Смутную печаль мою, мутную печаль Мелкий снег сегодня снова чуть припорошит. Смутная печаль моя, мутная печаль — Ветер вновь над ней сегодня тихо ворожит.
***
Недавно я снова всерьез задумался о смерти. День тогда был мрачный, точно лишенный всяких эмоций. Солнце уже несколько дней не радовало глаз, оно спряталось за тусклыми серыми облаками и ни один луч его не пробивался к остывшей земле. Я, честно сказать, даже не заметил, как неожиданно в тот день наступило утро. На улицах было спокойно и тихо, дул легкий ветер и изредка что-то капало из пушистых туч, но нельзя было сказать точно, приближался ли это дождь или мне просто почудилось. Редкие прохожие кутались в теплые кофты и дрожали от холода, не рассчитав подходящую для такой погоды одежду. Я шел по улице во всей этой хандрящей тишине, опустив взгляд под ноги на сухой асфальт, который вот-вот норовил окраситься дождем, на что намекали понурые тучи. Стояла осень, середина октября. Мое внимание привлек одинокий жухлый лист, который медленно, кружась, упал на ярко выкрашенную скамью, стоящую в пяти шагах от меня. И кому же понадобилось покрасить ее в такой вызывающий цвет?Смутная печаль моя, мутная печаль,
Словно шкурка чернобурки, хороша на вид.
Смутная печаль моя, мутная печаль
Снежной ночью замерзает, на ветру дрожит.
Я вполне был уверен, что попаду сегодня под дождь. И не ошибся. Мелкие капли дождя окрасили весь асфальт за считанные секунды, как я и предполагал. «Все-таки нужно было надеть куртку», — мельком подумал я, подставляя лицо холодным каплям. После этого людей на улице с каждой минутой оставалось все меньше. Те, кто понадеявшись на удачу не взяли зонты, спешили спрятаться под ближайшей к ним крышей или забежать в какой-нибудь магазинчик, чтобы переждать непогоду. По моему лицу быстро скатывались крохотные струйки воды, стекающие с мокрых рыжих волос. Мне, в сущности, не было до них никакого дела: я размышлял о своем. Вымокшая спустя пару минут зеленая кофта тоже совсем не занимала мои мысли, причиняя только фоновый дискомфорт. В этом году осень выдалась дождливой и холодной.***
Спустя три месяца в моей жизни произошло почти что чудо и мысли о самоубийстве, терзавшие меня на протяжении всего недолгого моего существования, вдруг ненадолго покинули меня. Тогда я встретил одного человека. Он был добр, вежлив и всегда мне улыбался. Хотелось находиться рядом с ним, он невообразимым образом заставлял меня чувствовать себя лучше одним лишь своим присутствием. Мы повстречались в начале зимы. Снег уже лежал, но его было немного и к полудню он почти полностью оттаял, оставляя лишь грязные лужи, которые вновь замерзали и покрывались тонким слоем снега ближе к ночи. Был вечер. Я шел по улице, опечалившись так же, как и всегда. Мои мысли ничто не занимало, голова была пуста и от мороза покалывало виски. Я не мог вспомнить, зачем вышел из квартиры и куда шел. На мне были легкие черные брюки и серая кофта, совершенно не греющие в такую погоду. Вдруг пошел снег. Он медленно падал на землю. На мгновение мне показалось, что я и есть снег, так же плавно падающий все ниже, ступень за ступенью. Тогда я уже почти перестал что-либо чувствовать, сожалеть о прошлом и стремиться к жизни. Я вполне мог бы совершить самоубийство: ничто более не могло удерживать меня здесь, ничто не казалось мне хоть сколько-то важным и значимым в тот момент. Внезапный порыв морозного ветра вырвал меня из размышлений. Стало так холодно, что я ухватился руками за плечи, машинально стараясь согреться, и попытался идти дальше. Ветер дул прямо в лицо, и мелкий снег быстро кружился вокруг меня. Из-за этого было тяжело смотреть вперед. Подумалось, что я мог бы умереть прямо здесь, получив обморожение, однако эта мысль не принесла ни радости, ни грусти. Вдруг я почувствовал, что кто-то укрывает меня шарфом. В тот момент я будто проснулся от затяжного кошмара и это вдохнуло в меня жизнь. Я обернулся и мой взгляд сразу же зацепился за карие глаза незнакомца. Тогда они показались мне самыми прекрасными из тех, что я когда-либо видел. Вспоминая их по сей день, я утопаю в этом кофейном море. Его теплый взгляд смог тогда согреть мою простуженную больную душу. У кареглазого незнакомца были каштановые волосы, его руки и шея оказались полностью замотанными в бинты, будто это был своеобразный свитер, поверх — белая рубашка, слишком тонкая для такой погоды и бежевый плащ. Осенний, кажется? — Держи, заболеешь