Supernaculum

Подростки сидят на его заправленной кровати в темном трейлере, не включая свет. За окном поздний вечер, около одиннадцати, но кого, в данном случае, это волнует? Или когда, в подобной ситуации до этого, волновало? Полоса лунного света, а может быть, просто тусклого свечения уличного фонаря, кидает блик на ее длинные, еще чуть-чуть, и через чур худые, но не для него, ноги. Загорелые под солнцем ЛА после недели каникул с родителями и сестрами. Чарли, истинный английский сноб, так и не смог вырваться из Лондона на долгожданные праздники, расстроив среднюю сестричку Миллс. Пейдж была старшей и прилежной, Ава - младшей и безумно хорошенькой, а Милли, в свои пятнадцать - уже очень успешной и знаменитой. Для брата это не имело никакого значения, помешала то лишь важная конференция по работе... Её ноги, в коротких шортах, манящих юношу заглянуть, о чем он даже думать не смел, опошляя образ девчонки Браун хотя бы провести тонкими пальцами по коже, скрытой каемочкой джинсового отворота, были сложены по-турецки в кольце его ног. Её красивые руки запрокинуты над головой, над этими прелестными шоколадными кудряшками, цвета плитки “Milka”, самой вкусной под одеялом на двоих, с каким-нибудь смазливым и даже ненужным этим двоим фильмом. Он сплетает ее пальчики со своими, крепко-сжатыми руками «закрепляя» и без того глубокий, такой жадный и необходимый для них поцелуй. Уже далеко не первый и не последний за этот вечер. Ее губы такие мягкие, будто послушные, со вкусом ирисок, которые она таскала из мисочки со стола Шона весь день, пока они снимали те трудные сцены с ссорой милевен... Финн, едва не заскулив, ударил кулаком о стену около своей же кровати, вспоминая вечер тут буквально вчера. Постельное белье еще пахнет ею, ванилью с корицей и тонкими нотками лакричных палочек. Совершенно ничего пошлого. Шестнадцатилетний парень был искренне счастлив просто вызывать ее солнечную улыбку, слышать звонкий смех вперемешку с громким «Финни!», с такими родными, ее британскими гласными, и чувствовать небольшую ладошку в своей. Вулфард зажмуривается до белых пятен и «мушек» перед глазами, подтягивая к себе колени. Вот почему так всегда? Когда они должны играть ссоры Майка и Элевен, она так нежно касается его вздымающейся от трепета к маленькой Милли-пай, его Миллс, груди, что никак не походит на четко прописанное в сценарии: «Джейн грубо толкает Майка, едва сдерживаясь, чтобы не применить к нему силы и не навредить слишком серьезно», с пометкой о необходимом проявлении эмоций на лице Милли. Или Финн, не задумываясь, что делает, прижимает Браун, в роли Элевен, к себе, приобнимает, как свою экранную и не только, девушку, забывая о том, что Майк Уилер немного придурок, и в третьем сезоне это слишком очевидно. В общем в ссоре он с Эл, в ссоре. Сколько раз они, своей, по словам Гейтена: «Ребята, это искрящаяся химия между ними, нет-нет, стойте. Химия же не может искриться. Физика? Я не силен в науках, правда...» химией, физикой или магией, уж что это было наверняка, подростки сами точно не знали, срывали Дафферам съемки? И если приступы неловких, и от того таких естественных милований парочки только поднимали настроение друзьям и старшему касту, то бывали и другие случаи, полностью противоположные. Тогда два юных дарования, вместо легких причмокиваний милевен, вкупе с романтичным настроем и репликами по оригинальной задумке, начинали плеваться ядом, язвить, подкалывать и стараться задеть посильнее, будто сами не знают, как больно другому будет сразу, и еще больнее мириться будет тебе, осознавая, какие ужасные вещи ты говоришь только потому, что любишь. Так сильно, не сдерживаясь любишь. В особо тяжелых случаях Финна приходилось тащить Джо Кири, буквально силой запихивать в трейлер и хорошенько трясти, чтобы, как выражался сам актер:«С помощью мамочки Стиви вправить тебе мозги на место, шалопай, она же этого не забудет!». И тогда на Вулфарда словно ушат ледяной воды выливали. Первой его реакцией всегда были попытки закопать ноющее желание извиниться куда подальше, а второй - ясная картинка плачущей Милли, которая всегда слишком реально воспринимала его слова. Она была такой...