Be strong like a stone

Западное побережье США уже которую неделю страдает от жары. Осень здесь практически ничем не отличалась от лета, но все таки люди надеялись, что со сменой месяцев будет и смена погоды, хотя бы на немного. Просто хотелось дождя, который смыл бы пыль с дорог, какую-то усталость города от вечного солнцепека. Впрочем, смывать всегда было что. Молодая женщина устало прикрыла глаза, откинувшись на спинку кухонного кресла. На часах было уже почти одиннадцать вечера, а она все неизменно сидела в полумраке кухни в своих апартаментах. Тишину разбавляло только дыхание ветра, что играл с занавесками открытого окна и переворачивал страницы лежащей на коленях книги, ее собственной книги о собственных воспоминаниях и прошлом. С новым шелестом страниц женщина опускает взгляд вниз, цепляется краем глаза за случайные обрывки фраз и усмехается. Она и сама толком не знает, зачем она это написала, зачем расковыряла душу, вспоминая то, что так болит. Папа всегда говорил, что нужно уметь отпускать прошлое, особенно если оно болезненное, ведь это будет мешать идти дальше. Он так говорил, когда рушился их мир, однако стоило ему в те минуты заглянуть в глаза, как возникал вопрос, убедил ли он хоть себя в этом до конца? Кажется, он жил только для троих детей и воспоминаний, которые отдавали сожалением, недосказанностью, любовью и чем-то потерянным. Адская смесь, которая наверняка душила, мешая омеге спать ночами. И все же женщина не понимает, зачем миру эта книга. Это явно не то, что люди хотели бы знать о той дивной заморской птице, что поёт так, что сердце замирает, так, что даже ярлык японки не перекрыл талант. А он у нее был, и это точно наследие папы. Даже когда тот тихим и потом слегка надломленным голосом пел им, несмышленым детям, колыбельные, он звучал превосходно. Тогда пришло понимание, что песни звучат куда лучше, когда бы знаешь о чем поешь. Ее папа, да и она сама пережили многое, поэтому это так цепляет. В особо холодные вечера, женщина думает, а как бы звучали их с папой голоса в дуэте сейчас. Она помнит далекое детство, еще дома, в Японии, когда все было хорошо, и вечерами ради забавы папа пел с ней всякие песни о кошечках на крышах и цветении вишни. Отец всегда их слушал с улыбкой на лице, а потом крепко обнимал дочь, говоря о скрытом таланте. Как-то однажды он сказал, что папа – человек искусства, и он был одним из самых известных в городе, и многие восхищались его грацией, голосом, характером. Это была история о том, как альфа однажды увидел и уже не отпустил, потому что не смог. На примере папы ей хотелось тоже стать особенной, такой, которой бы ее запомнили люди. Ей хотелось, что ее имя звучало в синониме с восторгом. Резкий порыв ветра, тревожащий книжные страницы заставил женщину улыбнуться, выходя словно из странного сна воспоминаний. Чтобы, откинув волосы назад, вновь опустить глаза на строки. «... Я любила те весенние вечера, когда цвела в нашем саду вишня. В них всегда была какая-то особая таинственность и радость. Тогда мне казалось, что они приносят хорошие известия. Так, помнится, в марте 1935 года я узнала, что у меня будет брат или сестра. Я хотела сестру, но родился Атсуму, который, более того, оказался альфой...» Но что бы там ни было, а Атсуму она любила, даже когда тот коверкал ее имя, называя Ки. Он был ужасно шумным и ураганом носился по дому, поэтому у них постоянно что-то падало и ломалось. Играть с ним во внутреннем дворе было опасно, потому что там был декоративный пруд, поэтому они всегда находились под присмотром либо прислуги, либо кого-то из родителей. Лучшие моменты были тогда, когда оба родителей были рядом. Кимико была абсолютной принцессой отца, пока Атсуму в редкие минуты своего спокойствия сидел под боком папы, протягивая ему зачем-то молодые зелёные листочки. Кажется, в один из таких вечеров им сказали, что скоро у них появится еще один маленький. Вряд ли двухлетний Атсуму что-то понял, но Кимико была счастлива. Так родился омега Осаму, который был куда спокойней брата. «Счастливое детство закончилось, наверное, где-то в лет двенадцать. Однажды вечером, когда братья уже спали, а я с папой сидели в гостиной, домой пришел отец. Его белая рубашка была вся в крови. А сам он держался за левое плечо...» Даже сейчас, когда прошло столько лет с тех событий, Кимико помнит, как папа тогда подскочил к супругу, на мгновение забыв, что в комнате был ребенок, а потом, разрываясь между ними, омега сказал ей идти спать, пока отец даже головы не поднял, подпирая стену. А потом Кимико видела тень родителей, когда они ушли в свою спальню. Ей было страшно, а в глазах стояли слезы. Сжимая подол легкого платьица, стоя в гостиной, с которой она так и не ушла, она слышала из спальни тихий разговор и упреки в сторону альфы, что тот такой неосторожный и совсем не думает о детях, которые просто могут остаться без отца. А в голове были моменты, когда альфа носил ее на руках, учил танцевать подобно тем чужестранным девушкам, которых они видели танцующими на улицах в честь какого-то праздника. Альфа, может, и не был лучшим отцом - он часто куда-то надолго уходил, а потом возвращался и в большинстве случаев запирался у себя в кабинете - однако Кимико его любила, как и братья, как и папа... Он приносил им сладости, часто поднимал на руки, садил на плечи, что можно было видеть далеко-далеко, а еще позволял делать то, что запрещал папа, хотя потом все четверо слышали недовольные упреки, что так нельзя. В ту ночь Кимико поняла, что привычная ей картина тихого домашнего уюта рушится. Она не забудет, как после бессонной ночи рано на заре к ней в комнату пришёл отец, будто чувствуя, что его принцесса Кими не спит. Он присел на край кровати и из-за не туго завязанного домашнего кимоно девочка увидела бинты, что тянулись от плеча поперек груди. Мужчина долго еще не мог найти в себе сил что-то сказать, а Кимико хотелось только спросить, все ли с ним хорошо. «— Ты очень добрая, котенок, — это были первые его слова мне, и сказаны они были с такой любовью, что глаза почему-то сами наполнились слезами. — Однако мир вокруг нас совсем не такой. Здесь царствует не только добро и любовь, но и человеческое зло, лицемерие, деньги и подлость. Как бы мы с папой не хотели отгородить тебя с братьями от этого, но, кажется, больше это невозможно. Ты должна знать правду. — Какую правду? — мой голос был тихим и совсем неуверенным. Тогда мне казалось, что я совсем еще не готова. — О том, кто я на самом деле. Ты у меня сильная, поэтому...» Принимать эту самую правду было больно и странно одновременно. Больше всего удивляло то, как хорошо родителя прятали правду от Кимико на протяжении столького времени. Хотя это было скорее совсем не так - они просто умели показывать нужные стороны, прятав все ненужное в тень; они просто этого не показывали, но это ведь не значило, что этого нет на самом деле. В один момент Кимико выросла, пока Атсуму с Осаму по-прежнему играли с рыбками в пруду и пытались замучать бедную кошку, которая часто почему-то сама возвращалась в этот двор к шумным детям. Кимико по-новому посмотрела на папу, который теперь болезненно долго смотрел ей в глаза при любой возможности, словно ждал, что дочь будет искать какие-то ответы, отрицать происходящее и медленно изводить себя; на отца, который теперь старался дать ей больше времени, чтобы Кими смогла разобраться в себе. Однако каким бы жестоким не был мир и его правила, отдалится от родителей Кимико не могла себе позволить. Осознание этого пришло спонтанно: в очередной момент внутренней борьбы, когда она сидела в своей комнате, ее взгляд зацепился за тряпичную куклу, сделанную вместе с папой вместо той, которую порвал Атсуму. Тогда Кимико долго не могла решить, какая материя могла бы подойти для одежды ее новой подружки. Ей хотелось, чтобы было сочетание красного и черного, и тогда отец, все время молча наблюдавший за работой с усмешкой, под косой взгляд супруга - он явно уже тогда что-то чувствовал - взял и оторвал часть рукава от своего кимоно. В следующий миг сад заполнился причитаниями по поводу испорченной одежды, радостными вздохами девочки и смехом альфы. «Он не был идеальным отцом, но делал, как мне кажется, все, что мог. И в тот момент, когда я смотрела на ту куклу, я поняла, что время так быстротечно. Каждый момент имеет свою ценность, потому что никто не знает, что его ждет завтра - может, тебя ждет подъем и новые возможности, а, может, завтра даже не наступит. И поэтому так важно делать и говорить то, что так сильно хочется отложить на потом, потому что этого «потом» может даже не быть вовсе. Учитывая судьбу отца, это время казалось еще короче. Те моменты молчания и тихой обиды были потрачены впустую, а делить мир на белое и чёрное уже не было смысла. Я поняла, что кем ни был мой отец, он всё равно дорог мне. Все ведь знают, что в Японии все живут за строгими правилами, особенно дети, которые должны были исполнять любое слово отца. Это было нормально. Однако ни я, ни мои братья не чувствовали давки со стороны семьи, окружения, общества. Нас закрывали от этого, оберегали. Был ли смысл тогда обвинять в чем-то родителей? Жизнь была жестока, а мы должны были быть сильными.» Женщина усмехается, припоминая, как после осознания всего, она побежала сначала к папе, который читал в саду и крепко его обняла, ничего не объясняя, а потом бросилась искать отца. Того в доме не было, хотя он должен был уже вернуться. Его голос слышался за вратами, кажется, он с кем-то разговаривал, но Кимико было все равно на взрослые разговоры. Прошмыгнув уже мимо знакомого долговязого альфы, девочка просто обняла отца. Она была такой же бунтаркой, как и он, поэтому ей было все равно на косые взгляды. Кимико было все равно, пока горячая большая ладонь гладила ее по голове, говоря какие-то глупости, которые только смешили. Однако отец умел быть