ведь, — сказал он мне. — Погодка ни к черту, а ты ещё и нарядился как на пляж. Его слова в тот момент удивили меня. Он побеспокоился о моем здоровье? Разве ему было какое-то дело до меня? Да и сам он одет был точно не по сезону. Хотя как знать. Не согревали ли его бинты? — Спасибо, — ответил я чуть слышно. Удивление, видимо, явственно отражалось на моем лице, и человек усмехнулся. — Но разве вам самому не холодно?.. — А я рядом живу, — улыбнулся он. — Тебе нужнее. Он оглядел меня с головы до ног, задумчиво наклонив голову. А после поинтересовался, далеко ли живу я сам. Я не боялся отвечать, но представить себе не мог, зачем ему понадобилось узнать это. В общем-то, я и сам не знал где я, просто вышел на улицу и понуро шел в неизвестном направлении, петляя по городу несколько часов. «И что ему говорить?» В голову ничего не приходило и тогда я вздохнул и просто назвал свой адрес. Если уж ко мне через пару дней заявятся какие-нибудь грабители, то так тому и быть. Красть все равно нечего. — Далеко тебя занесло. Как оказалось, я был на другом конце города. Уже заходились сумерки, и человек вызвался меня проводить. Я, так ничего и не ответив, смотрел как он идет впереди, болтая о чем-то своем, и тупо следовал за ним. Всю дорогу я задавался лишь одним вопросом: зачем ему это? Как бы то ни было, я так и не решился спросить об этом вслух. А он все болтал и болтал, периодически поглядывая на меня и задавая бессмысленные вопросы, совсем не требующие ответа. Иногда он тихо смеялся, очевидно над тем, как я, краснея, опускал взгляд каждый раз, когда не знал что сказать, пропустив мимо ушей чужой монолог. По дороге он зашел в кофейню и взял нам два стакана горячего сладкого кофе. — У меня нет с собой денег, — слабо возразил я. — Я угощаю. Смотреть больше не могу, как ты дрожишь, — и он улыбнулся почти незаметно. Мне оставалось лишь смириться и благодарно кивнуть. Пока мы шли, прошло много времени. Ветер стих, в итоге я даже смог согреться, несмотря на несезонный внешний вид. Вокруг стало совсем темно и единственным источником света были тусклые уличные фонари. Шатен успел разузнать мое имя и рассказать кучу нелепых историй, большую часть из которых я забыл спустя минуту. Я следовал за ним, не следя за дорогой и кивая болванчиком, иногда вставляя тихое «ага», удивленное «ого» и понимающее «угу». Впрочем, никого из нас такой расклад ни секунды не смущал. В конце концов, мы оказались около моего подъезда. Я совсем не заметил, как мы сюда пришли. — Доброй ночи, Чуя, — сказал он мне. Я улыбнулся в ответ и человек, развернувшись, быстро скрылся в вязкой темноте. Его имя я тогда не узнал, а чужой шарф так и остался при мне.***
Смутная печаль моя, мутная печаль, Словно шкурка чернобурки, хороша на вид. Смутная печаль моя, мутная печаль Снежной ночью замерзает, на ветру дрожит.
После этой встречи на меня нашел невероятный душевный подъем. На следующий же день я вычистил всю квартиру, вынес копившийся месяцами мусор и даже нашел в себе силы приготовить простенький суп и поесть. Впервые за долгое время я не чувствовал желания как можно скорее прекратить свои мучения, а более того — я даже не чувствовал особенных мучений от своего существования. Такое было для меня в новинку. Но ничто не вечно, а уж тем более хорошее, а потому мои страдания и навязчивые мысли о самоубийстве вновь вернулись спустя два дня. Того шатена я больше не встречал, хоть и пытался гулять по городу, надеясь случайно на него наткнуться. Каждую последующую ночь я глотал горькие таблетки от головной боли. Она была постоянной спутницей моей жизни, еще с самого детства, но к врачу по этому поводу я ни разу не обратился. Вскоре я просто свыкся выпивать горстку таблеток перед сном, даже когда мигрень не появлялась, хоть это и было явлением крайне редким. Это стало делом привычки, да и к тому же такой регулярный прием большой дозы препарата мог значительно сократить срок жизни. К сожалению, летальная доза была слишком большой, чтобы можно было выпить столько за один присест, а ничего тяжелее в местной аптеке без рецепта не отпускали. В эту ночь я не спал. Голова невыносимо болела, но лекарства я по какой-то причине не принял. Быть может дело было в том, что я не мог найти в себе силы даже пошевелиться, не говоря уже о таких сложных действиях как прием лекарств. Иногда и такое случалось. О смерти я также не думал. Всеми моими мыслями овладел тот