маленькой. Финн не мог подобрать другого определения ей. Ранимая, наивная, словно маленький ребенок. Такая красивая. Он как никто другой знал, как сильно ее разрывали изнутри слова хейтеров, все те гнусные комментарии и наглые смешки прямо в лицо такой светлой девочке. Его девочке. Он старался защищать ее от нападок всех, но не мог только от своих чувств, которые было не остановить. Теперь этого всего не остановить. Почему он такой дурак? Почему никогда не думает, прежде чем плеснуть ей в лицо колкость, подогретую придуманными переживаниями, своей мнительной натурой? Почему считает ее беззащитной перед другими, но не видит, как слаба она по сравнению с ним? Не видит, не чувствует тонко, что нельзя было ей такого наговорить. Потому что собственник. Собственник, ясно вам?! Не может он просто смотреть, как его Милли приобнимает этот мерзкий тип, Сарториус, пусть и на премии, для фотографии. Как его Милли не сразу отходит от противного певца, очередного поп-артиста, которому вряд ли светит что-то, кроме пары розового и подозрительно мокрого белья какой-то девочки-фанатки лет тринадцати. Как этот Джейкоб, или Джейсон, а может быть Джейден, кто он вообще, бросает что-то вдогонку Браун, его Браун, а та, может быть, из вежливости, а может быть и нет, откуда это знать Вулфарду, мило захихикала? Она никогда не хихикала. Смеялась громко и весело с ним, с ее Финном, который, внимание, полностью игнорировал факт существования инстаграма Айрис Апатоу. Да, Милли тоже была ревнивой, живой и настоящей, не фигуркой куколки из хрупкого фарфора, какой ее иногда видел Финн, пусть у нее это и не доходило до масштабов его крайностей. Помучав себя дольше, специально, в каждую венку, артерию и мелкий сосудик пустив отраву сомнения, горечи, стыда и вины, Вулфард все четче видел, как его девочка утирает слезы из-за него, сжавшись в крохотный комочек. — Почему ты флиртовала с ним, Милли?! Почему ты со всеми, кого видишь, флиртуешь? — Юношу разрывала на куски ревность, как девушку трепал хейт. Он быстро ходил из стороны в сторону, хаотично мотал головой и заламывал руки. Милли так надоело видеть его таким. Хотелось, чтобы все снова встало на свои места, и он предложил заварить ей кофе с молоком и двумя чайными ложечками сахара, как она любит. Не сейчас, Миллс, не сейчас. А ты ведь так сильно его любишь... — Прекрати говорить так, Финн. — Она устало вытирает лицо руками, не заботясь более о сохранности своего макияжа по окончанию мероприятия. Так хочется быть прекрасной для него. Не получается. — Это элементарная вежливость. — Ты со всеми такая вежливая, да?! Он в ярости. — А ты сейчас завуалировано назвал меня шлюхой, да? Ей так больно, что царапает глотку, сдавливает внутренности и перекручивает, почти засовывает в мясорубку. Сердце, быстро-быстро пульсирующее, налитое кровью и отчаянием, грозится треснуть по шву, наложенному им же, ее любимым Финном, когда тот не спешит опровергнуть ее заявление. Сейчас ему так стыдно! Плевать он хотел на все! Повел себя, как последний придурок, и оставил Миллс, свою Миллс, когда ей было так плохо по его же вине! Хотелось набить себе же лицо, чтоб больше неповадно было. Вулфард вскочил с кровати, и не думая о том, чтобы накинуть на себя верхнюю одежду, кинулся к двери. **** — МИЛЛИ?! Он залетает в ее фургончик, при своем уж слишком изящном телосложении едва не выбивая дверь, хлопая ей о стенку трейлера Браун. Видит свою Миллс, сидящую на полу около кровати, хлюпающую носом. Только она видит его, пытается встать и закрыться, гордая. Заплаканные глаза, карамельные, густые и тягучие в липком сиропе от него спрятать хочет. Подлетает к ней, быстро подхватывая на руки, прижимает крепко-крепко, поначалу пугаясь на секунду, что сломал ей ребра, садится вместе с ней на кровать Браун, закиданную кучей больших подушек. — Прости меня, Миллс, прости. Я не хотел и не думал даже этого говорить, ты же знаешь, Милл. — Он судорожно, почти в лихорадке сжимает ее округлившееся к пятнадцати то годам тело, она по прежнему почти на две головы ниже него, и целует, задыхаясь. Целует глаза, соленые слезы, щечки, розовый нос, волосы, плечи, шею, руки. Все, до чего дотягивается целует, до тех пор, пока Миллс не успокаивается. А потом, наплевав на все, утыкается лбом ей в колени, подставив кудрявую макушку. В пижамных штанах Браун потонет:«Я так виноват, Милли-пай», и Вулфарда будет бить озноб еще с минут сорок, пока та самая «пай» будет прочесывать пальчиками подставленные своим любимым мальчиком кудри. — Я так люблю тебя, Финн. — Путаясь в черном облаке локонов, наклонившись ближе, так сладко, так мягко и нежно, по-особенному прошепчет Миллс. Скоро он поднимает на нее бледное лицо, с яркими веснушками и своими острыми, модельными скулами, и вдвоем, не сговариваясь, они одновременно целуют, пробуя губы другого. Его терпкие и отдают табаком, за что Браун непременно, вот прямо сейчас отчитает, а ее, ласковые, на вкус как ванильное мороженое. Были, есть и будут. Они целуются. Обнимают друг друга. Крепко, чувственно. Скучали. Милли всегда прощает, потому что знает, что он сам сделал себе в разы больнее, чем сказал ей в приступе ревности. Ее собственник. Финн обнимает ее, свою, теплую, и выдыхает:«Люблю» ей в растрепанный хвостик.