серьезным, когда глаза блистали сталью, а рука была до ужаса тяжелой. Кимико к своим тринадцати уже знала много о том, кто такие якудза. Принять это было куда проще, если воспринимать это сквозь призму порядка и поддержания баланса. Тогда правда начала открываться и для Атсуму, хотя тот по-прежнему был далек от этой темы. Кимико чувствовала за него и Осаму непривычную ответственность, и она пообещала себе, что ни за что в мире не позволит им засомневаться в ней в плане надежности и поддержки. Отец учил ее выдержке, вложил в ее руку катану, потом револьвер и сказал быть сильной, чтобы выдержать любые трудности, которые их могут ждать в будущем. «Весна 45-го принесла плохое известие, изменившее все наши жизни.» Отец явно что-то знал или чувствовал тогда беду, которая вскоре накрыла их большой волной, которой суждено было стать фатальной. А все началось, когда однажды вечером, в середине марта, отец вернулся домой очень напряженным и даже разбитым. Правда, заметив детей, что играли на полу в какую-то игру, он улыбнулся краешками губ, подошел ближе к мальчишкам, погладил каждого по голове и с легкой тенью любопытства взглянул на их игру. И от этого жеста тянуло такой тоской и пониманием необратимости, что внутри все сжималось от липкого страха. У них были невероятные родители, что чувствовали друг друга вопреки всему, порой даже себе. Поэтому Кимико помнит, как тогда папа, подобно тому случаю год назад, ровным голосом сказал, что уже поздно и им нужно спать. Девочка знала, что папа хочет узнать причину беспокойства супруга, потому что в худшем случае они все могут пострадать. Кимико тогда, собирая в себе все силы и непринужденность, подгоняла мальчишек и даже пошла в их комнату, чтобы уложить самостоятельно спать, хотя Атсуму кривлялся, говоря, что и сама Ки не такая взрослая, чтобы ими потыкать. В обычное время девочка бы нашла, что ответить брату, но на душе было неспокойно. Когда Атсуму с Осаму наконец уснули, Кимико, не в силах перебороть свой страх остаться без капли информации, оказалась у родительской спальни. Те были так обеспокоены, что даже не закрыли фусума до конца. «—... Кенма, вы должны уходить, — голос отца звучал непривычно тихо; в какой-то момент мне даже показалось, что он задрожал. — Вас там встретят нужные люди, они помогут вам. — А как же ты? — глухо спрашивает папа, цепляясь за рукав чужого кимоно. — Я должен остаться здесь. Как бы я не хотел быть вместе с вами, я должен остаться как раз ради того, чтобы вы были в порядке. В его глазах можно было увидеть столько отчаяния, что сердце сжималось непроизвольно. Альфа улыбался совсем грустно, словно из последних сил пытался сделать этот момент менее болезненным. Его рука соскользнула с чёрных прядей на щеку, слегка задерживаясь и аккуратно поглаживая. — Прости, что так получилось. Мне так жаль, что опасность дамокловым мечом нависла над вами, но я не позволю никому тронуть вас... Четырнадцать лет назад я и подумать не мог, что всё будет именно так. Настоящее безумие. Но знаешь, я по-прежнему счастлив, что ты был рядом со мной, несмотря ни на что... — Прекрати, — резко прерывает его омега со злыми слезами на глазах. — Ты говоришь это словно прощаешься уже навсегда, Куроо. Прекрати пожалуйста. Как же так...? Слова теряются где-то в горле, пока альфа лишь кусает губы, крепко прижимая супруга к груди, а потом шепчет невпопад: — Я люблю тебя, помни это. Они молча стоят посреди спальни в полумраке, даря друг другу необходимое тепло. Они редко обнимались при детях, иногда могло даже казаться, что связали их отнюдь не чувства, однако между ними всегда было что-то особенное, такое, что не дано было понять чужим, потому что это было личное, согретое под сердцем и связывающее их навсегда. Удивительно, как названный некоторыми врагами кровавый тиран мог так нежно и трепетно любить. И было видно, что из-за своей любви он готов и убить, и погибнуть сам. Это чувствовалось в этих сильных объятиях, мимолетных касаниях губ к виску и уверенному, хотя и до ужаса печальному, взгляду. Не в силах сдержать тогда эмоции, я всхлипнула слишком громко и выдала себя. Однако даже взгляд родителей в мою сторону не заставил меня сойти с места. Я видела мокрые глаза папы и то, как он кусал губы. Он подошел ко мне, опустился на колени и прижал к груди. По его щеках бежали слезы и дыхание выходило какое-то рваное и неровное, но он не выдавал и звука, пока по темному коридору разносились мои всхлипы. У нас всегда была способность чувствовать друг друга без слов, и даже тогда, несмотря на разницу в возрасте, мы думали об одном и то же - что уже ничего не будет прежним, и от этого плакать хотелось еще больше. Я за этим и не заметила, как к нам подошел отец. Он мягко отстранил папу и, взяв меня за плечи, поставил на ноги, а сам присел на корточки, все так же не убирая рук с моих плеч. Его взгляд заметно потеплел, хотя все равно на дне плескалось отчаяние и страх. Страх не является признаком слабости, особенно для человека, который любил и мог в один миг все потерять. — Кими, не плачь. Так просто нужно. Мы справимся с этим, ты ведь и сама это знаешь, потому что нас не так уж и просто сломить. Мы не упадем под грузом сложностей и проблем. Наши враги дают нам прекрасную возможность практиковать терпение, стойкость и сострадание. Все время я смотрела в пол, чувствуя тепло его ладоней на плечах, и боялась поднять взгляд, потому что знала, что не сдержусь. Но он сделал это сам, подняв личико за влажные щеки. В его глазах по-прежнему читалась любовь, а на лице была улыбка, и тогда я не выдержала - слезы сами покатились по щеках, переходя на подборок и даже шею, а самые большие срывались вниз, на пол и отцовские колени. — Вдох, выдох, — спокойно сказал он в попытке меня успокоить. — Ты помнишь, чему я тебя учил? — Ч-что лучше не поддаваться слабостям, — голос совсем не слушался, но я пыталась говорить как можно уверенней. — ведь выбраться из пропасти куда сложнее, чем в нее упасть? Я не была уверена, что это то, что хотел услышать отец, но больше ничего в голову не пришло. Он много чему меня учил. — Умница.» В ту ночь Кимико не спала, собирая свой минимум вещей, хотя она даже и не подозревала, куда они отправятся. Родители всю ночь провели вместе, хотя из их спальни не было слышно ни звука. Для них это была, наверное, худшая в жизни ночь, думает теперь Кимико. Они ведь понимали, что в лучшем случае увидятся нескоро, а в худшем - уже никогда. Не показывая иногда своих чувств даже при детях, они любили по-особенному, тихо. Главное, что они сами чувствовали и улавливали эту ниточку искренних чувств. В конце концов у них было трое детей и целая история за плечами, по которой можно писать романы. А этой ночью они стояли на краю пропасти, пытаясь найти спасение в друг друге на следующие годы, когда они будут порознь. Их паром до незнакомый страны отчаливал от берегов вечером того же дня. Хуже всего для Кимико было наблюдать за тем, как папа, уже немного придя в себя, собирал самые важные вещи под взгляд ничего не понимающих братьев. Только ближе к обеду отец немножечко приоткрыл занавес для Атсуму с Осаму, мягко и совсем по-детски объясняя, почему они должны уехать, да и ещё без него. Наблюдая за ними со стороны, Кимико чувствовала сожаление, потому что в их десять и восемь лет они не понимали, что, возможно, они больше никогда не увидятся с отцом. А альфа, понимая это тоже, все так же мягко улыбался сыновьям, давая им наставления слушать папу и сестру. Когда уже небо окрашивалось в красный, пришел Хайба-сан, который сообщил, что скоро нужно будет идти. «… Тогда первый шаг навстречу сделал папа, в последний раз обнимая своего супруга. Он выглядел куда спокойней, чем ночью, но все его естество говорило о скованности и тревоге. — Тетсуро, только береги себя, — он уткнулся носом в шею альфы, потому голос звучал глухо. — Обязательно, — кивает тот, на секунду замолкая перед тем, как добавить: — Будьте осторожны, хотя даже там я буду присматривать за вами.» Тогда, честно говоря, Кимико не совсем поняла истинный смысл этой фразы, которая раскрыла себя только спустя годы. Однако это ни капли не мешало почувствовать, как что-то в ее душе оборвалось. Это напоминало ту ночь, после которой раскрылся истинный образ отца как главы клана якудзы; только на этот раз все было куда больнее. «… Потом отец подошел и ко мне. Присел на корточки, заглядывая мне в глаза и улыбался так по-доброму, что опять хотелось плакать. Однако этой же ночью я пообещала ему больше не проливать слезы. — Котенок, я хочу кое-что попросить, — он делает паузу и выжидающе смотрит на меня, сжимая в своих широких ладонях мои. — Я хочу, чтобы ты помогала папе и смотрела за мальчишками. И за самим папой присматривала. Будьте поддержкой друг для друга, так будет проще, потому что вы физически рядом, пока я буду с вами мыслями и сердцем. Договорились? — Да. Отец всегда был интересным человеком, который в любой разговор мог вставить мораль так красиво и незаметно, что всё выглядело максимально естественно. Он ловко мог менять темы и ещё заговаривать зубы, если быть в конец откровенной. Но нельзя возразить тому, что он был необыкновенно мудрым человеком, который всегда просчитывал лучшие ходы. А ещё он умел поддержать. — Помни, ты - сильная девочка. Это ведь так? — я снова киваю, зажмуривая глаза, когда внезапно чувствую, что мои руки уже отпустили, и сразу стало так холодно. — А теперь иди и не оборачивайся. И я пошла не оборачиваясь.» Кимико как сейчас помнит тот день, когда они ступили на американскую землю. Было непривычно жарко в сравнении с Японией, однако мужчина, что встретил их в порту, тоже японец за национальность, сказал, что здесь жара в порядке вещей и что они к этому быстро привыкнут. А ведь выбора у них и не было. А дальше жизнь пошла сплошным калейдоскопом событий, новых лиц и правил, совершенно других и