Звени, бубенчик мой, звени. Гитара, пой шута напевы. Я расскажу вам быль одну, Как шут влюбился в королеву. — В одном из замков короля, С его прекрасной королевой. Жил шут красивый, молодой. Король любил его напевы…
***
Прекрасный светлый замок, захваченный в «объятья» великолепных садов, особенно зиял в этот день своим превосходством. Безудержное празднество лилось рекой в честь тридцатых по счёту именин Великого Короля. Небесное Светило едва ли поднялось над линией горизонта, как тут же начался «пир на весь мир», затронувший весь город и все его окрестности. Придворные и горожане, что шли к королю с почином, больше изнывали любопытством узреть его юного и, несомненно, прекрасного ферзя*, нежели преподнести королю поздравления. И лик его молодого супруга и взаправду слепил глаз своей красотой и изяществом. Не меньшим удовольствием для всех гостей были прекрасные, трогающие душу напевы, которые исполнял озорной, всегда улыбающийся шут под бренчание своей верной гитары. Король ни к чему не испытывал столь огромной любви, как к этому ангельскому песнопению, каждая нота которого заставляла трепетать. Исключением, разумеется, был только его неповторимый ферзь, ведь король просто души не чаял в столь прекрасном создании. Ферзь величественно и плавно вышагивал по тронному залу, развевая за собой длинный, цвета тёмной крови шлейф. Шелкá на таком гибком теле сидели широкими мешками, но даже они не могли спрятать эту королевскую походку и мягкие аристократичные движения. — Мой король, не позволите ли вы мне откланяться в мои покои? Зал отнюдь не веет тишиной. — Ферзь склонил черноволосую голову, слегка приседая, а на лице короля вмиг расцвела улыбка. — Не останешься ещё немного? Наш шут как раз изволил исполнить твою любимую песню. — Король стряхнул с глаза непослушную пшеничную прядь, прежде чем протянуть супругу руку и усадить его рядом с собой. Отчего-то на смуглом лице поселилась печаль, и раскосые глаза нехотя устремились в центр зала — к источнику столь пленительных и завораживающих нот. К источнику столь изумительного запаха, который не раз дурманом застилал рассудок, подбрасывая к пучине порока. К источнику тайных и греховных желаний, от которых ныло в груди, ведь даже думы допускать об этом — уже падение. И ферзь падал в этот сладкий порочный грех всё глубже и глубже, неотрывно наблюдая за высокой статной фигурой, облачённой в дурацкий чёрно-белый костюм, с этими дурацкими бубенцами на концах дурацкого трёхпалого колпака. И пусть его король сидел всего в шаге — сердце билось так учащённо только при виде королевского шута. — Государь мой, неважно я себя чувствую. Позвольте удалиться, — взмолился юноша, ведь причина дурного состояния — большие глаза цвета тёмного мёда, сияющие, точно опал. — Конечно, душа моя. Не удручай себя. — Ферзь благодарно улыбнулся и снова склонил голову, после чего встал из-за праздничного стола. — Магнус, — задержал его король, вынудив обернуться вновь. — Я не смогу прийти опочивать к тебе. Сомневаюсь, что ночь будет спокойной. — Я понимаю, мой король. Я буду ждать вас после. Ферзь продолжил свой намеченный путь, снова погрузившись в тяжкие раздумья, мучащие его уже несколько лун. И вот, наконец-то что-то решив для себя, он вдруг остановил одну из служанок, несущую в руках поднос с кружками эля. — После выступления отправь шута в мои покои.***
