***
Некоторое время назад
Темное море с шумом билось о подножия скал, словно стремясь прорвать преграду и вырваться на свободу. Ветер крепчал, и редкие эльдар, оказавшиеся на улице, спешили укрыться в домах, в тепле и безопасности родных жилищ. Впрочем, это еще не было бурей. Ильмарин на вершине Таникветиль казался окутанным серой, звенящей от напряжения пеленой. Манвэ стоял, глядя на виднеющиеся вдали суда, и все больше мрачнел. — Что видел ты в будущем, Намо Мандос? — спросил он, и хотя голос его звучал бесстрастно, однако можно было расслышать в нем при желании и вой северной вьюги, и рев урагана, и жаркую, сухую песню пассатов. Нуменор. Все-таки дерзнули прийти атани, соблазненные сладостными речами Саурона, в Благую землю. Намо нахмурился: — Я видел катастрофу, Сулимо, ее несут на своих парусах корабли людей. Но не она беспокоит меня, хоть и принесет неисчислимые беды. Повисло молчание. Долгое и звенящее. И можно было подумать, что Стихиям некуда торопиться, что впереди у них целая вечность, когда могут не торопясь они размышлять и вершить дела, как давно привыкли. — Что ты видишь? — прозвучал тот же самый вопрос. — Искажение, — вновь заговорил Намо. — Горе эльдар увеличивает его, и если станет слишком велико, то в момент катастрофы может уничтожить Аман. В голосе Намо, текучем и плавном, явственно ощущались пески безвременья, влажность туманов. На лице, похожем на лица эрухини и одновременно совершенно ином, отличном от них, не читалось ни забот, ни гнева. Только взгляд, пронзительный и острый, выдавал работу мысли. — Что ты видишь? — спросил в третий раз Манвэ, и на этот раз было понятно, что спрашивает он о чем-то другом. О чем же? Окажись поблизости смертный или же эльда, ему не удалось бы уразуметь ровным счетом ничего. Но тот, к кому были обращены слова, прекрасно понял их смысл и заговорил, отвечая: — Я уже начал отпускать фэар тех, кто готов к вторичному воплощению. Искажение от горя пошло на убыль. Но есть еще те, кого я отпустить не могу. Пока не могу. И чаши весов колеблются. — Кто же, например? Кого имеешь в виду ты, Владыка Судеб? Говори прямо. — Пламенный и его Дом. — И что же ты намерен сделать? Я не хочу идти на крайние меры. Вопрос прозвучал, но с ответом Намо не торопился. Вдалеке раздался крик чайки, и Манвэ повернул голову, глядя на мечущуюся в небесах птицу. — Тэльмиэль скоро придет ко мне. Я собираюсь позволить ей войти в Мандос и повидаться с мужем. Это может решить проблему. Очередная волна с оглушительным ревом далеко внизу разбилась о камни. Напряжение сгустилось, и казалось, что его можно было черпать ложкой. Послышался раскат грома, и Манвэ ответил: — Действуй.***
Ранее в Мандосе
Холодно и уныло. Бесконечные переходы, коридоры… Очередной поворот — и снова серый промозглый туман. Но это лучше, чем комната исцеления его фэа. Намо и его майар поработали на славу, сделав, казалось бы, невозможное. Чертог, где находилась фэа Атаринкэ, содержала все, что в той или иной степени раздражало Искусника. Но сегодня был особый день — первая прогулка, как назвал это событие майа, снявший чары на двери и выпустивший Куруфинвэ-младшего на просторы Мандоса. Когда бесцельное хождение по бесконечным коридорам окончательно надоело Атаринкэ, он попробовал избавиться от общества неустанно сопровождающего майа. Конвоир был опытен, и побег пресек на корню. С другими фэар видеться также не дозволялось. Со временем такие прогулки участились, но возможности повидать братьев у него по-прежнему не было. Порой до него долетали отголоски осанвэ, но Искусник не мог даже определить, кто именно хотел с ним поговорить. Лишь одно он выделял среди прочих. В нем не было ни ярости, ни гнева, только безысходная тоска и безграничная любовь. Лехтэ… неужели она тоже попала в Чертоги? Наконец Атаринкэ добился права на аудиенцию Намо. Ему повезло, своим единственным разрешенным вопросом он удивил владыку Мандоса. Он не поинтересовался, как души братьев, не захотел и узнать, будет ли ему дозволено возродиться, нет. Искусник хотел быть уверен, что его любимая не находится в этих унылых залах, а продолжает жить в Амане. Ответ успокоил мятежную фэа Атаринкэ, и он без лишних препираний позволил увести себя в свою комнату.***