непривычных. Они попали в страну, не зная языка, а еще сама их принадлежность к японцам априори вешала на них ярлык людей второго сорта. Однако даже сейчас Кимико думает, что хорошо, что первое время они не понимали английского, потому что наверняка там ничего хорошего им в спины не говорили. Они жили в доме, где было много таких, как они - брошенных на этот берег жизненными обстоятельствами. Здесь отличалось все, начиная от общения с людьми и заканчивая кроватью вместо татами. Привыкать к этому было сложно, да и не хотелось вовсе - Кимико, а еще больше папа надеялись, что скоро можно будет вернуться в дом, который действительно был родным; в дом, где во внутреннем дворе был пруд с рыбками кои, где всегда звучал детский смех и где хозяин дома с улыбкой говорил всякие глупости. Тогда хотелось, чтобы та реальность казалась обыкновенным плохим сном, но день за днем они просыпались под громкую мешанину английского и японского во дворе их дома и легкую музыку, которая доносилась с открытого окна их соседа сверху - спать здесь с закрытыми окнами было невозможно. Быт здесь, и правда, очень выбивал из колеи. Даже папа, любивший свободу и возможность видеть что-то новое, чувствовал себя здесь некомфортно, что уж говорить о детях. Особенно сложно пришлось Осаму, который через месяц проживания здесь начал плакать по вечерам из-за всего: омега не понимал ни слова, стоило им выйти на улицы немного дальше от квартала, где жили японцы; все лица здесь были ему чужие, за исключением их неполной семьи. И, наверное, именно это заставляло раньше спокойного Осаму плакать больше всего. Время от времени выбираясь в парк (который, к слову, очень удивлял своими размерами), взгляд иногда цеплялся за семейные пары, где двое счастливых родителей весело о чем-то говорили со своими детьми, играли в какие-то игры или гуляли с большой собакой. А они, брошенные на чужой земле, чувствовали себя словно в параллельной вселенной, и были совсем одни с болезненной надеждой в душе и воспоминаниями. «… Я видела, как папе было сложно успокаивать Осаму каждый раз. Его душа и сама раз за разом разбивалось, стоило ему самому видеть такое счастье, потому что свое, я уверена, он оставил в Японии. Поэтому я всегда садила омежку себе на колени и говорила ему всякие глупости. Почему-то в те моменты мне ничего в голову не приходило, а еще я думала, что отец бы на моем месте сделал бы то же самое. Нам его очень сильно не хватало.» Первое письмо пришло к ним в конце мая. Несмотря на то, что они очень ждали хоть какой-то весточки от альфы, принесенное соседом письмо одним утром стало настоящей неожиданностью, которая обернулась в облегченный вздох и улыбку на губах папы. Для него все казалось куда страшнее, потому что он больше всех понимал риск, павший тенью на их семью, а особенно на старшего альфу. Тогда они вместе открыли конверт, бросив все свои дела, и папа ровным голосом начал читать строки, написанные дорогим человеком. Отец опять писал какие-то глупости, словно ничего и не было; писал о том, что уже очень соскучился и что ему так не хватает звонких голосов в их доме, который словно опустел после их отъезда. И казалось, что с каждой строкой они могли улавливать запах давно отцветшей вишни и слышать голос альфы, который иногда имел странную привычку диктовать текст себе под нос. Кимико тогда казалось, что она все еще чувствует тепло горячих ладоней на своих. Осознание того, что родной человек был в полном одиночестве по ту сторону океана камнем забивало легкие. «С одной стороны, мы с папой радовались, что с отцом, судя из письма, все было хорошо и он был в здравии. Но с другой, было настолько больно знать, что он там один, что слезы сами напрашивались. В голове невольно вырисовывался образ отца, сидящего за столом в своем кабинете в непривычно тихом, пустом доме. Атсуму с Осаму плакали же от того, что их любимая трехцветная кошка продолжает приходить во двор и искать их. Только под конец младший из братьев разрыдался, говоря, что хочет домой, к отцу. Это письмо стало тем, что дало надежду, но одновременно делало еще больнее.» Кимико помнит, что письма приходили с периодичностью раз в месяц, а еще были подарки на дни рождения, о которых отец не забывал. Со второго раза в конверте уже было по два отдельных письма: одно было исключительно для папы, а второе - для всех них. Получая каждое новое письмо, старший омега выглядел так, словно ждал слов о том, что они могут возвращаться, или хотя бы весточки о том, что сам альфа приедет к ним, покинув то проклятое наследство главы. Была в отце еще одна очень выразительная черта характера - он никогда не врал, а потому и не давал ложных обещаний, поэтому из письма в письмо не было никаких слов о возвращении или скорой встрече. Однако даже так альфе было о чем писать. Хоть Кимико и чувствовала, что это лишь вершина айсберга, и что отец много чего скрывал, по крайней мере в общих письмах, было спокойно знать, что отец думает о них. А еще они писали ответы практически на каждое письмо. В конверте для альфы всегда было как минимум четыре письма, иногда Атсуму с Осаму писали на одном листе бумаги, потому что первому было сложно высидеть долго без активных движений, а у второго не было столько информации, чтобы расписывать её подобно старшей сестре, но все равно в конце они писали, что очень сильно любят его. Правда, словно зная уже что-то, ничего не писали о следующей встрече. Сама же Кимико писала в своих письмах о своем прогрессе в английском языке, о том, как присматривает за братьями, о здешнем быте и всегда писала, что она будет сильной. Девочка надеялась, что читая эти строки, отец будет улыбаться и гордиться ей. Но самый долгое письма были у папы. Ответ он писал всегда вечером, когда дети уже отужинали и уже готовились ко сну (Атсуму с Осаму всегда ложились рано). Кимико, иногда по вечерах читая сказки для улучшения своего разговорного английского, тоже задерживалась на кухне и краем глаза время от времени поглядывала, как ровные строчки ложатся на бумагу при мягком освещении. Девочке всегда было интересно, о чем писал там старший омега, но понимание того, что это что-то слишком личное, никогда не просила почитать. «В редкие особенно холодные вечера меня иногда посещали мысли о том, насколько все чертовски просто: покупаешь билет на паром, оказываешься на родных берегах, идешь знакомыми улицами до своего дома - родного, где были самые счастливые моменты - и просто обнимаешь дорогого тебе человека. Но, увы, мы оказались в такой ситуации, когда между нашими берегами лежала огромная пропасть без воды и дна.» Денег, которые присылал им отец, хватало более чем, что позволяло папе делать даже некоторые сбережения. Всю хозяйственную работу по небольшой квартирке они делали сами, даже Атсуму, который всегда отличался непростым характером, помогал по хозяйству. Добрый сосед часто привозил со своих точек свежую рыбу, так что голодными они никогда не были. Чужая страна все еще оставалась чужой, но спустя полтора года они полностью поняли ее правила. Жить здесь тогда стало легче и постепенно в их жизни начинало все налаживаться, помимо того факта, что главный альфа семьи был далеко, однако он по-прежнему писал письма и присылал подарки. Кимико до сих пор помнит свой восторг, когда на семнадцатый день рождения она получила в подарок красивое традиционное фурисодэ нежного персикового цвета с ручным орнаментом едва заметных цветов и ярко подчеркнутых летящих журавлей - символом долголетия. А под аккуратно сложенным нарядом была фотография, на которой легко узнавались родители - совсем молодые и, наверное, еще неженатые. Они стояли на фоне цветущего сада, каждый по-своему гордо смотря в объектив: отец как всегда улыбался, пока вся выразительность его спутника шла через проницательный взгляд. Это была фотография с тех времен, когда папа был Козуме Кенмой, независимой, но желанной гейшей одной из лучших окий города. Самая главная причина, почему отец положил этот снимок в подарок - само кимоно омеги на фото; точно такое же альфа сделал на заказ для дочери. И в результате получил удивление как минимум у двух дорогих ему людей. Казалось, что даже на расстоянии он чувствует это и усмехается, сложив руки на груди, как он любил, и смотря в небо. Небо в конце концов было одним на всех и мысль о том, что они под одним куполом успокаивало, хотя видели они одновременно разные цвета. И вот так они жили, пока в начале сентября 48-го не пришло письмо, почти что последнее. Как и в предыдущие разы, там было два письма, и уже привычно речь шла об одних и тех же вещах. Только, наверное, наставлений стало еще больше, и были они совсем не шутливые, как это иногда бывало. Странное дело, конечно, анализировать серьезность слов, опираясь на письмо, на текст. Однако что-то в этом было, и на последних строках Кимико вспоминался последний разговор с отцом несколько лет назад. Стало тревожно. Папа тоже улавливал между строк что-то такое. Он много лет прожил с этим альфой в близком плане, наверняка зная все самое грешное и ужасное, как и видел неимоверную нежность и любовь. Старший омега чувствовал тревогу. Кимико видела, как дрожали руки родителя, когда он тем же вечером все неизменно на кухне читал свое письмо. Внутри засело знакомое чувство тревожного ожидания чего-то необратимого. Они чувствовали себя безвольными зрителями, которые могли только наблюдать, не в силах ничего изменить. Через неделю в дверь их квартиры постучали. На пороге стоял Хайба-сан, тот самый помощник отца, долговязый мужчина, который часто приходил к отцу. За три года, что они не виделись тот ничуть не изменился, не считая шрама, проходящего от подбородка немного вниз по шее. Видно было, что тот был свежим. Увидев на пороге этого мужчину, старшего омегу тогда немного повело в сторону. Он чувствовал, что ничего хорошего им не известят… «Иногда мне кажется, что