шелест

      цзян чэн крутит в руках чэньцин — стоило бы сжечь, уничтожить дьявольское орудие, раскрошить и пустить пепел по ветру. да вот только от касаний к гладкой поверхности внутри бурлило что-то тоскливое, вязкое, растекалось медленно под кожей, иглами пронзая истерзанное в щепки сердце.       вэй ин мертв.       вот только долгожданной радости нет. лишь горечь. неправильная, холодная, она застывает комом поперек горла, не давая вдохнуть полной грудью, расцарапывает в кровь.       он бездумно переворачивает листы старого, потрепанного блокнота, сотканного из кожи, неумело и косо — перед глазами застывает родное лицо, улыбчивое и беззаботное, исколотые руки, и совершенно искренний смех, когда цзян чэн хмурится, принимая из рук названного брата самодельный подарок. его он не использовал никогда, не было нужды, да и выглядел тот отвратительно, пускай и хранил самые теплые воспоминания о давно минувших днях. пропахший пылью и затхлостью, растрепанный и перекошенный, он стал еще более несуразным, напоминал чем-то вэй усяня, от которого тоже остались лишь ошметки разорванной плоти и обезумевшей души.       шелест разрывает давящую тишину, нежно ласкает слух, а чэньцин мирно покоится на самом краю, и цзян чэн почему-то даже боится взглянуть на неё. флейта. черная, изящная, впитавшая в себя столько темной энергии, что даже мелодии из неё выходили жуткие, лишенные всякого живого трепета, наполненные безумством и страданиями. он щелчком пальцев скидывает её на пол, вновь грузно склонившись над пожелтевшими листами, рваными и расплывшимися. они едва не трескаются от касаний, податливо крошатся, когда ваньинь треплет их меж подушечек пальцев.       от прежнего вэй ина, светлого и благородного, остались лишь старые листы и флейта.       цзян чэн тоскливо усмехается, подпирая рукой подбородок. сколько лет прошло? тринадцать? и всё равно воспоминания тлели угольками, больно отзываясь каждый раз, когда ваньинь смел подумать о почившем.       остались ещё сожаления. ни гнева, ни жажды мести, ни успокоения. сожаление ощутимое, неповоротливое, упрямо жрущее остатки разума. чувства были затхлыми и пыльными, как старые книги на полках, но стоило прикоснуться к ним, и они оживали, лавой текли по венам, терзая. от них не избавиться никогда — не выжечь, не похоронить, и от этого тошно, так тошно, что меркнет вся гордость, и трескается маска сильного лидера, непоколебимого воина, героя — одного, не двух.       он замирает, глаза широко распахиваются, а руки пробивает дрожь.       на последней странице — погребенный под слоем пыли рисунок, детский, кривой и рваный. цзян чэн, вэй ин, цзян яньли. огромное дерево, небольшое солнце. каракули, не более. он хмыкает, невольно касается линий пальцами, шатко кружится в голове старательное лицо его шисюна, выводящего чернилами эту несуразицу. она отзывается тяжестью, такой же, которая навалилась после смерти родителей и сестры. острое ощущение вины и гнева, бессмысленного, неоправданного, погубившего всё, что осталось от его семьи.       на листах образуются капли, и они грустно слоятся, прогибаясь от влаги, растекаются чернила, давно впитавшиеся в бумагу. цзян чэн не сдерживается — плачет тихо, без криков, молча смотрит на то, как фигурки вэй ина и цзян яньли превращаются в пятна, оставляя его одного. ему кажется, что нарисованная улыбка подрагивает, непослушно утекает, оставляя лишь горечь, боль — следующие за ним по пятам, въевшиеся в кожу вместе с чужой кровью.       цзян чэн позволяет побыть себе слабым, робким ребенком наедине с собой.       в груди немеет чувство любви — слабое, как колыхающееся по ветру пламя свечи, неуверенно, совсем опустевшее. любви большей, чем братской и товарищеской. от неё веет тоскливой дымкой, едва ощутимой и тревожной.       вэй ин мертв.       под рукой мнутся листы, превращаясь в бесполезный комок.