нос.       Сергей повзрослел. Но от этого стало намного хуже. Привычка беспокоиться и любить в сто раз хуже курения. От неё не избавиться. – И ничего я не сдался! – вскричал рассерженный Есенин, – Я – хозяин своей жизни! И никто больше! – Ничуть Вы не хозяин, Вы – тряпичная кукла, – спокойно проговорил футурист, глядя на пыхтевшего от злости Сергея, – Вы – марионетка, Есенин. Неужто не понятно? Кукловод не потерпит от куклы своенравия, сразу обрежет ниточки, и всё, помните это... – невесело усмехнулся Маяковский, а после стал совершенно серьёзным, – Серёжа, Вы сильный человек, я знаю, страна знает. Зачем же пьёте? Зачем губите в себе талант? – А вот тут-то Вы и не правы, Володенька! При чём здесь кукловод?! Я сам смогу обрезать нитки, как только захочу! – воскликнул Сергей, топнув ногой, но слёзы подступили к его глазам, – И вообще... Кому я такой нахрен сдался? – всхлипнул имажинист, утерев нос грязным рукавом, ещё сильнее размазав грязь по лицу. Казалось бы, простой обиженный ребёнок. Но в глубине души Сергей понимал абсолютно всё. Его тайно ненавидят все. Он не нужен никому, как человек. Всем нужно или его тело, или талант. И, если поэт попытается добиться понимания со стороны, то его пошлют куда подальше. Не наше дело, и всё тут.       Всем наплевать.       Маяковский относиться к обоим группам, как и все близкие люди, что любили его. Или не любили. А жаль. Очень жаль. А, может, уже и не жаль. Ничего ведь ему и не надо, сам говорил. Натерпелся. – Да и скоро ниточка оборвётся, Володенька, помяните моё слово... – заговорщически произнёс Сергей, опасливо озираясь по сторонам. Впервые он назвал Маяковского не Володей. Хотел обойтись грубо, но всё равно получилось слишком мягко. Он не мог по-другому, он любит его. Неправильно это всё. Отношения, любовь, что остыла, поцелуи, объятия. Это нереально, это сон, неправильный сон. Но ведь Маяковский и есть одно сплошное исключение из правил. – Главное, что не моя. А на Вас мне, откровенно говоря, плевать. Я Вам сказал всё. Уговаривать Вас я не намерен, делайте, что хотите... – Владимир внезапно вздохнул и, обернувшись и в последний раз поглядев на растерянного имажиниста, произнёс, – Я в Вас разочарован. Прощайте, Есенин.       Маяковский скрылся за тем же поворотом, оставив Сергея совершенно одного. Последней ниточкой для поэта был именно Володя, именно тот, кто раньше так сильно ненавидил его и его стихи. А после полюбил так сильно, как ненавидил. И Есенин полюбил. Полюбил так, как не любил никого и не будет любить. Единственный человек, что не был в нём разочарован. Теперь Есенин разочаровал всех. Прекрасно. От этих мыслей становилось не грустно и не печально. Сердце просто желало выпрыгнуть, хотелось разорвать самого себя на части. Он ненавидил себя и жалел, не зная, что делать. Это глупо и грустно. Зачем жалеть того, кого так сильно ненавидят? Незачем. А, может, он и не жалел. Ему уже никого не жаль, особенно себя. Глупости. Жаль. Жаль только себя, но по этой же причине лютая ненависть к себе жгла внутренности. Слишком сложно для него.       Чёртов бесконечный круг. Эгоист. Самовлюблённый эгоист. А мысль о кукле и нитке, брошенная Владимиром, прочно засела в теперь уже пустой голове поэта, и небольшие ниточки сплетались в одну большую верёвку. Стало слишком душно, несмотря на прохладную осень с её шаловливым ветерком. Так душно...хоть вешайся...

***

      Часы пробили девять утра. Поэт продолжил лежать с раскрытыми глазами. Владимир не жалел ни о чём. Возможно, Сергей что-нибудь понял и осознал. Правда, оставлять его одного в таком состоянии было не самой лучшей идеей... Но ничего страшного же не случится, верно? Ему всё равно плевать, не правда ли? Зачем было врать? Кто его просил? Ну не любит он больше Есенина, да, но это же не повод говорить о том, что Маяковский разочарован? Правда, так и есть. Футурист разочарован. Такой сильный человек, а так слаб... Но сам он разве лучше? Нисколечко. Так для чего же осудил этого мальчишку? Зачем?       Владимир окончательно запутался. Встав с постели, поэт подошёл к двери и поднял с порога газету, брошенную занятым почтальоном. На самой первой странице жирными чёрными буквами блестел заголовок: «Сергей Есенин совершил самоубийство». После шли искренние соболезнования и скорбь из-за утраты такого самородка мира поэзии, но уже не таким ярким шрифтом, словно это не так важно, а, может, и не важно вовсе. Действительно, волнует только талант. И не больше. Маяковский лишь невесело усмехнулся и горько прошептал, не виня себя ни в слух, ни душевно: – Не выдержал.       Совесть совершенно не мучила поэта. Он сделал всё, что мог – ничего. А точнее, что хотел. Обидно, досадно, но не больше.       Он ведь его не теперь не любит, так ведь?..       В десять часов утра в квартире раздался выстрел...