— Почему все хорошие люди умирают? — Приходя в сад, какие цветы ты срываешь в первую очередь? — Самые красивые. — Именно.
***
Со дня открытия блинного ресторана семьи Тюваж прошло несколько месяцев. И это было, бесспорно, самым счастливым временем в их жизни. То есть, жизнью можно было назвать их настоящее, а вот для прошлого не находилось слова лучше, чем обычное, не самое красочное существование. Впрочем, теперь-то все было замечательно, если не брать во внимание одну довольно важную вещь… Алану нездоровилось. Неделю назад у него прихватил живот, и накатил длительный приступ рвоты. На протяжение целого дня от него не отходила Лукреция, подавая сыну всевозможные лекарства от тошноты, которые, скажем прямо, не особо помогали, ибо надолго в детском организме не задерживались. Матери каждые полчаса приходилось менять тазик в его комнате, всякий раз умоляя мальчика сдерживаться, чтобы средство успело подействовать. Но Алан, как ни старался, контролировать это не мог, за что ему было до безумия стыдно перед обеспокоенной за него матерью.***
В конце рабочего дня к ребенку наконец смогли вырваться и остальные члены семьи. Мерлин, охая и прикрывая рот руками, поражалась неестественной бледностью на ранее румяном лице брата, собственно, как и Винсент, который, правда, не так ярко выражал свои переживания и эмоции. Что же касается Мишима… то ему самому стало дурно при виде своего изнеможенного чада. Из памяти мужчины еще не выветрились те ужасные мгновения, когда ему казалось, что он навсегда потерял его, самостоятельно привел к страшной гибели. Поэтому никто не удивился, когда старший Тюваж вызвался остаться дежурить в комнате сына на ночь. — Папа, но тебе же самому нужно отдохнуть, — виновато пробормотал Алан, как только за Мерлин закрылась дверь в его спальню. — Видимо, с тобой у меня никогда не получится этого сделать, — беззлобно произнес Мишима, улыбнулся, и аккуратно убрал со лба больного чуть намокшие от пота рыжие пряди, — Я уже говорил тебе это и, думаю, не будет лишним еще разок напомнить: я не брошу тебя, больше никогда, обещаю… И он не соврал, жертвуя ради ребенка нормальным сном вот уже как… третью ночь.***
От многочисленных врачей, которые обследовали мальчика, семья продолжала слышать одно и тоже: — Отравление, скоро должно пройти, пропейте курс… Было такое чувство, что эти люди, не желая углубляться в ситуацию, просто пропускали мимо ушей отчаявшиеся крики Лукреции о том, что ее сын уже четвертый день ничего не ест, и о каких тогда препаратах может идти речь? Когда же у самого Алана спрашивали, после чего все это началось, он только постоянно твердил, что не помнит, что ничего вредного не ел и не пил, бесконечно извиняясь за свое текущее состояние. И лишь Мишима, тщательно проанализировав симптомы и поведение младшего сына, мог с уверенностью сказать, что с ним происходит. Мог, но ничего не говорил…***
Наступил восьмой день как Алан практически не вставал с постели, а также день, когда один из медиков вынес жестокий приговор, разумеется, не на глазах у ребенка: «Боюсь, эта ночь станет для него последней…» Ресторан закрыли. Семья Тюваж просто не могла поверить в услышанные недавно слова. Их мальчик умирает, а они совершенно не могут ему помочь. Даже ослабить ту боль, которую тот сейчас испытывает, и то не в состоянии. Конечно, Алану никто не сказал, что этой ночью ему придется расстаться с жизнью, которую он так сильно любил, а также смог заставить полюбить не один десяток человек. То, что он сделал, без сомнений, заслуживало уважения… и уж никак ни смерти в десять с половиной лет.***
Часы пробили одиннадцать часов вечера, когда Лукреция и ее двое детей покинули комнату Алана, старательно сдерживая слезы и сохраняя спокойствие на уставших лицах. Ребенок не должен подумать, что сейчас видит их в последний раз. Тихо прикрыв за собой дверь, Винсент успокаивающе взял мать за руку, и довел до ее с мужем спальни, где вместе с Мерлин еще полчаса слушал ее горькие всхлипы, пока та наконец не уснула. Брат с сестрой с пониманием взглянули друг на друга, и перед тем, как пройти каждый в свою комнату, крепко обнялись, пообещав, что завтра ни в коем случае не заплачут. Алан был явно последним, кто хотел бы видеть их слезы. Но это будет завтра, и в эту ночь никто сдерживаться не собирался…***