главная моя роль - девочка, которая невольно узнает важную информацию из приоткрытой двери. Тот раз не был исключением. Папа провел Хайбу-сана в свою спальню, перед этим сказав мне присмотреть за братьями. Только те явно в этом не нуждались: им было уже тринадцать и одиннадцать лет - достаточно взрослые, чтобы разобраться со всем самим. Но даже им было как-то не до игр. Все мы были насторожены этим визитом, потому что чувствовали подходящую на нас бурю. Мы тихо сидели в гостиной, пытаясь различить каждое предложение, но шум из улицы, что доносился из открытого окна, мешал. Вдруг в соседней комнате что-то упало и разбилось. Невольно я подошла ближе, заметив сквозь приоткрытые двери лежащие на полу осколки от высокого стакана для воды. Папа сидел на кресле возле зеркала, сжимая в руках какое-то письмо. Альфа напротив лишь понуро опустил плечи, смотря куда-то в пол. — Когда… Когда это случилось? — отрешенно спросил папа. — Три дня назад, — Хайба-сан тоже говорил с каким-то надрывом. — Перед этим он попросил найти вас, убедится, что вы хорошо живете и в ни в чем не нуждаетесь. Он передал большую часть денег, все, что было в доме, и еще некоторые вещи… — Лев, где его похоронили? — Тело сбросили в океан. Речь шла об отце, и этих двух фраз мне хватило, чтобы мое сердце упало куда-то вниз. И все вылилось на меня подобно холодному дождю при сильном ветре. Перед глазами мелькало все мое детство: как отец держал меня за руку, учил танцевать, хвалил мой талант к пению, обнимал и успокаивал, когда я падала, как тепло улыбался и гордился мной, даже когда я ничего не делала, он гордился просто тем, что я его дочь. Даже когда он был далеко, он поддерживал нас сквозь письма и редкие фотографии. Отец всегда был рядом, а теперь его не стало. Это был новый конец всему. — Отец… погиб? — я обернулась на голос и увидела бегущие по щеках Осаму слезы. Они с Атсуму все слышали, и они тоже были разбиты, потому что отцовской любви хватило на всех. Тогда я смогла лишь подойти к омеге и крепко его обнять, чувствуя, как он дрожит в моих руках. У меня так же дрожала душа. — Осаму, не плачь, слышишь. Отец бы не хотел этого. Он говорил, что у тебя слишком очаровательная улыбка, чтобы ее прятать, — а у самой стоял ком в горле, но я не могла заплакать, по крайней мере не тогда. — То, что он не будет нам больше писать, не значит, что отец не будет приглядывать за нами оттуда. Он будет нам помогать. Мы сильные, слышишь. Мы справимся и будем обязательно счастливы. Отец хотел бы этого… Я все продолжала что-то шептать, пока на мои плечи легли чужие ладони. Подняв глаза, я встретилась взглядом с папой. Он был не менее разбит, в глазах так же стояли слезы, но он улыбался, пусть и грустно, притягивая нас троих в свои объятия. Все мы тогда нуждались в тепле. — В прошлом письме, — начал папа, убирая с лица Атсуму непослушную челку. — Отец написал мне, что этот мир ломает всех, зато потом многие становятся сильнее в местах разлома. Все будет хорошо, должно быть. Мы сможем это выдержать. Ради отца, ради себя. Вы молодые и вся жизнь у вас впереди. Нельзя сейчас опускать руки…» И все же эта новость выбила из всех них какую-то часть жизни и радости, потому что смирится с такой новостью было непросто. Больнее всего было то, что детям так и не сказал, почему отца убили. Кимико ведь не была глупой девушкой, чтобы думать, что отец умер своей смертью. Даже сейчас женщина помнит, что тот был сильным, здоровым мужчиной, за которым папа мог спрятаться так, что его совсем не будет видно. Дело было в другом - в клане, войне между кланами, правительство могло что-то замышлять против наиболее влиятельных семей. Однако отец ни в одном письме об этом не говорил, по крайней мере в тех, что читались с детьми. Желая уберечь от боли, он обжигался сам, но продолжал молчать - это было так в его стиле. Невольно перед глазами стояла картина, где альфа пишет им письмо с улыбкой на губах, пока на заднем фоне горит и рушится их дом и его жизнь в конце концов. Сколько боли испытал отец, понимая, что пишет последнее письмо, что встречи уже точно никогда не будет? Было ли ему страшно умирать, зная, что в этом жестоком мире остаются как минимум четверо людей, которые безумно его любили? Кимико была уверена, что он верил в них, знал, что они сильные и пройдут сквозь боль к солнцу. Хайба-сан сказал, что нет смысла возвращаться им в Японию пока, потому что уже не было того, что их бы там держало, в том числе и дома, который сгорел дотла. Да и на расстоянии все же было немного легче. Тогда им всем было нужно время, чтобы залечить раны, прийти в себя и найти силы двигаться дальше. Тот вечер заставил Атсуму и Осаму вырасти морально, отбросив в сторону детские игры и ребячество. Папа тогда лишь грустно улыбался, сожалея, что у его детей детство закончилось на такой невеселой ноте. Так ведь было и с Кимико, которая непроизвольно стала частью взрослого мира в двенадцатилетнем возрасте. В любом случае тогда была только одна мысль на всех - они должны держаться вместе, помогая друг другу, потому что это было все, что у них осталось, помимо Хайбы-сана, что поселился в соседнем доме. Альфа тоже не стал возвращаться на родину. Они с отцом были близкими друзьями, и в свое время отец спас этого полукровку, сделав частью своего клана, пусть рушил принципы и законы. Отцу было плевать на это, у него играло своенравное понимание о справедливости и чести. Это и делало его сильным. Оставшись на всю жизнь должным главе, Лев не мог просто оставить омегу с детьми на произвол судьбы, уйдя во свояси. У Кенмы были деньги, сбережения и еще то, что привез сам Хайба за последней просьбой друга, однако альфа понимал, что будет нужна и поддержка физическая, поэтому, наверное, он и остался рядом. Кимико помнит, как однажды за завтраком папа сказал им, что нужно вставать на ноги и искать работу. Английский они выучили уже достаточно хорошо, только все еще страшно было порой выходить на улицы, ведь можно было встретить волну негатива и ненависти, которые преследовали японцев. Поэтому Атсуму был против такой идеи, потому что пускать папу и старшую сестру было бы опасно, а брать его с собой никто не хотел. «Осаму и Атсуму планировалось отдать в школу. В нашем районе было одно учебное заведение, где все учащиеся были детьми иммигрантов. Школа была негосударственной и, кажется, работала на деньги какого-то почтенного господина, тоже бывшего переселенца из другой страны, который, однако, не растерял остатков совести после того, как выбрался в люди… Мальчишек нужно было обучить. Будучи совсем не глупыми, они знали всё элементарное, но большая страна, которая стремительно развивалась, требовала большего. Более того, иногда казалось, что Осаму замыкается в себе, и ему нужно было быть среди детей, больше общаться... А мы с папой хотели найти работу. Мне учится было поздно, а запасы все равно не резиновые, а еще не хотелось оставлять его наедине с мыслями.» И правда, казалось, что больше всех убивался из-за смерти отца был папа, хотя вида не подавал, всегда стойко успокаивая временами плачущего Осаму. В детстве Кимико читала легенду о красной нити любви, и если отец не зря так яро убеждал дочь в том, что она существует, то, наверное, именно эта самая красная нить соединяла сердца их родителей. Папа имел феноменальный талант чувствовать супруга. Он ведь наверняка что-то понял из последнего пришедшего письма, даже если и прямым текстом не говорилось ни о чем плохом. Кимико даже боялась представить, какие бури бьются в душе родителя, когда тому на глаза попадаются письма от отца, та совместная фотография, подарки. Он точно что-то чувствовал. Здоровье немного подорвалось, и это была следующая худшая новость в списке. Поэтому Кимико должна была быть рядом. Иногда и сама девушка чувствовала внутри прожигающую пустоту. Порой, уставшая и разбитая от собственных эмоций, ей хотелось куда-то сбежать, чтобы ни одна мысль не залезла в ее голову. Хотелось однажды поздно вечером забраться на крышу их дома и стоять на самом краю в надежде, что ветер вместе с пронзающим холодом принесет спокойствие, утянет за собой куда-то в неизвестность все страхи и боль. Однако Кимико понимала, что это никак не поможет; можно так только заболеть, а тратить сбережение на врачей и лекарства было бы глупостью. Это было бы лишнее беспокойство для папы, у которого и так проблем было достаточно. Взрослый мир работает за другим принципом. Стараниями Хайбы-сана для них нашлась работе в небольшом кафе. Полноватый и немного уже старший мексиканец, сияющей улыбкой с причиной и без, согласился принять двух официантов, хотя, как позже выяснилось, самое понятие «официант» здесь включало не только работу официанта. Само заведение было неплохим, можно было сказать, что даже приличным, однако работать приходилось много. Они приносили еду клиентам, убирали столы, стойки, мыли посуду, полы, туалеты и даже убирали территорию вокруг кафе, которое стояло почти что на отшибе их района, за которым уже начинались поля. Хуже от сложности работы было понимание, что подобного рода занятия были почти что позором для того, кто работал в чайных домах, был человеком искусства, говоря с клиентами на равных на высокие темы, показывая свои таланты в пении и танцах. Кимико знала, что пусть это было так давно, в душе папа остался всё тем же, кто похищал сердца многих альф. А теперь он оказался вдовцом с тремя детьми, работающим в каком-то Богом забытом месте. Это было сложно морально и физически, поэтому Кимико была рядом, беря всю самую сложную работу на себя. В конце концов она была молодой и здоровой. За два года мало что изменилось в новом ритме жизни: Кимико с папой работали, Осаму с Атсуму учились, Хайба-сан неизменно раз в неделю наведывался к ним, помогая с тяжелой, мужской работой и приносил продукты. В материальном плане все было действительно неплохо: хватало