долги

      Египет в большом долгу перед Саудией. Полвека не хватит, чтобы расплатиться с ним за оказанную помощь и одолженную монету; за совершеннок им убийства и разрушенный город близ Эр-Рияда, название которого он не помнил ни два века назад, ни тем более сейчас. Сауд часто намекает, кто в их сотрудничестве должен беспрекословно слушать, а кто — повелевать. Хасан не может справиться даже с внутренними беспорядками, не говоря уже о противостоянии кому-то извне. И Аравии смешно. Тонкие, похожие на острие лезвия губы кривятся в неровной усмешке. В ней сверкает уверенность и привилегии.       Сауд — значит удачливый. Он воистину способен переписать книгу судьбы, если возжелает. А желает он страстно, как не может вожделеть ни одну сущность. Меняя остальных, но с трудом ломая хребет себе, он оправдывает свое имя лучше всех.       «Европейцы такие смешные, Хасан. Выискивают у более сильных, ждут подачки. А тебя и остальных твоих братьев приходится упрашивать: «Примите милость, дорогие мои, примите!». До чего же вы упертые».       Вы. Не мы. Братья и сестры Египта — торговцы, воины, поэты и хранители тайн. Аравия — никто. Пришедший из бури пустыни и живущий с ней на правах совладельца этого тела. Он вырвал тайны из окоченевших рук, приучился торговле и познал искусство. Он создан из горячей глины и дыхания Аллаха для того, чтобы сокрушить их всех. Как когда-то их Халиф.       Взгляд Аравии точно зеркало души их Отца.       Имя же Египта обыкновенное, как земля под ногами. Красивый. Хороший. Словно добротный конь, которого нахваливают на базаре. И, издеваясь над смыслом, прижимаясь к Фахиму сзади, он бьет своим низким голосом прямо в ухо: «азиз, хороший азиз». И Хасан хочет двинуть со всей злости локтем в живот, вместо этого послушно отходя на нужное расстояние. Сауд никогда не настаивает на низкой близости, всего лишь давая знать, какие возможности и права у него есть. Любое сопротивление воспринимается им почти с придыханием. Египет обуздал гнев не ради денег — он не способен на драки уже много-много лет. Названный брат слишком молод, чтобы понять усталость зрелого государства.       Иногда Хасану хочется стискивать зубы плотоядным хищником. Разбить что-то или выкрикнуть пару гадких слов в окно. Лучше бы его президента вздернули свои же, чем вот так терпеть надругательства над собой. Ему приходится голосовать за каждую эгоистичную идею младшего, поддерживать его взамен на то, чтобы сапоги военных продолжали топтать улицы. Президент называет это стабильностью.       «Каждому воздастся», — любит повторять Сауд, перебирая деревянные четки. В этом действии так много лжи и рефлексов, что не хватает места даже на каплю святости. Он произносит это выжидающе, как затаившийся для нападения скорпион. В нем нет праведного прощения. Только признаки злопамятности. Каждому воздастся — не значит ждать кары Аллаха. Это значит стать мечом, разящим провинившихся. И гибкая сабля уже над головой Египта.       Хасан не боится. Он терпит, как и учил Пророк, ибо все Идолы рушатся. Особенно те, которых возвели на зыбучих песках.       С приходом Аравии в дом Египта будто бы пришла война. Он собирает еду, одежды, инструменты феллахов, последние деньги и отдает. Но тот, кто всю жизнь проводил в нищете, равнодушен к роскоши. Сауд жаден до другого, отталкивая древние кувшины и тонкие вазы, пробираясь жилистой рукой дальше.       — Ты совсем не любишь меня, — расстроенно смотря на Фахима, он потягивает кофе.       — Тех, кто тебя любил, ты предал. А тот, кого любишь ты, избегает, — вместе с дымом сигарет в небо выходят и ровные слова.       Египет знает единственную слабость Саудии. Ее невозможно не заметить, если проводишь с ним столько времени.       