Никогда еще вот так не приходилось им шагать рядом. Она и Намо. И не ходить бы впредь. Но что поделать, если иного способа попасть внутрь нет? Как же холодно. Точнее, зябко. Словно изморось по коже. Пробирает до костей, проникает в кровь, в сердце. Холод и пустота. Интересно, это потому, что она живая, или фэар тоже ощущают подобное? Спросить бы у кого. У кого же? А не у кого. У мужа с сыном не спросишь, а Намо… Ну нет, уж лучше она и дальше останется в неведении. Лехтэ с нескрываемым любопытством огляделась по сторонам. Туман впереди рассеялся окончательно, оставшись только с боков и позади, а впереди темнел вход. Сердце дрогнуло, но Лехтэ, подавив трепет, сделала решительный, твердый шаг. Затем еще один. «Смелая эллет», — пошутил бы муж в былые времена. Или глупая? А впрочем, может, это синонимы? Глубоко вздохнув, Лехтэ безотчетным движением сжала в кулаке ворот платья. Как тут пусто и бесприютно! Фэа вздрогнула и зашлась в беззвучном плаче. Как же он тут? С его-то характером! За сына, как ни странно, она не боялась. Не переживала. Просто сердцем чувствовала, что с Тьелпэ все хорошо и ему тут спокойно. Что он доволен. Может, сын таким образом посылал ей весть? Муж — другое дело. При мысли об Атаринкэ душа рвалась. Так где же он? Где ты, мелиндо? Я тут, я пришла! Где-то в отдалении мерцали золотые блики. Фэар, как догадалась Лехтэ. Все вокруг казалось размытым, расплывчатым. Нереальным. Расстояния терялись, и было совершенно неясно, сколько же им до тех бликов идти. То ли пару минут, то ли несколько месяцев. Было темно. Непроглядно даже. Гигантские своды исчезали в вышине. Чернота вокруг казалась абсолютной, но, странное дело, видно при этом все было совершенно отчетливо. И толстые витые колонны, и камень пола. Едва взгляд падал на определенный участок зала, как Лехтэ начинала различать детали. Поворачивала голову — и все исчезало. Фэа различала безмолвный крик. Словно птица плачет в лесу надрывно. И не было, совершенно не было никаких сил выносить, слушать это. Разве это возможно — так страдать? Лехтэ вначале ускорила шаг, затем побежала. Все быстрее и быстрее. Туда, где виднелись фэар. Золотые блики ускорили движение, начали метаться. Лехтэ споткнулась о собственный подол, подобрала юбки и побежала вновь. И вдруг остановилась, натолкнувшись на стену. Прозрачную, но от этого не менее прочную. — Это лишь преддверие, — послышался голос Намо. — Дальше живые пройти не могут. За стеной — фэар. Это все, что я могу сделать. Ищи своего мужа. Если он здесь, если не скрылся, то увидишь его. Лехтэ вздрогнула. Она смотрела, с трудом воспринимая слова Намо. Искать Атаринкэ? Но зачем же? Вон он. Вон там, левее, на расстоянии полета стрелы. Как поняла, она сама не знала. Ведь все фэар похожи внешне одна на другую. И тем не менее была уверена — это он. Ударив ладонью в стену, Лехтэ рванулась, но наткнулась на преграду. И тогда закричала что было сил: — Атаринкэ! Мелиндо!***