Сердце билось в груди испуганным раненым зверьком, угодившим в железный капкан. Магнус сидел в одной тонкой накидке на краю огромной кровати, заваленной бесчисленным количеством подушек, и раз за разом мял вспотевшие ладони. Скрип двери заставил всё неспокойное от различных переживаний тело замереть и затаить дыхание, кажущееся слишком громким в этой тишине. На пороге мелькнул высокий силуэт, и в скором времени его обладатель оказался перед ферзем. Шут чинно поклонился и присел на указанный Магнусом низкий табурет, чьим предназначением было служить подставкой для ног. Усмешка тронула уста ферзя, что окинул взглядом причудливый наряд парня, благо, что сейчас на нём не было этого убогого колпака, и теперь можно было полюбоваться смоляными вихрами густых волос. — Исполнишь что-нибудь лично для меня, мой милый шут? А то внизу так шумно. — Парень несмело поднял глаза, блестящие в полумраке и чёрные-чёрные — до мурашек по коже. — Уж столько сезонов позади, а я до сих пор не знаю твоего имени. Неужели его у тебя всё же отняли? — Александр, — тихо вымолвил шут, словно опасаясь говорить с королевской особой в полную силу. — Прекрасно, — томно улыбнулся ферзь, прищурив свои подведённые краской тёмные глаза. — Не против устроить небольшую игру? — На него вопрошающе посмотрели. — Я знаю все твои дивные песнопения, каждое из которых столь благоговейно и чисто, словно душа младенца. Но со временем они гасят первичный огонёк восхищения. — Короткая пауза. — Вот моё условие: исполни песню, что ещё не была предана огласке. А коль затронешь ею моё сердце — дам тебе в награду поцелуй. Шут не стал ничего говорить, а лишь свёл брови к переносице в полном непонимании, ведь подобное обращение и подобные слова вместе с обстоятельствами были чужды юному Александру. И всё же парень потянулся к гитаре, которую не забыл приволочь с собой, ведь та была не просто предметом, а частью его естества, была с ним в единении. Стоило только чистым мелодичным напевам политься подобно родниковым ручейкам, как сердце Магнуса тут же пропустило ударов пять. Ферзь знал, что так и будет. Знал, что шут в очередной раз покорит его своей музыкой и своим чудным голосом, с которым не сравнилась бы и лесная нимфа. Знал, что этим окончательно утопит себя в непростительном чувстве, которое разъедало изнутри, словно червь — яблоко. Знал, что пути назад больше не будет. — Моё сердце дрогнуло, милый шут, — смущённо улыбнулся ферзь. — Можешь забрать свою награду. Шут аккуратно уложил гитару возле табурета, а затем оказался стоящим на одном колене подле своего господина. Не посмел оказаться «над», и всё ещё не решался что-либо сделать — даже приподнять взгляд. И тогда Магнусу самому приходится приподнять его голову за подбородок, и, возможно (абсолютно точно), всё это — огромная страшная ошибка, потому что ферзь беззвучно ахает, так как ещё не видел очей, прекраснее этих. Александр чуть привстал на колене, слепо потянувшись вверх, ведь уже успел прикрыть глаза от головокружительного сладко-цветочного запаха ванили, что источал Магнус, и затем всё взорвалось перед глазами яркими пятнышками, а воздух напрочь выбился из груди.И в ту же ночь наш шут узнал, Как сладки губы королевы.
Что-то с силой оттолкнуло Александра от Магнуса, и он ошалелыми глазами уставился на юношу, не говоря ни слова — лишь дыхание часто и громко разбавляло умиротворение покоев. Ферзь отчего-то раскраснелся и стал выглядеть иначе: по-ложному устало. Магнус невольно облизнул пересохшие вмиг губы, и из-за подобного действа глаза шута стали чернее ночного зимнего неба, хотя ещё чернее уже просто не могло быть. Александр приподнялся выше и намного грубее впился в столь горячие и невероятные уста страстным поцелуем, а плохо запахнутая накидка с лёгкостью поддалась сильным шершавым рукам, спадая с медовых плеч и оказываясь под тяжестью своего хозяина.И в ту же ночь наш шут узнал, Как нежно тело королевы…
***
Но в том же замке жил монах, Любил он тоже королеву. И рассказал он королю, Что было в спальне королевы.
