не надо отдавать любимых

Ливни льют бесконечно, по-лютому льют, размывая надежды на мир и уют для тебя и меня, в синеве и листве на зеленой траве, голова к голове... Евгений Евтушенко

— Ты меня ненавидишь? Глаза Адама лихорадочно блестят. От слез, но он не плачет — просто с недавних пор старается как можно реже моргать, чтобы, в случае чего, заметить того, кто решит на него напасть. Напрямую Адам задает этот вопрос впервые, хотя Самандриэль не раз видел это в его глазах: ненавидишь? предашь? бросишь? отправишь обратно? Самандриэль чувствует себя так, как будто ему заново живьем выдирают крылья. Не так больно было гореть, падая в ад следом за душой мальчишки, как после этого узнать, что его преданность и любовь ставят под сомнение. Самандриэль не злится. Невозможно злиться, когда у тебя в глазах бело от боли. Но в основном, наверное, потому, что это не совсем Адам. Самандриэль был юн, неопытен и, в силу недостаточной подготовки, не слишком силен. Ему не хватало мастерства и сноровки, которые его братья нарабатывали тысячелетиями, как наработал бы и он, останься на небе. Но могуществу рая он предпочел почти полностью сожженную душу Адама Миллигана. Силы оказались неравны. Треть своей благодати Самандриэль отдал на то, чтобы кое-как стянуть, замазать, залатать ожоги и дыры, треть — на то, чтобы создать барьер, и треть — на всякий случай, чтобы поддержать и защитить, случись вдруг что. Ни о чем Самандриэль не жалел так сильно, как о корыстном желании побыть ангелом еще немного и оставить себе капельку благодати, ведь — может быть! — отдай он тогда все без остатка, барьер бы выстоял. Или хотя бы простоял те несколько недель, что они добирались до Винчестеров — до Кастиэля, который мог бы помочь, успей они раньше. Горько было вспоминать, что не хватило всего четверти суток. Кастиэль пытался. Самандриэль пытался тоже, но свалился через несколько минут: невозможно почернел мир, впиваясь в голову ржавыми гвоздями. Кас выгнал его, поручив Сэму. А через час вышел сам, и виноватый взгляд за него сказал, чем закончилась попытка. Самандриэль не винил его. Михаил, даже впавший в безумие, был гораздо, гораздо сильнее. Он, может, даже и не хотел калечить Адама. Действовал не со зла, но заражал человека своим исступленным помешательством. Они ушли из бункера, потому что Адаму стало казаться, будто его еда отравлена, а на ночь запираемая им дверь (позже — подпертая всей мебелью, которая была в комнате) легко будет открыта Винчестерами, которые захотят убить его, раз на это оказалась не способна клетка. Глядя на Самандриэля огромными от ужаса глазами, он сжимал его руки в своих, слишком горячих, ладонях и сбивчиво шептал: «Неужели ты не видишь, Андри?» Самандриэль не видел. Но согласился. Что угодно, лишь бы Адам почувствовал себя в безопасности. Но такое понятие, как «безопасность», Адаму больше доступно не было. Какое-то время Самандриэль оставался единственным, при ком Адам нервно выдыхал: «Это ты. Хорошо», сжимая в руке нож или пистолет, озирался по сторонам, проверял замки, задвижки, окна, занавески, шкафы, кровати, все темные углы, и трясся, трясся, трясся. Самандриэль обнимал его, и на пару часов Адам проваливался в тревожный сон. Просыпался обычно от того, что сам сильно вздрагивал. Однажды Самандриэль принес Адаму суп. Тот, приняв тарелку из рук, принюхался, глянул куда-то в сторону, сдержанно кивнул. И протянул обратно. — Попробуй первый. Это был первый раз, когда Самандриэль почувствовал эту боль. Изнурительную, отвратительно-прекрасную, белую - такой белый он видел, рождаясь. Она оглушила его на долю секунды и, падая на пол, он слышал вскрик Адама. Хотел сказать, что все в порядке, но не смог. Он сгорал. Дотлевали его крылья. Он все еще был связан с благодатью, поддерживающей душу Адама. В каком-то смысле они представляли собой две прислоненные друг к другу доски — убери одну, упадет вторая. Самандриэль, поддерживая душу Адама, привязал его к себе остатками благодати, подпитывая и исцеляя. Но ее оставалось все меньше, и подушка безопасности, которой она служила для души уже самого Самандриэля, перестала функционировать, как надо. Михаил постепенно уничтожал человека, ставшего ему сосудом. Каждый раз, когда Адам терял еще один камень из фундамента, на котором стояло его доверие, он приближал падение своего ангела. Ты меня ненавидишь? — Нет, Адам, — тихо отвечает Самандриэль. — я тебя люблю. Поэтому… ты позволишь? — он осторожно поднимает руку. — обещаю, все будет хорошо. Адам смотрит на него с заскорузлым страхом, но не отпрыгивает, как обычно в последнее время от любых попыток прикоснуться. Самандриэль ломано улыбается. — Вот так, — прежде чем приложить ладонь ко лбу Адама, Самандриэль легонько гладит его по щеке и по виску. — Все будет хорошо, Адам, я тебе обещаю, — Самандриэль улыбается, счастливо, полно, светло, как бесконечные сады и луга рая, как утреннее солнце, как свобода, таящаяся в бескорыстии. Как ангел, готовый отдать жизнь за человека. Самандриэль знает, что Михаил его убьет. От него останется только сосуд — ни выжженных глаз, ни крыльев, потому что безумный архангел сотрет брата младшего своего, не оставив ни капли крови и ни вспышки света. Самандриэль готов. Ни в чем в своей жизни он не был уверен так, как в Адаме и в том, что его душа стоит спасения, цена которого роли не играет. — Если все будет хорошо, почему ты пла… — вопрос Адама обрывает свечение, бьющее из самых глубин сознания, лежащих дальше ада, дальше небес, дальше пустоты и даже дальше тьмы. Тьмы, которая, вцепившись когтями Самандриэлю в глаза, тащит его за собой. В предсмертном крике ему слышится перекошенное первобытным страхом: «Андри!». Ангел бы потянулся на зов, честное слово, потянулся бы, не будь его руки с мясом вырваны не своим безумием. Самандриэль закрывает глаза. Он сделал самый правильный выбор.