— Поторопись, Куруфинвэ Феанарион, к тебе пришли! — вид майа, стоящего на пороге, был серьезен и строг. Искусник молча направился к выходу, и явно удивленный этим фактом сопровождающий решил уточнить: — Даже не спросишь — кто? — А смысл? Сейчас узнаю, — не желая выдавать свое истинное состояние, невозмутимо ответил тот. — Ты-то узнаешь, а вот гость может и ошибиться, — покачал головой конвойный. — Что ж, тем хуже для нее будет. Куруфинвэ понял, что они на месте, когда обнаружил прозрачную, но даже на вид крайне прочную стену… а за ней… Его фэа заметалась, желая оказаться по ту сторону барьера, пусть даже это и означало бы для него окончательную смерть. Жена узнала, потянувшись своей фэа к его. Атаринкэ подлетел к стене, стараясь хоть немного продержаться в привычном Лехтэ облике. «Как же тебе одиноко, родная! Не плачь, радость моя, я все равно с тобой, не плачь». Осознание, что Лехтэ сейчас так близко и одновременно так далеко, рвало фэа на части. А в следующий миг страшная догадка буквально пронзила Атаринкэ — любимая вошла в Мандос, а значит, теряет силы, находясь с ним. «Нет, Намо, не выйдет у тебя заполучить и ее в свою коллекцию фэар моей семьи», — подумал Искусник и потянулся к жене, отдавая все, что только мог. На миг ему показалось, что Лехтэ ощутила его поддержку и даже немного успокоилась.***
Фэа мужа метнулась к преграде. Очень быстро. Почти мгновенно. Лица, увы, было не разобрать, да и сами контуры оставались размытыми, все время менялись. Все верно, ведь это не роа. Те, дальние фэар, принадлежавшие другим эльдар, имели форму шара. Почти все. Фэа Атаринкэ тоже. Однако теперь, когда он стоял в нескольких дюймах от нее, по ту сторону прозрачной преграды, фэа его начала принимать форму тела. Зыбкого, колеблющегося. Черты лица будто скрыты были за мутным стеклом. И все же облик был уже привычный, знакомый. — Мелиндо, — снова прошептала Лехтэ, и голос ее сорвался. Она положила ладонь на преграду, и почти мгновенно рука Атаринкэ коснулась ее с другой стороны. — Мелиндо… Ресницы Лехтэ дрогнули, по щеке покатилась слеза. Следом вторая. Фэа мужа, до сей поры светившаяся ровным золотым светом, теперь замерцала тревожно, он ударил кулаком в преграду, и в ту же секунду залы Мандоса огласил крик. Больше, правда, похожий на рык. Отчаянный, яростный. Лехтэ всхлипнула, еще раз ударила ладонью по прозрачной стене, словно надеялась, что удастся ее прорвать. Но стена не поддавалась. Тогда она ударила еще раз, и еще. А потом, опустившись без сил на колени, уперлась в преграду лбом и зарыдала. Надрывно, горько. Она уже не пыталась сдерживать слез, и они все текли и текли неудержимым, бурным потоком, стремящимся все смести со своего пути. Фэа мужа металась с той стороны преграды, Лехтэ рвалась ей навстречу, и все била и била кулаками в стену. Конечно, без толку. Преграда стояла, как монолит. А за спиной Намо равнодушно, спокойно взирал на происходящее. Но Лехтэ уж точно не замечала его. Все, что она видела в данный момент, на чем был сосредоточен взор и все мысли — это фэа по ту сторону преграды. Любимый. Муж. А тот, успокоившись наконец, опустился на корточки, положил ладони на преграду, в том самом месте, где и она касалась ее. И тогда Лехтэ ощутила волну тепла. Даже нежности. Словно первый цветок, показавшийся из-под снега, вдруг пригрелся в лучах весеннего солнышка. Ласкового и доброго. И тогда цветок распустился. И вместе с ним точно так же распустилась фэа Лехтэ. Ожила и согрелась. Потянулась к солнышку всем существом, каждым дрожащим, трепетным лепестком. — Атаринкэ, мелиндо, — прошептала она, жадно вглядываясь в родные черты. Точнее, конечно, в контуры фэа, но сейчас это было одно и то же. Для нее. Она смотрела, и видела его, когда он был живым. Себя вместе с ним. Как она бежит к нему навстречу. Смеющаяся. Бесконечно, до боли в груди счастливая. А под ногами расстилаются ромашковые поля, и Лехтэ старается бежать так, чтоб по возможности не замять цветов. Тщательно выбирает