***
Тревожное чувство в один момент окутало с ног до головы, словно прискакал гонец и объявил дурную новость. Увесистые двери распахнулись слишком легко, словно и вовсе не имели веса, и внутрь вместе с палачом быстрым тяжёлым шагом вошёл король, устремляя острый взор на мятую кровать, на которой уже сидел его ферзь, закутанный в неплотную ткань покрывала. — В чём дело, мой король? Почему в вашем взгляде столько гнева? Гнев и правда плескался в его глазах подобно драконьему пламени, однако они были в той же мере и холодны, что прекрасно подчёркивал их сизый цвет. Король шагнул ближе к центру покоев и повернулся к Магнусу, пряча что-то за своим плащом. — Я никогда шута не любил, — монотонно донеслось от хозяина замка. — Я влюблён был лишь в его напевы. Дыхание само собой бесновато загуляло в груди, а сердце сдавило рёбрами, и Магнус уже почувствовал на языке солёный привкус. Привкус горечи. Привкус, не сулящий ничего доброго. Лишь слабое фырканье донеслось от короля, который прочёл по одному только виду ферзя всё, что ему было нужно для окончательного заключения, а затем произвёл несильный рывок рукой — также в сторону супруга. Ферзь едва ли смог удержать в себе рвущий душу крик, и для верности он зажал рот ладонью, когда ему прямо в ноги была брошена голова шута. Слёзы беззвучно полились по щекам, ноги дрожь пробила невиданной ранее силой, от чего Магнус медленно сполз на пол и потянулся трясущейся рукой вперёд. Пальцы невесомо обводили контуры практически белого холодного лица, посиневших, чуть перекошенных губ и всё ещё открытых глаз, помутневших, будто выцветших. — Милый мой, нежный шут, — сквозь всхлипы доносилось невнятное от ферзя. — Мой ласковый озорник. Свет всей жизни моей… Голубые, полные морозного холода глаза словно озверели, но не сдвинулся государь с места, а лишь кулаки сжал до хруста, и зубы — до скрежета. — Твой милый шут? А кто же тогда я, неблагодарный?! Ферзь, едва ли не стуча зубами, посмотрел на супруга так, как не осмелился бы посмотреть и сам смертник, от коего взгляда король ощутил волну непонятную в коленях. — Я больше не увижу своего прекрасного шута. Из-за вас, — всё так и смотрел Магнус вверх глазами звериными. — Уходите, мой король. Отныне вас я ненавижу!***
И словно все радости жизни болезненно вытянули из тела железными клешнями, а каждое утро встречало не тёплым светом, а обжигающим потоком слёз. Словно гигантский ржавый гвоздь вбили в сердце до самой шляпки, не позволяя его вынуть, из-за чего едва ли не выть приходилось. Чувство тоски и утраты такое, что и сравнить не с чем, как бы сильно не старался их заглушить — всё равно безрезультатно. Но небеса, видать, смиловались над парнем, пребывающим в кромешных стенаниях. Через две луны оповестили его лекари, что недуг его внезапный и не недуг вовсе, а самое что ни на есть исцеление. Весть, снова давшая тягу и смысл к жизни. Плод любви их, зародившийся в чреве. Магнус быстро потерял всякую веру на будущее. Одно лишь примитивное существование, которое грозилось быть не особо долгим, но вот оно… настоящее чудо. Судьбы милость. Просто дар господень.***
Практически не уследить было за мальцом, ведь шустрый оказался, словно заяц. Да и непоседа, каких поискать: навеселиться и наиграться никак не может вплоть до появления мерцающих точек на небе. Ох и озорник. Теперь есть, ради чего, а точнее — кого жить. Магнус нужен был своему сыну, их сыну, должен был проследить, чтобы будущее его не было тяжким. Должен был уберечь, его-то уж точно, просто необходимо. Необходимо оберегать от гнева короля, пока тот сам не в состоянии будет встать на защиту своего родителя. Временами Магнус, разумеется, плакал вдали от чужих ушей. Особенно когда смотрел в глаза сына, такие же большие и невероятно красивые, как и у его Александра. И практически рыдал, когда подросший сынишка стал исполнять его напевы.В одном из замков короля, С его прекрасными садами. Стоит могилка там одна, Всегда со свежими цветами.
***
Звени, бубенчик мой, звени. Гитара, пой шута напевы. Я рассказал вам быль одну, Как шут влюблён был в королеву. — Давно в живых нет короля, Давно в живых нет королевы. Давно в живых уж нет шута, Но всё ж живут его напевы…