и на еду, и на лекарства, и даже на редкие развлечения. Смотреть назад было уже не так больно, но глубоко внутри все равно жила тихая тоска. Правда, оказалось, что если принять ее как должное, то будет немного легче. До Японии уже не было смысла возвращаться: здесь была работа, неплохая квартира и даже поддержка со стороны. А там - их обгоревший дом и улицы, заполненные воспоминаниями, которые бы раскопошили раны. Тут была хоть какая-то стабильность и, возможно, какая-то перспектива. Кимико не рассчитывала всю жизнь провести здесь в качестве обслуги, но на первое время и это годилось. Работа стала немного лучше стоило в кафе появится сцене для живых выступлений. «Она и на сцену-то смахивала с натяжкой: просто небольшое деревянное повышение между барной стойкой и окном, которое выделялось за счет бордовых бархатных штор. Музыкальные вечера стали привлекать еще больше посетителей, поэтому и работы становилось больше, однако было так приятно слышать, как музыка на пару с великолепными голосами случайных музыкантов наполняют кафе до краев. Мне хотелось так же.» Однако тогда пытать судьбу на удачливость Кимико не стала, продолжая заниматься уборкой гор посуды. Наверное, в какой-то из этих моментов девушка поняла, что иногда лучше плыть за течением и ждать случайностей. Хотя в этой жизни ничто не случается просто так. Однажды вечером, протирая столы и негромко напевая какую-то незатейливую мелодию, она не заметила, как к ней подошел хозяин кафе, прислушиваясь, а потом захотел, чтобы Кимико что-то спела так, словно стоит сейчас на сцене. Она до сих пор помнит, как из-за неожиданности прижала мокрую тряпку к груди, словно она могла чем-то помочь, потому что ей показалось, что она забыла английский и песни, которые часто разносились из радио в кафе. Но девушка запела. О кошечках на крышах и цветении вишни. Пусть песня и была на японском и звучала совсем по-детски, но было ведь в ней что-то такое, что не оставило хозяина равнодушным. Пока папа с другого конца кафе пораженно смотрел на нее, и было в его взгляде столько всего: радости, печали и тоски, что Кимико снова оказалась в теплых отцовских объятиях, где-то там, в детстве. Хозяин позволил ей выступить через несколько дней, хотя Кимико ни о чем не просила. Просто мужчина подошел и сказал попробовать, может, это бы привело еще больше народу, и он бы смог поднять зарплаты работникам, если прибыль будет хорошей. Странно, но девушка тогда совсем не нервничала, хотя все равно внимала советам папы. Тот, казалось, был смущен, что у него, того, кто давно все бросил, все еще просят наставлений, но отказывать не стал. Они чувствовали друг друга, и талант у них был из одного источника. Поэтому папа скромно улыбался в самом уголке кафе, когда Кимико в пышном изумрудном платье ниже колен, с открытыми плечами, вышла на сцену, вызывая по залу удивленные вздохи. Кто сюда приходил регулярно, знали ее как милую официантку, а теперь она стояла на сцене, пусть и небольшой и скорее импровизированной, но все же. Когда музыканты за ее спиной играли проигрыш, Кимико смотрела в зрительский зал с улыбкой, чувствуя, что такого ей бы хотелось по-чаще. «Смешно, но я совсем не помню первой песни, которую я спела перед зрителями. Я могу вспомнить много деталей из детства и, например, при каких обстоятельствах и когда Атсуму получил шрам на коленке, но такой момент как первая песня на выступлении я забыла. А потом меня попросили на бис, и я не отказала. Мне было приятно видеть, что всем этим людям нравилось мое выступление, но больше всего от моей души отлегло, когда я посмотрела на папу. Он стоял чуть поодаль всех посетителей и, обняв себя за плечи, улыбался. Папа тоже гордился мной. И тогда на миг мне показалось, что я слышала отцовский голос где-то на задворках сознания, который говорил: «Умница». Первое что я сделала, спустившись со сцены, так это обняла папу, совсем не обращая внимания на посетителей…» Это было совсем не начало карьеры, хотя первые шаги были именно тогда. Кимико все так же по большей части была официанткой, хотя порой в музыкальные вечера выступала на сцене. За это ей делали надбавку к зарплате, когда она выступала. Это было небольшая сумма, но большую радость все же дарили не деньги. Кимико действительно нравилось быть на сцене и видеть восхищение в глазах людей. Пение ее успокаивало, позволяя высказать все накопившиеся в душе сквозь строчки песен. Чем дольше она пела, тем спокойнее становилось на душе. Кимико верила, что ее голос достигает небес и что отец обязательно смотрит на нее. Пусть это было глупо и сентиментально, но ей было все равно на мнение других. Она так чувствовала, и это было главное. Новый выработанный ритм жизни изменился неожиданно. Кимико тогда было уже двадцать два. Она все так же работала с папой кафе, иногда выходя на сцену. Девушка была здесь как японская версия Золушки: днем могла работать, а вечером, сменив наряд, выходила на сцену. Зарплата, и правда, стала больше, даже у папы, но этого почти не чувствовалось, потому что Атсуму было уже восемнадцать, а Осаму - шестнадцать, и подрастающие организмы требовали большего, тем более младший омега столкнулся с главной проблемой взросления - первой течкой, безумно болезненной и пока неконтролируемой. Ему нужны были лекарства и регулярный осмотр у врача. А Атсуму, закончив школу, решил нигде не продолжать учебу, устроился на работу все с той же помощью Хайбы-сана. Мужчина оставался для них надежной поддержкой, все так же неизменно помогая по хозяйству и принимая участие в воспитании единственного альфы в семье. Папа с этим даже не спорил, потому что и сам чувствовал необходимость в таком. И так тихонько они жили, пока однажды во время готовки ужина старший омега не почувствовал жгучую боль в области груди. Пошатнувшегося папу вовремя поймал Атсуму, который сразу поднял шум в квартире. Напуганная Кимико выскочила в общий коридор просто в ночной рубашке и сбежала по ступеньках на этаж ниже, где жила старушка, работающая в больнице. Они успели вовремя. Женщина задавала какие-то вопросы бледному омеге, тот что-то отвечал, а потом ему что-то вкололи, и его отпустило. Они уложили омегу в кровать и сказали отдыхать. Сил опираться не было, потому что папа почти что моментально уснул. А женщина на конец посоветовала пойти в больницу, потому что точное лечение можно выписать только после хорошего обследования. «В тот момент мне стало чертовски страшно. Я совсем не знала, что делать. Мне казалось, что стоит старушке выйти за дверь, как папе станет плохо. Но тот все так же крепко спал, а я переоделась в нормальную одежду, сказала братьям, что сейчас приду и вышла из квартиры. И ноги меня как-то сами привели в квартиру Льва. Не знаю в какой момент, но именно тогда я почему-то начала называть друга отца по имени. Он был не против, а еще он сразу сразу обнял меня, стоило мне заплаканной и разбитой переступить через порог его обители. Лев пообещал на следующий день сходить со мной и папой в больницу.» В больнице поставили диагноз аортальный порок сердца. И вместе с этим поставили множество ограничений и запретов. Сильные стрессы, тяжелая работа и нерегулярный осмотр сделали свое дело. Список лекарств был огромным, в то время как рабочих рук стало меньше, потому что омеге запретили работать. Кимико помнит, как папа старался после убедить ее в обратном, сказав, что в конечном итоге так нельзя, но в разговор вовремя вклинился Атсуму. «Если честно, я ожидала от него такое, потому что с детства он видел в папе идеал омеги. Он, и правда, был невероятным. А еще по характеру Атсуму напоминал отца, правда его настойчивость была куда сильнее и, наверное, даже страшнее. Поэтому для меня не стало сюрпризом то, с какой серьезностью и неоспоримостью в голосе брат сказал, что он сможет сменить работу на ту, на которой платят больше или, например, пойти в то же кафе вместо папы. Атсуму стал очень надежным молодым человеком и я очень радовалась, что он вырос именно таким: стойким, уверенным, не брезгующим тяжелым трудом, хотя он все еще был шумным и иногда случайно ломал вещи в доме. Тогда мы не могли потерять еще папу, поэтому всеми силами старались отгородить его от всего плохого. Пришла наша очередь.» Жизнь у них и правда тогда изменилась. Болезнь папы требовала значительного количества денег на лекарства и особый рацион питания, поэтому Атсуму стал работать на стройке, где платили больше. Кимико неизменно осталась в кафе, все чаще и чаще выступая. Выступления теперь по-большей части были уже из-за денег, хотя пение по-прежнему помогали ей избавляться от того, что переворачивалось у нее в душе. Только теперь у нее появилось еще одно место, в которое она порой приходила снимать стресс. Знакомая квартира в знакомом соседнем доме. Лев никогда не прогонял ее, пропуская в свою скромную обитель. Она любила привычно садится на пол у него в гостиной, опираясь на спинку большого кресла, обтянутого искусственной, слегка потрескавшейся кожей, пока возле нее, просто на пол альфа ставил кружку кофе с молоком, игнорируя столик совсем рядом. Обычно мужчина садился рядом, чтобы быть на равных, и оно много говорили. Чаще говорил именно Лев, потому что в его арсенале было разных историй, а еще он просто обожал вспоминать маленькую Кимико, которая когда-то очень любила сидеть у долговязого альфы на шее. Странно было сейчас понимать, что много всего так за это время поменялось: Кимико уже взрослая, красивая девушка, клан распался со смертью главы и они оказались вместе в небольшой квартире где-то на западном побережье США. Но изменить что-то было уже не в силах. Оставалось течь по течению и быть ко всему готовым, и, кто знает, может, когда-нибудь весь этот ужас закончится. «Как-то раз Лев сказал мне одну очень знакомую фразу, которая своим смыслом пробирала меня до костей: — Человека легко уничтожить, но нельзя победить, если