место, тропки. Над головами сплавилось серебро и золото. Смешение Света. Оно слилось в одно. Нечто новое. Чудное. Хочется петь, или, по крайней мере, просто смеяться. И Тэльмэ смеется, не сдерживая порыва. И когда наконец добегает до Атаринкэ, он подхватывает ее и начинает кружить. В тот момент они еще не были женаты. Как давно это было. И словно вчера. Лехтэ вдруг тряхнула головой, словно очнувшись, и поняла, что все виденное только что она передавала все это время осанвэ. Мужу. Она подалась вперед, пытаясь угадать, что он чувствует, но, увы, ничего не смогла понять. Только волна тепла, что до сей поры исходила от его фэа, усилилась, и Лехтэ ощутила мощный, уверенный поток любви. Его ни с чем невозможно было спутать. Такие знакомые ощущения! Она купалась в них тогда, давно, в Эпоху Древ. Потом были горе и расставание. И гнев, и боль. Но все потом. А до той поры была чистая, такая искренняя и безудержная любовь. И теперь была тоже. Именно ее ощущала Лехтэ, стоя в шаге от фэа мужа и не имея возможности коснуться ее. За спиной ожила доселе неподвижная фигура Намо, сделав шаг вперед. И Лехтэ поняла, что их время выходит. И тогда она попыталась передать в ответ все, что чувствовала. Всю боль от его смерти, всю свою любовь. Всю радость, испытанную теперь. Пусть не может она коснуться его и обнять. Пока. Но она его видит, и это огромное, ни с чем не сравнимое счастье. — Атаринкэ! Мелиндо! Она вновь ударила в преграду рукой, рванулась навстречу. И, конечно же, стена стояла, как прежде. Несокрушимая, как крепости нолдор Первой Эпохи. Которых, правда, сама Лехтэ никогда не видела. Словно стены Ангбанда. Странно, но на душе у нее и правда после короткого свидания стало легче. Поселилась убежденность, что он любит ее. До сих пор любит. И ждет встречи, как и она. Когда-нибудь. И разве можно, в самом деле, иначе истолковать его поведение? Лехтэ вытерла наконец остатки слез, улыбнулась и подалась навстречу. Постаралась передать осанвэ: /Люблю тебя. И жду встречи/. И мир словно закружился, похожий на огромный, сверкающий кокон. Пронизанный радостью, пронизанный светом. И в центре кокона Атаринкэ и Лехтэ. Они двое. Держатся за руки. И больше нет никого. И так тяжело, невыносимо разомкнуть руки и уйти. Но ничего не поделаешь. Уйти надо. /Я приду еще! Обещаю! / — успевает послать осанвэ она, прежде чем мир обрушился и Лехтэ потеряла сознание. Она не видела этого, но Намо подошел, поднял Лехтэ на руки и вынес за пределы мрачных стен, уложив на траву. — Еще долго продержалась, молодец, — проговорил он. Подошел Сурэ. И тогда Намо Мандос, развернувшись, ушел обратно внутрь мрачных чертогов, оставив Лехтэ на попечение ее коня. А та спала. И спала до тех пор, пока лучи рассвета, осторожно выглянув из-за деревьев, не коснулись ее лица. Тогда ресницы Лехтэ дрогнули, и она открыла глаза.***
И слышалась Лехтэ дивная музыка. Сон или явь? Не понять никак. Будто все бежит и бежит она по цветущему лугу, как в том осанвэ, а вокруг все залито золотым светом. Не Светом Древ, нет, но чистым, расплавленным, первозданным золотом, мерцающим и искрящимся, которое сто крат, в миллион раз красивее того, погибшего. И которое живое, настоящее. Под ногами цветы. Не ромашки, а незнакомые. Белые, отдаленно напоминают лилии. Красоты удивительной. Кажется, нет и не будет никогда ничего подобного в воплощенном мире. И Лехтэ бежит, бежит вперед, а на сердце так легко и радостно. Точно знает она, что ее ждут, хотя пока еще не видно никого впереди. Под ногами цветы, и она касается лепестков босыми ногами, не приминая, однако. И такую нежность ощущает всем сердцем, всем исстрадавшимся существом, что хочется купаться в этом потоке любви, смеясь, и плавать. Играть и кружиться. И