Аравия сжимает под собой длинную подушку, как-будто намереваясь ее разорвать.       Хасан ловок, в отличие от Аравии. Не сказать, что тот плох в хитрости, но явно хуже умелого игрока в международные партии. Дело в опыте и устройстве характеров.       — Ты сам научился вязать узлы?       Не признавать же, что в этом замешан Турция.       — Да.       — Англия учил меня завязывать галстуки, но неисправно злился, что я никак не привыкну. И сам делал мне петлю. Так было постоянно, — Сауд посмеялся. — А Америка... Америке все равно на правила. С ним намного проще. К тому же, Альфред немного придурковатый.       — И поэтому ты под него прогибаешься... — Египет понял по реакции, отпечатавшейся на лице брата, что слишком сильно затянул галстук. — Прости.       — Азиз.       Он перехватывает его руку и крепко сжимает. Он крупнее и, как вышло по роковой случайности, сильнее.       — Не прогибаюсь, а совершаю сделку. Прогибаются Ирак, Израиль, Иран, Турция, еще невесть кто, а я — защищаю себя и право быть собой. Мне все равно, перед каким глупым человеком бить в грудь и заверять о невыполнимом.       — Ты можешь называть свою трусость как угодно. Но ты все еще выживаешь.       — Тебе ли рассуждать о таких больших вещах?       — Если тебя змея ужалила в глаза, то я не претендую даже на то, чтобы прислуживать тебе, о Великий.       — Поговорим, как вернусь.       Тогда ничего не случилось. Не всегда удается угадать, добр ли страж Святынь сегодня или ищет повода молчаливо вдавить в плиты. Что-что, а к гневу до бесов в зрачках он не склонен, в отличие от, например, Ирака. Но Ирака прошлого, саддамовского, не нынешнего. Карий зрачок Саида утратил не только мощь — элементарную страсть жить, что всегда страшно для страны. Иногда Сауд бывает щедр до бедуинской самоотверженности, но чаще хуже паршивой собаки. Видимо, он не считает возможным делиться настоящим собой. Он неистребимо вспоминает о долгах, стучит перстнем на среднем пальце об резной стол, будто отсчитывая время до очередного требования вернуть свое. Эфемерное, вечно изменяемое «свое» началось внешнеполитическим курсом, закончившись всем естеством Египта. Аркан сжимает грудь. Дышать сложнее. Значит, пришло время. Тук-тук — по всей комнате. Тук-тук — внутри, в унисон стуку кольца.       Колено упирается во внешнюю часть бедра до тупой боли. Рука с кольцом скользит по груди, огибая ключицы и уверенно спускаясь вниз.       Забери, забери все. Подавись.       Хасан вскакивает с тахты насторожившейся кошкой, пылая недоумением и стыдом.       Забери. Задохнись.       Сауд сидит напротив, издеваясь над дистанцией и Египтом. Его облик не тронут эмоциями, только поддет дымкой скрытого намерения.       — Какая часть твоего тела эти самые острова, которые ты мне пообещал? — озадачивается Аравия, задирая движением ладони синюю рубашку.       — Я сломаю тебе руку, — хрипит Фахим, чувствуя, как жар ярости охватывает сердце.       — С ней делали такое, что не снилось даже Фатиме. И все это твои сраные султанские псы! — выплевывает очередную порцию яда он. — Я хоть плачу тебе за твое ломанное неповиновение, а Турция — сек до немоты пальцев. Ты такой гадкий только потому, что я хочу этого, азиз.       Забери всю нищету, дай человеческой свободы. Если тебе так нужны жалкие острова — бери и проваливай! Утолив аппетит, ты теряешь свое голодное помешательство.       Самое ужасное, что Хасан не помнит, просто не уследил, как Аравия погубил в себе милость.       Нужно быть терпеливым к слепым. Но как давно Египет ждет фетвы на свои поступки?       Он замахивается для удара, не жалея о последствиях.