он не сдаётся. — Отец не сдался? — Не сдался. — Значит, и мы не садимся. — Господи, Кимико, ты даже не представляешь, насколько ты на него похожа… И этого простого диалога мне хватило, чтобы продолжать идти дальше.» Правда, Лев так и не рассказал о том, как погиб отец, сколько бы Кимико не спрашивала. У него всегда был ответ, что со временем он ей все расскажет. Несмотря на то, что прошло столько времени со смерти отца, ей было важно знать, как закончилась его жизнь, из-за чего. Кимико знала только то, что ушел он с высоко поднятой головой, несломленный и сильный. Подобно ему, девушка продолжала идти дальше, хотя в какой-то момент все превратилось в обычную рутину, и, по правде говоря, она была рада, что все шло спокойно и размеренно: Атсуму и она работали, Осаму учился, а папа поддерживал порядок в доме. Тяжелый физический труд ему был запрещен, но домашние дела омега все же в большинстве делал сам. Жизнь это движение, и как бы просто эта фраза не звучала, в ней все же был смысл. По крайней мере это было лучше, чем лежать в постели и думать о том, что что-то болит. Сердце, к счастью, почти не давало о себе знать. И, казалось, жизнь понемногу начинала налаживаться, позволяя им всем смотреть на другие стороны мира и жизни в общем. Папа начинал разговоры о любви, отношениях и замужестве, потому что сам в возрасте дочери уже забавлял свою краснощекую малышку и был почти что за шаг к новому прибавлению в семье. Ох, вспоминать моменты тех разговоров для Кимико очень смущающе. А ведь действительно было о чем думать, ведь за проблемами, которые держали и каждый раз догоняли ее почти десять лет, не было видно ничего, пока в голове была только одна мысль: «Борись». Тогда уж точно было не до любви, а потом стало привычно жить без нее. Для девушки было главным благополучие родных и пение. Отношения казались для нее параллельной вселенной, доступ до которой Кимико был совсем не важен. Ей нравилась роль одинокого стража спокойствия и счастья своих близких. И, кажется, поняв это, папа больше не заводил такие темы, тем более им было и так о чем говорить. Пережив вместе столько бед и встрясок, они безумно дорожили созданным узами и той связью, которая позволяла понимать друг друга с полуслова. Вечные штормы закалили их характеры. «В какой-то момент к нам в дом постучало новое испытание. Состояние папы ни с того ни с сего начало ухудшатся.» Это произошло неожиданно, как и в все предыдущие разы. Просто после очередной прогулки в парке папе стало плохо. Таблетки, которые он всегда носил с собой, сняли дискомфорт и все стабилизировали, позволяя спокойно вздохнуть. По крайней мере так тогда сказал папа. Но даже так это было плохим знаком, потому что раньше приступов не было вообще после того первого и единственного раза. Значит, лечение действительно помогало, но раз боли начали возвращаться, этого было уже недостаточно. На предложение Кимико пойти в больницу старший омега только отмахнулся, сказав, что это случилось лишь единожды и не очень сильно. После того случая, казалось, ничего не изменилось, но девушка все равно постоянно чувствовала тревогу, а в какие-то моменты ей вообще начинало казаться, что и у неё самой уже начинает болеть сердце. Только это было внушение, фантомные боли, которые подбрасывала воспаленная фантазия на фоне вечного ожидания чего-то страшного. Ожидание, к несчастью, было оправданным, потому что приступы происходили все чаще. Часто было головокружение, заставляющее омегу опираться на стены, чтобы не упасть; кожа времена становилась настолько бледной, что можно было посчитать сеточку вен. Казалось, что иногда папа выглядел настолько устало, что даже улыбка выходила ценой титанических усилий. И только тогда, когда приступы случались почти что каждый день, детям удалось уговорить родителя пойти на проверку. Врачи, вечно спокойные и до ужаса холодные в плане поддержки, выписали только лекарства посильнее. Находясь тогда в кабинете вместе а папой, Кимико просто бросало в дрожь от ровного голоса доктора, который говорил так, будто рассказывает сводку о погоде на день. Совсем не разбираясь в медицине, девушке казалось, что обследование провели неполное. Врачам было все равно. И Кимико думала, что если человечеству и суждено исчезнуть, то только по вине человеческого равнодушия и цинизма. Высказать это врачам мешал папин понимающий и ласковый взгляд. Он выглядел так словно принял этот поворот судьбы, и от этого душа сжималась еще больше. «Вечером того же дня, совсем потерянная и разбитая, я опять оказалась на пороге квартиры Льва. И стоило ему открыть дверь, как я упала на колени, умоляя мне помочь. Мне было все равно, что могли выйти соседи, что я выглядела совсем не сильной, а скорее жалкой. Просто у Льва было множество тайн: где он работает, кем, насколько большие у него связи. Я знала, что он сделает для нас, для меня все возможное. Мне нужно было выйти на большую сцену, чтобы меня заметили, чтобы я кому-то приглянулась. Мне срочно нужны были огромные деньги, и тогда я была готова продать даже совесть и нравственность. Мне нужно было собрать деньги на нормального врача и, возможно, даже операцию.» Сильные препараты действительно были лучше предыдущих, снимая боль и дискомфорт, а еще способствовали успокоению. Папе нельзя было сильно нервничать, поэтому старушка с этажа ниже, узнав о том, что произошло, советовала наблюдать за природой, поэтому Осаму гулял с родителем в парке, а вечерами тот сам сидел возле открытого окна, немигающим взглядом смотря куда-то в небеса, где одна за другой зажигались звезды. Кимико помнит, что папа мог сидеть так часами, о чем-то молчаливо думая, часто сжимая накинутый на плечи плед - последний подарок отца на день рождения супруга. Несмотря на хождение по краю, папа выглядел спокойным, каждый вечер интересуясь делами у детей. Он улыбался слушая их истории и, иногда вспоминая былое, ласково, почти невесомо ерошил их волосы. Ненадолго, но они зажили вновь спокойно. Кимико не могла терять времени, а у Льва было действительно много секретов. Но как бы там ни было Хайба вывел девушку на сцену в одном из ресторанов города. Он давал наставление не делать ничего глупого и опрометчивого, ведь посетители этого ресторана в корне разнились от тех, кто слушал ее пение в кафе, где она работала. На слова альфы Кимико лишь кивнула. В день своего выступление папа чувствовал себя лучше, поэтому девушка была спокойна. Тем более дома были и братья, и она могла на них положиться в случае чего. Скрыть от родителя новую возможную работу Кими не удалось. Делать она это хотела только из лучших побуждений - чтобы не нервничал лишний раз - однако Лев, который появился в их квартире с дорогим платьем в руках вызвал много вопросов. И тогда Кимико как маленькой нашкодившей девочке пришлось признаться о ресторане и новых возможностях. И, честно, она ожидала в ответ всего, но папа выглядел так, словно он знал, что так случится, и просто улыбнулся. «— Тогда покажи им свое лучшее выступление...» Лев просил без сюрпризов, правда он не видел того, что Кимико. Ей нужно было внимание, ее сразу должны заметить, не строго момента, когда начнет петь, а уже тогда, когда она только подойдет к сцене. Ресторан был действительно дорогой и все посетители, все как один, были одеты с иголочки. Здесь красивые девушки и парни поют каждый день, и их милые лица и сладкие голоса сливаются в уже что-то привычное, прекрасное, но не удивительное. Японцев в США если не презирали, то просто не любили. И красивая внешность Кимико могла стать как объектом восхваления, так и причиной ненависти. Но это было не все. На первую песню девушка вышла в подаренном отцом кимоно, а не в том платье, которое привез Лев. Тогда в переполненном зале все замолчали, устремив свой взгляд на сцену. Кимико чувствовала все колючие взгляды, но лишь взглянула себе за спину, показывая музыкантам, что можно начинать играть. Тут она решила уже не импровизировать, заранее обсудив с музыкантами песни. Мелодия спокойно лилась по пространству зала, заметно расслабив посетителей ресторана, чему Кимико победно улыбнулась, начиная петь на английском. Это все было похоже на сумасшествие: японка в национальной одежде пела песни на английском, с чувством выкладываясь насколько это возможно для начала. Она видела, как ошарашено смотрел Лев, сидя за своим столиком. А ей нравилось держать контроль над залом, петь так, чтобы хотелось отвлекаться от разговоров. В конце концов она за этим и пришла. В тот вечер помимо неё выступала еще одна девушка. В общем каждая из них должна была выступить дважды, поэтому, спев еще несколько песен, Кимико спустилась со сцены и направилась в гримерку, которая имелась при ресторане как раз таки для выступающих артистов. Там ее поджидал Лев со словами, что она совершенно не следует правилам, бунтует абсолютно против всего, что ей не нравится, и что он даже знает, в кого она такая настойчивая и упрямая. Но все же Кимико удалось услышать похвалу в свою сторону, которая потонула в ее звонком хохоте и крепких объятиях. Во второй раз Кимико поднялась на сцену уже в платье, которое купил для нее Лев. Красный определенно был ее цветом, особенно в сочетании с фасоном, который подчеркивал всю красоту молодого тела. И пусть в этот раз она не сильно отличалась от тех других певиц, выступающих здесь, но она привлекла внимание уже ранее, и теперь от нее ожидали ничего другого, как ее голоса и харизмы. «Я дала им то, что они хотели. Высвобождая свои чувства, я хотела забраться в их души и затронуть что-то важное. Есть пение ради пения, а есть песни, которые возвращают воспоминания, чувства, заставляют, возможно, как-то по новому посмотреть и оценить некоторые вещи и события. И под конец моего выступления, если честно, я забыла где я и для чего. Последняя в программе песня была очень личной и даже болезненной, но самой главной.