тогда в любовь вплетаются нотки веселья и лучистой, искрящейся радости. Лехтэ начинает кружиться, танцевать, подняв руки к небу. Юбка платья надувается колоколом, темные пряди волос падают на лицо. Она хохочет, убирает их, и в ответ слышит будто бы голос мужа. Он что-то говорит ей, но Лехтэ никак не разберет, что именно. Вот танец заканчивается, она падает, но не на землю, как следовало бы ожидать, а в чашу цветка. Того, что похож на лилию. А другие цветы, что росли на поле, поднимаются вдруг в воздух и начинают кружиться, танцевать вокруг Лехтэ. Она улыбается, закрывает глаза, и слышит колыбельную. Ту самую, что поют родители всем эльфятам. И в этот момент снова раздается голос мужа, уже громче, и теперь она может разобрать слова. Два слова всего: «Люблю. Жди». Что это было? Ответное осанвэ мужа? Лехтэ села, зевая и потягиваясь со сна, потирая в раздумьях лоб. И в этот самый момент, все еще на границе сна и яви, словно ветер донес до нее отголосок эха. Далекого эха. Короткое слово: «да».***
Очень странно чувствовала себя, пробудившись, Лехтэ. Странно и непривычно. Точно сдернули с глаз прозрачную, пыльную пелену. Она и сама не смогла бы толком объяснить, что именно изменилось, но звуки как будто бы зазвучали громче, а краски — ярче. Глубоко вздохнув, села, с легким изумлением оглядываясь по сторонам. Убрала с лица непослушные пряди. Как тогда, в осанвэ. Нет, цвета в преддверии владений Намо не стали в самом деле живее и ярче. Все так же травы словно бы подернулись серой патиной, и не слышалось пения птиц. Не журчал ручей. На первый взгляд, не изменилось ровным счетом ничего. И все же, все же… И тем не менее, несмотря ни на что, Лехтэ отныне совершенно иначе воспринимала мир. Уж в этом она была абсолютно уверена. Нет, смеяться или танцевать ей по-прежнему не хотелось. Однако внутри, где-то очень глубоко, в самом центре фэа, наступил покой. Гармония. Словно чаши весов после длительного колебания уравновесились. И она с удивлением прислушивалась к давно забытому ощущению. Так странно. Неужели все, что требовалось, это один раз повидать мужа? Или дело в разговоре? В уверенности, что он до сих пор любит ее? И даже обещает прийти? Конечно же, потом. Не сейчас, но по возрождении? Ведь когда-то оно случится? Лехтэ встала, сделала шаг. Оглянулась, будто ожидала за спиной кого-то увидеть. Но там, естественно, не было ни души. Тогда она вытянула руку и некоторое время ее разглядывала. С удивлением, словно первый раз в жизни увидела. Потом вздохнула глубоко и подумала, что пора, пожалуй, возвращаться домой, в Тирион. Как дела там? Лехтэ вздрогнула, нахмурившись. Вероятно, корабли Нуменора как раз пристали к берегам Амана. Или вот-вот пристанут. Пожалуй, надо спешить. Но зачем ей спешить и куда, и что она будет делать, приехав в Тирион, она и сама не могла бы сказать, если б кто спросил. Но спрашивать было некому. Лехтэ медленно подошла к Сурэ, обняла за шею, прижалась щекой крепко-крепко, и умный конь в ответ тихонько заржал. Словно вел разговор. Или подбадривал. Оглянувшись назад, Тэльмиэль посмотрела на стены Мандоса. Они уже не казались страшными, как совсем недавно, но унылыми и безжизненными. Обыкновенными. И при мысли о тех, кого там оставила, при мысли о муже, накатила грусть. Но другая. С этой тоской было можно жить. Она то и дело напоминала о себе легким покалыванием внутри, в самом сердце, в глубине фэа, но уже не давила, не сводила с ума. Не душила безжалостно. Опустивши голову, все стояла и стояла Лехтэ. Довольно долго. А потом подняла взгляд, обратившись к востоку. И нахмурилась. — Я вернусь! — пообещала, бросив вновь прощальный взгляд назад, на стены темницы. И взлетела на коня легкой птицей. Пора возвращаться.