Мишима решил остаться с сыном до самого конца, который был не так уж и далеко, в этом не было сомнений. Мальчика уже второй день не тошнило, стало просто нечем. Организм был истощен, потому из его горла лишь истошно лился кашель. Закрывая при этом рот руками, Алан привык в последствии видеть на них алые капли. Сейчас было то же самое, но сил бороться с этим уже не было. Поэтому больному только и оставалось, что давиться собственной кровью. Мужчина с болью на сердце улыбался сыну, ведь именно этого его ребенок желал больше всего на свете… И на протяжении двух месяцев был абсолютно счастлив. — П-папа… — мальчик морщится, протягивая руки к отцу, который, кажется, с каждой секундой отдаляется от него. — Я здесь, Алан, я рядом, — Мишима нежно обнимает хрупкое тело сына, у которого начался очередной приступ. — Я-я… — младший Тюваж начинает плакать, прекрасно понимая, что сейчас произойдет. Сильнее обняв шею мужчины, он, задыхаясь и дрожа, еле слышно прошептал, — Я-я-я, кх, люб-блю теб-бя, пап… Нес-смот-тря, кх, ни на-на ч-что… люб-блю… Хватка ослабевает, и вскоре обе холодные руки Алана, до этого так сильно вцепившиеся в отца, отпускают его. Несомненно, сейчас какой-то идиот режет себе вены, пытаясь умереть… пока умер ребенок, который так хотел жить.***
Наконец-то можно было не сдерживать слез. Мишима, не выпуская сына из объятий, тихо плакал тому в плечо, свободной рукой поглаживал по спине, при этом чувствуя каждый его позвонок. Немного позже, он все же опустил похолодевшее тело обратно на кровать, нежно проведя тыльной стороной ладони по подбородку, стирая свежую струйку крови. Голубые глаза ребенка потускнели, и мужчина, не в силах смотреть в них, сгорая от стыда, осторожно закрыл их. Он привык к самоубийствам и смерти… но почти к собственноручному убийству был не готов. — То, что ты сделал для меня… Я никогда этого не забуду. Прости меня, сынок, и… спасибо.***
С похорон Алана прошло полгода. Семья Тюваж изо всех сил старалась продолжать жить счастливой жизнью, такой, которой бы хотел их покойный ребенок. Днем они улыбались, шутили и смеялись, одаривая счастьем своих клиентов. А вечерами собирались на кухне и неловко молчали. Им было сложно заговорить друг с другом, а их взгляды были почти что всегда направлены на одинокий стул, за которым не так давно сидел живой, и вполне себе здоровый Алан. Этот ребенок за свою пускай и не долгую жизнь смог сделать много добрых дел, о которых знал почти каждый житель их небольшого городка. Но было и то, что мальчик решил утаить даже от собственной семьи…***
Почти год назад младший Тюваж обнаружил на кухне первого этажа небольшую коробку, в которую ранее никогда не заглядывал. Пока его отец с братом отвлеклись на беседу между собой, он приоткрыл ее, с блеском в глазах уставившись на свертки из разноцветных салфеток, в которые были завернуты блинчики с разными видами начинок. Он решил, что здесь хранятся уже готовые заказы. Не только приготовленные, зато ждать совсем не нужно. Мальчик как раз проголодался и сам не заметил, как уже проглотил небольшой блинчик, завернутый в светло-голубую салфетку. Тогда все и началось. Алан был не глупым, и прекрасно понимал, что случилось. Ему посчастливилось съесть блинчик с ядом, который медленно, постепенно разрушал его организм. Такие яды обычно покупали люди, которые не хотели, чтобы их семья думала, что они сами и добровольно ушли из жизни. Все списывалось на необъяснимую болезнь, а не на личное желание самого человека. И Алан знал об этом, знал… и никому ничего не сказал. Полгода назад коробка исчезла, и теперь все посетители ждали свой заказ на протяжение нескольких минут…