Came into this world Daddy's little girl And daddy made a soldier out of me Daddy made me dance And daddy held my hand And daddy liked his whiskey with his tea

Перед глазами не было зрительского зала, в голове мелькали счастливые моменты детства, такого уже далекого, но по-прежнему такого теплого и родного. Годы прошли, но я все еще не забыла ни улыбки отца, ни его голоса, ни тем более его наставлений. Даже сейчас с позиции взрослой женщины могу сказать, что мой отец был лучшим альфой в моей жизни. И даже сейчас мое сердце болит от того, что не успелось сделать. Но возвращаясь к выступлению, скажу, что после этого выступления меня не отпустили. Это был уже не номер на бис, а еще одно полное выступление, которое оставило вторую девушки без работы, но мне было как-то не до этого.» Игра стоила свеч. Экзотическая красота вкупе с талантом не оставила равнодушным хозяина одного кабаре. «Черный кот» был популярным местом для многих экстравагантных персон их города. Одни приходили туда отдыхать, другие - работать. Там постоянно читали стихи, исполняли песни, показывали пьесы, танцевали и просто шутили. Так развлекались люди творчества и вечно молодые и буйные с тягой к прекрасному. Владелец кабаре, коренной француз с забавными усами и вызывающим красным костюмом, сказал, что вся Кимико - ее талант, умение его подавать, внешность - и является этим чем-то прекрасным. Он предложил ей работу в своем заведении, где зарплата была в несколько раз больше чем в кафе, в котором она работала до этого. Кимико тогда везло, поэтому она брала то, что ей давала жизнь. «Черный кот», и правда, удивлял большим количеством интересных людей, которые отдыхали здесь душой. Папа иногда рассказывал о том, как работают гейши, как они помогают клиентам найти душевный покой, но то ли это времена изменились, либо в другой стране другие правила, но в Америке развлекались совсем по-другому. Здесь всегда было громко, но, наверное, именно это создавало той особый колорит места, в которое все приходили почерпнуть что-то для себя - вдохновение, успокоение, развлечение. Это было идеальное место для собственного развития. Только несмотря на то, что Кимико любила петь, ей было сложно. Сложно было петь на сцене под веселый аккомпанемент живой музыки, невольно вживаясь в роль жизнерадостной барышни, а потом, далеко за полночь, пробираться на цыпочках в собственную квартиру, боясь потревожить и так беспокойный сон папы. В большинстве случаев Кимико заставала родителя неспящим. Он мог полулежа сидеть на кровати и читать книги при тусклом свете прикроватной лампы. У него было удивительно хорошее зрение даже при таком освещении. Кимико на такое хотелось злиться, потому что старшему омеге нужен был хороший сон и нормальный режим, однако ей не получалось, стоило тихому родительскому голосу спросить, как прошло выступление. Тогда девушка брала стул, ставила его у кровати и рассказывала иногда часами о тех людях, которых она повстречала в «Черном коте». Папа не был молчаливым слушателем, иногда задавал вопросы и даже проводил параллели со своими давними друзьями. В те моменты, когда папа об этом вспоминал, было видно, что он скучает и, наверное, все же о чем-то сожалеет, подтверждая всем известную истину, что смолоду многие вещи кажутся другими, в голове совсем другие мысли и предрассудк, которые порой толкают на неправельные, поспешные выводы и решения. Все в то время обжигались и делали ошибки. «...Несмотря на новое лечение, спустя несколько месяцев папа большую часть времени стал проводить в кровати. У него не было сил подняться, хотя он упорно продолжал делать вид, что все в порядке, говоря, что еще немного и все пройдет...» Однако приступы продолжались, пусть несильные, но достаточно частые. Они чаще всего случались по вечерах и ночью, но когда дети были рядом старший омега старался не показывать своей слабости. Все что они могли делать, так это наблюдать из приоткрытой двери спальни, как папа сжимает рубашку в области груди, откидывая голову назад и учащенно дыша, только после этого выпивая таблетки, которые горстками лежали на его прикроватной тумбочке. Осаму часто плакал, несмотря, что и ему было уже за двадцать. Находя утешения в объятиях сестры или брата, они стояли в вечерней тишине, думая над тем, насколько глубокой будет та пропасть, которая их где-то там в темноте поджидает. Однажды Кимико не выдержала и, потратив почти все свои сбережения из зарплаты, привела домой лучшего врача, которого только могла найти. Обычно врачи не хотели идти к больным, тратя свое время, а те ничего не могли поделать, стараясь самостоятельно как-то добраться к хорошим специалистам, если были деньги. Только материальная составляющая могла изменить ситуацию. Девушке было ничего не жалко, лишь бы боль родителя ушла. Тогда врач с помощью выдвижного аппарата смог провести некоторые процедуры, задавал вопросы и постоянно что-то сверял с предыдущими рекомендациями лечения, записанными на протертых листах бумаги. Мужчина выглядел обеспокоенным и, казалось, действительно переживающим за здоровье пациента. Закончив, врач позвал Кимико с Атсуму на кухню поговорить с глаза на глаз. Диагноз был неправильным и лечение не совпадало с нужным. Все это время было фактически потрачено зря. Если бы врачи смогли правильно определить диагноз сначала, когда симптомы стали очевидными, все можно было бы вернуть в нормальное состояние. А теперь было уже слишком поздно. Нужна была операция, но слабое сердце не выдержит. «Это был приговор для всех нас. Папе оставалось только доживать свои дни, которых, по словах врача, оставалось совсем немного, наверное, с пару месяцев. Врач выглядел сожалеющим, смотря на слезы на наших глазах. Если бы мы встретили этого человека немного раньше. Если бы мы решились на это раньше. Если бы не поддавались на слова папы о том, что это не нужно, неэкономно. И было еще множество «если бы...». Но мы ничего из этого не делали. Не вовремя вспомнились слова отца о том, чтобы я присматривала за папой… Я не справилась. За спиной услышался голос папы. Я не знаю, слышал ли он тот разговор, но по взгляду было понятно, что он знал, что умирает, медленно и болезненно. — Спасибо, господин Юджин, за откровенность, — он слабо улыбнулся, слегка опираясь на Осаму. Было непонятно, почему брат позволил папе встать, зачем он поднялся с кровати, и так практически без сил. Наш мир снова стал рушиться.» Худшая в мире роль - безвольного зрителя, который может только смотреть и не может ничего изменить. Так они трое могли только наблюдать за тем, как в их единственном родителе угасает огонек жизни. Они были напуганы как маленькие дети, не зная что делать и куда идти, хотя все уже были взрослыми. Как же можно было представить жизнь без того, кто их любил больше чем себя, кто утешал в худшие моменты, первые на чужой земле, кто всегда был рядом? Ни Кимико, ни Атсуму, ни Осаму не были готовы к такому исходу. Папа и тогда старался их утешить, сказав, что он знал, что так будет. Оказалось, что боли никогда не проходили и лекарства никогда не помогали. Старший омега просто научился с этим жить, потому что знал, что лечение и так бы ничего дало, только бы отвлекло детей от обычного хода вещей. Он уйдет, а им, потерянным и оторванным от жизни, пришло бы долго возвращаться к нормальной жизни, которой он им желал, счастливой и долгой, на которую они заслужили, пройдя столько бед и несчастий. Только принять такое было невозможно, пусть и рассудок понимал, что такова правда этого мира. Все что они тогда могли так это проводить время с родителем. Папа тогда уже все время проводил в постели, хотя взгляд все чаще стремился в небо, за дома, где был большой парк, в котором они так любили гулять. Старший омега иногда смеялся, говоря о том, что ему хочется пойти на прогулку и забыться просто там, среди больших деревьев, возле пруда, смотря, как водная гладь отзеркаливает небо. Только они все знали, что папе не хватит сил даже выйти из дома. Чувство безысходности тогда душило камнями в легких. Еще хуже становилось тогда, когда омега так ласково улыбался, гладя их по волосах и говоря, что они сильные. Знакомые слова, что были для них словно молитвой, вызывали еще большую тоску и обреченность. Но вместе с этим хотелось как можно больше времени провести с папой. Кимико опять почувствовала сожаления из-за того, что не успелось сделать и сказать, а тогда на это все уже не было времени. И когда каждый день подходил к концу, тем сильнее было понимание, что времени становится все меньше. И все меньше они были готовы к концу. «Время, никогда не жалевшее нас, застало нас врасплох. Мы тогда как обычно сидели возле папиной кровати, делясь новостями с ними, как он любил. В тот день он выглядел особенно бледным и болезненным, но был так спокоен и умиротворен, что казалось, что это просто очередной переходящий в другой день. — Знаете, вы так сильно выросли, — начал он после того, как Атсуму рассказал о том, заступился за девушку на улице. — Я помню вас совсем маленькими и несмышлеными, и даже заметить не успел, какими вы взрослыми уже стали. Годы так быстро прошли… Он не договорил, судорожно вздыхая и прижимая руку к груди. Я хотела было подать стакан воды, как он отмахнулся, легонько покачав головой. Он снова вздохнул, замирая, и мгновения спустя перевел на нас взгляд. Боже, там было столько всего: радость, отчаяние, страх, любовь, обреченность. И осознание током пробежалось по телу. Мы поняли, что это был его последний час. — Пап?... — по щеке Осму пробежала слеза. — Мы с отцом очень гордимся вами. Думаю, лучших детей невозможно было желать: добрые, справедливые, талантливые, стойкие… Я очень рад, что смог дожить до того времени, когда вы вырастете. В моей жизни было много ошибок и сожалений, но… Даже если бы у меня была возможность что-то изменить, я бы не менял ничего. Я вас безумно люблю. — Вашими с отцом стараниями мы стали такими, — Атсуму нашел в себе силы улыбнуться. — Встретив его, я обязательно расскажу ему о том, какие вы на самом деле замечательные, — папа взял меня за руку, слегка ее поглаживая. — И обними его за нас всех. — Конечно, — он улыбается от упоминания отца, медленно поворачивая голову в сторону окна. — Я… Я хочу вас попросить... чтобы вы пустили мой прах по ветру в воды океана. Эта просьба заставила нас всех вздрогнуть, породив желание задать несколько вопросов, однако у папы случился новый приступ. Он был сильнее предыдущего, как-то вытесняя все вопросы куда-то назад. Это было не главное. Я не отпускала папиной руки, пока глаза застилали слезы. Мы не могли ничего сделать, только наблюдать и готовиться к худшему. — Пожалуйста, — хрипел папа, когда ему стало легче. — Пожалуйста будьте поддержкой друг для друга. Как бы ни было сложно, ни в коем случае не сдавайтесь, вы сильные, помните об этом. Идите к своим целям и будьте счастливы, нам с отцом большего и не нужно. Слышите?.... Живите долго, наслаждайтесь этими мгновениями и слушайтесь сердце. Оно никогда вас не подведет. Не живите сожалениями, отпустите их. И помните, что мы с отцом будем всегда присматривать за вами. Папа опять закашлялся, подрываясь с кровати и также резко опускаясь обратно. Он часто дышал, грудь тяжело и неровно вздымалась. Я все еще держала его слабую ладонь, чувствуя, как внутри все болит и дрожит. Господи, как же тогда хотелось обернуть время вспять, исправить все ошибки, но было слишком поздно. — Папа, — голос тогда совсем не слушался; он был словно чужим. — Мы справимся со всем, обещаю. — Спасибо тебе за всё, папа, спасибо. Прости, если мы чем-то тебя расстраивали, прости за наши ошибки... — Атсуму. — Мы... любим тебя. — Осаму. Папины глаза смотрели на нас так внимательно и с такой печальной радостью, как умеют те люди, которые уходят с уверенностью в лучшее для дорогих людей. Я видела в его медленно угасающих глазах спокойствие за нас. — Отдыхай, пап, — совсем тихо прошептала я, когда его губы дрогнули в улыбке. — Я люблю вас. Будьте… счастливы. Его глаза медленно закрылись в такт опускающейся груди. В тот миг я почувствовала, как ладонь в моей руке расслабилась, соскальзывая на белые простыни. Это были первые мгновения, когда в мире нас осталось всего трое. Пусть мы уже и не были детьми, мы позволили себе громко разрыдаться возле кровати родителя, стоя просто на коленях. Нет в мире хуже чувства, чем того, которое рождается, когда на твоих руках умирает человек, который подарил тебе жизнь, был рядом в самые сложные моменты, ночами сидел возле кровати, когда ты болел и готов был отдать последнее ради тебя. В тот миг мы с братьями почувствовали себя сломленными и потерянными, но было странное облегчение - папа наконец-то отдохнет от жестокой реальности, где-то там, с отцом, с которым он не виделся целых тринадцать лет…» Наверное, именно это понимание сделало боль от потери немного меньшей. В конце концов любовь в этом мире была той силой, которая сподвигала на подвиги, начинала и заканчивала войны, разрушала и спасала жизни. Сама любовь бывает разной: кто-то ее показывает на зло всему миру, а кто-то предпочитает оставлять ее для тихих вечеров в стенах родного дома. Если для чужих это не видно, не значит, что этого нет. Счастье любит тишину. Кимико знает, что их родители любили друг друга, так сильно, что могли слепо довериться друг другу, когда над ними висела смертельная угроза. Они позволяли друг другу вести себя с закрытыми глазами по тонкому лезвию с четким осознанием того, что один неправильный шаг разрушит их жизни. И так они жили, стойко выдерживая непростые времена, которые перед тем, как подарить что-то ценное, старалась забрать последнее. Брошенные по разные берега океана, разделённые тысячами километров водной глади и временем, они по-прежнему хранили в сердцах образы друг друга, которые были как спасением, так и смертельной мукой. И даже смерть одного из них не смогла разорвать этот круг. Они оставались друг в друге в небольших привычках и приносящих облегчение и ностальгию вещах. А особенно в письмах, личных, интимных и таких пробирающих, что не оставалось никаких сомнений в том, что любовь наполняла до краев, согревала в холодные ночи и птицей возвышалась в небо, когда приходили хорошие известия. Поэтому желание папы было оправданным, пусть и болезненным. Если подумать, то могилы нужны мертвым, чтобы живые могли физически высказать свою любовь и благодарность - через цветы и убранную территорию. Это проще, когда есть куда прийти и принести цветы, посидеть возле могилы, которая остается неизменно в одном и том же месте. Многие считают, что могилы это все, что остается от близких после их смерти. Однако если они и правда были близкими, то они остаются в привычках, характере, незначительных деталях, которые все равно греют душу. И тогда нет разницы, где похоронен человек, если он жив в сердце и душе. Кимико понимала, что папа просто хотел свободы, а в этом мире только ветер казался свободным и ни от чего не зависимым. Омега всего лишь хотел разделить океанские воды вместе с супругом. Вечером следующего дня, когда прошли уже сутки после смерти, тело было подвергнуто кремации в одном из крематориев, которое удивляло непривычным сочетанием фресок и странных форм, которые в других случаях бы завораживали, когда тогда больше пугали. «… Если бы не находившийся рядом Лев, я бы свалилась просто в зале ожидания, вымученная слезами и переживаниями. Я по-прежнему была сильной, а слезы аж никак не считала проявлением слабости. Мне просто тогда было нужно немного времени…» Уже когда сквозь утренний мрак пробивались первые солнечные лучи, от западного побережья в сторону открытого окна ветер подхватывал крупный, слегка сероватый песок - все, что осталось от родителя. И с новым рассветом, его дети надеялись, что все в их жизни изменится в лучшую сторону. Но даже так нужно было время привыкнуть к новой пустоте душе. Она со временем бы перестала так болеть, вызывая лишь легкую светлую ностальгию и, возможно, лишь немного сожалений, но только-только потеряв папу, Кимико чувствовала внутри боль, которую не чувствовала уже давно, хотя она в корне отличалась от той, которая жгуче пульсировала, когда девушка узнала о смерти отца. Наверное, дело было в том, что дети являются детьми только пока живы родители. Теперь она, Атсуму и Осаму были взрослыми, по-настоящему. Не было у кого спросить совета и кто бы искренне порадовался за твой успех, иногда даже больше чем ты сам. Первые дни в квартире были невыносимо пустыми. Папа всегда приносил в квартиру какую-то особую, домашнюю атмосферу спокойствия и веры. Даже когда старший омега стал большую часть времени проводить в кровати, одно его присутствие превращало их квартиру в настоящий дом, где любят и ждут. Папа всегда спрашивал о том, как прошел день, особенно когда видел, что кто-то из его детей взвинчен и зол. Не боясь попасть под горячую руку, он никогда не оставлял их наедине с плохими мыслями и чувствами, всегда забирая их напряжение и боль. А ведь родителям только важно, чтобы их дети были здоровы и счастливы. Папа делал для них все, что мог. Без него квартира так опустела. Еще больнее было задерживать взгляд там, где обычно любил старший омега находиться: кресло возле окна на кухне или его спальня. Хотя, если быть откровенным, то все в этой квартире напоминало о родителе, тоской оставаясь где-то в сердце. «Через неделю, немного уже придя в себя, я решила убраться и в папиной комнате, где все осталось прежним: накинутый на спинку кресла плед, предметы личной гигиены на комоде возле зеркала, книги на подоконнике. Все здесь дышало им, и убирать здесь было чертовски непривычно. Возле комода на низкой тумбочке стояла шкатулка. Внутри отказались аккуратно сложенные письма от отца. Те самые, которые папа читал один. Тогда я еще думала, стоит читать или нет, но я не удержалась. Я хотела хоть одним глазком взглянуть, как выглядела их любовь с их стороны, той, которую видели только они одни. Я села просто на полу, спиной прижимаясь к кровати, розгорнула сложенное письмо. И так первое, второе, третье… Я не смотрела на даты, тонув в строках, наполненных теплом и лаской. И в каждом письме было столько щемящей тихой нежности и потерянности. Отец часто писал о воспоминаниях. Он вспоминал первую встречу в чайном доме, первое свое признание в любви и то, как сверкали папины глаза, подобно горячему солнцу, когда тот начинал на него злиться. Это была любовь мягче самых нежных мелодий в этой вселенной и светлее солнечных бликов на стенах. Сожалений было много, но ни одно из них не заставило бы отца изменить хоть одно свое решение, выпади ему такая возможность. Потому что он был до невозможности влюблен в омегу, чей своенравный характер и словно всезнающий взгляд манили и затягивали, подобно песни русалки; потому что приятные весенние вечера в саду доказывали, что он способен на нежность и искреннюю чистую любовь, что спасало его от тавра жестокого чудовища; потому что этот омега научил его любить по-настоящему сильно и подарил ему троих детей. И ради этого он был готов умирать, без страха сожалений, зная, что папа справиться. Он верил в нас всех, не сомневаясь, что мы, его дети, сможем пройти сквозь терен, вырвемся из черноты бед и препятствий. Отец любил нас всем сердцем, видя наше будущее счастливым и долгим. У них с папой было одинаковое для нас желания. Они не были лучшими родителями, потому что лучших априори не существует. Но они сделали для все возможное, невозможное и еще немножечко больше. Мы с братьями должны за всех благодарить их. И лучшая благодарность для них - быть счастливыми, верными себе, не отказываясь от собственных мечт и будучи верным сердцу…» Тогда Кимико до ночи читала письма, пока ее не отвлекли пришедшие домой братья. Ее душа дрожала, а на глаза опять выступали слезы - от любви родителей друг к другу, от их восхищения ими, своими детьми, от осознания того, что жизнь еще не закончилась и все находится только в их руках. Они не должны плакать из-за того, что прошло, а улыбаться из-за того, что это было. Каждый миг этой жизни - это новая возможность, и ее нужно просто взять. Обнимая тогда ничего непонимающих братьев, девушка думала, что быть сильным на самом деле просто. Правда, для каждого своя формула и понимание того, что для них значит быть сильным. Однако есть то, что для всех неизменно - счастье любит стойких и напористых, которые, сцепив зубы, зажмуривая глаза, думают о том, что это еще не конец. По своей природе человек - воин, создатель своей жизни. И с поддержкой тех, кто тебя любит возможно сделать все… Женщина еще раз окидывает взглядом последние строки, а после закрывает книгу. Она смотрит в окно и думает, что эта история - совсем не автобиография, не история ее успеха как известной певицы, а просто история о том, что не стоит опускать руки ни при каких обстоятельствах. Человек для чего-то родился, у него есть какое-то предназначение. Пусть порой человек только на старости лет понимает дело своей жизни, но оно непременно есть у каждого. Стоит немного потерпеть. Быть сильным. Размышления прерывает хлопок входной двери и в следующее мгновение на кухне появляется темная макушка Атсуму. Тот уже в привычном сером костюме выглядит довольно недурно. — Мне звонил наш зять, — сразу оповещает альфа с улыбкой на губах. — У Осаму, похоже, начались схватки. Думаю, нам стоит быть рядом. — Да, долго же пришлось бы нашим родителям ждать первых внуков, — Кимико улыбается, положив книгу на стол и поднимаясь с места. — Когда твоя очередь, Атсуму? — А сама-то когда порадуешь нас племянниками? — Кто знает. Думаю, что уже скоро. — Лев настойчив? — Ужасно, — женщина смеется вместе с братом, направляясь в коридор. Альфа уже вышел на лестничную площадку, когда Кимико цепляется взглядом за фотографию, что стоит на комоде. Со снимка на нее смотрят родители, молодые и еще неженатые. Они тогда еще не знали, что их ждет, но тем не менее они прошли все с высоко поднятой головой и показались своим детям лучший пример. Женщина улыбается фотографии, проводя пальцем по стеклу рамки. «Пап, отец… Я ведь была сильной, да?» — думает Кимико и, обувшись, выходит из квартиры с надеждой, что родители обязательно дадут ей какой-то знак. Она знает, что они вместе счастливо наблюдают за ними и постоянно помогают. В восемь утра в палате Осаму раздается младенческий крик. На свет появился здоровый мальчик-альфа, которого омега решает назвать в честь своего отца Тетсуро. В это же утро на город впервые за долгое время срываются капли дождя, смывающего всю жару и пыль и дарящий долгожданную свежесть. И Кимико улыбается, расценивая это как знак от родителей. У них все обязательно будет хорошо.

***

О дальнейшей судьбе Куроо Кимико известно мало. Некоторое время она успешно продолжала выступать на больших сценах, в любимом «Черном коте» и по выходных обожала играть с племянниками. А потом она ушла со сцены. Некоторые говорят, что она обвенчалась с Хайбой Львом, ее менеджером и представителем, в небольшой церквушке в Чарлстоне, в котором проходили финальные выступления Кимико. Додают, что некоторое время они жили там и у них даже родились двое сыновей. Другие утверждают, что она уехала со своим мужем на родину, но все так же не порывая отношений с братьями и их семьями. В любом случае даже откуда-то с тени она делала благотворительные взносы в фонды, что занимались организацией грамотной медицинской помощи для нуждающихся, а также поддерживала службы, что помогали семьям иммигрантов. Спустя десятки лет ее книга, которая была переведенная на множество языков, попадет в руки японского режиссера-новатора Бокуто Кохэку. Выросший на рассказах дедушки о якудза и гейшах как раз того периода, и безумно восхищенный сильной женщиной, что стойко пережила такие потрясения, он начнет собственное расследование, чтобы заполнить пробелы в жизни Куроо Кимико и снять фильм о ее жизни. Кохэку узнает много интересных и шокирующих фактов, которые неожиданно приведут его к собственной семье. Однако это уже совсем другая история… И тем не менее мир должен знать историю ее жизни.