человек. Среди обломков моей разрушенной жизни он выглядел невероятно целым, будто бы показывая, что есть здесь что-то кроме мутной, серой печали. Когда я смотрел на него, совсем ненадолго мне становилось проще дышать и казалось, что я однажды смогу научиться улыбаться как он, несмотря на всю боль моей жизни. А ведь тогда я даже не спросил его имя! Сожаление накрыло меня с головой. Вдруг я больше никогда его не увижу? Что мне делать, если теперь, почувствовав ненадолго умиротворение, я больше никогда не смогу к нему вернуться? Что делать, если я вновь остался один? Я все думал и смотрел на лунный свет, который падал сквозь тонкие прозрачные тюли. Окно было прямо напротив кровати, и потому она освещалась ярче всего. Мигрень совсем не давала покоя, а потому мне все же пришлось подняться за лекарствами. Я подошел к шкафчику, висящему над письменным столом, и потянулся за аптечкой. Мебель была покрыта тонким слоем пыли, хотя я помнил, как совсем недавно ее протер. Я вытащил небольшую продолговатую упаковку таблеток со сложным названием и уже успел выдавить из бластера несколько штук на ладонь, как вдруг меня осенило. На кухне осталось еще полбутылки вина! Алкоголем я не увлекался, но сейчас как никогда нужно было забыться. Таблетки, так или иначе, заснуть не помогут, а горевать всю оставшуюся ночь по милому незнакомцу совсем не хотелось. Я дошел до кухни и достал широкий бокал. Налив в него вина, я залпом выпил, даже не стараясь распробовать вкус, а затем еще, еще и еще один, пока совсем не захмелел. На голодный желудок алкоголь быстро ударил в голову. Прямо как на годовщину смерти онэ-сан. Эта бутылка с того дня и осталась, потому что тогда все прошло по такому же сценарию: я напился от отчаяния, а после уснул прямо за столом. На утро жутко болела спина. На минуту мне вспомнились те беззаботные дни, когда я был ребенком. Тогда все было не так ужасно, а люди, окружающие меня, были самыми светлыми и добрыми. Хотя, наверное, я просто не замечал всех кошмаров жизни. На деле моя жизнь была спокойной только первые пять лет. Когда мне исполнилось шесть, отец впервые появился у нас дома. Я до этого ничего о нем не знал и не слышал: мать не хотела говорить об этом человеке, только грустно качала головой на любые расспросы. В тот день был страшный скандал. Мать кричала на отца за то что он ушел, а тот в свою очередь винил ее во всех своих неудачах и провалах. Тогда же я впервые увидел, как кто-то ударил единственного любимого мной человека. Это было первым, что ранило светлую детскую душу. Следующим утром мама уже разговаривала с ним спокойно. Они сидели вместе на кухне, друг напротив друга, сложив руки перед собой, а меня выставили за дверь, так как ребенку не положено было слушать взрослые разговоры. Я тогда услышал только то, что мама просила отца вернуться. Говорила, как я помню, что тяжело одной воспитывать ребенка, денег не хватает, здоровье плохое, что сама она не справится. Вечером отец и вернулся. Он принес конверт с деньгами и бросил матери на стол с таким видом, будто делает величайшее одолжение в своей жизни. Не припомню, о чем они потом говорили, но все вылилось в очередной скандал. Я тогда осознал, почему эти люди никогда не жили вместе. Отец снова не смог контролировать свой гнев. После того как он избил маму в кровь, принялся за меня. Я плакал и кричал на него, умоляя перестать избивать маму, но, как только он обратил на меня внимание, я от страха убежал и забился в угол. Отец меня все же не тронул, только сказал, что все это из-за меня, что все проблемы из-за меня, и мама бы сейчас была в порядке, если бы не я. Затем он надолго ушел. В тот день я и упал с самой первой ступени — возненавидел себя. После того случая, на следующий же день, я заботился о матери так, как мог. Помогал обработать раны, пытался взять на себя хотя бы часть ее домашних обязанностей и делал все, что только умел, чтобы она могла отдохнуть. Мать говорила, не стоит себя напрягать, но я не слушал и продолжал. Через месяц я пошел в школу. Там меня и спустили на еще одну ступеньку. Был у нас один мальчишка, вредный, высокомерный, постоянно находился среди лучших. Типичный школьный задира, считающий себя центром этого мира и думающий, что все ему непременно что-то должны. Я в свою очередь был тихим и необщительным, не умел заводить друзей как остальные дети и не знал, о чем с ними говорить. Потому он и начал надо мной издеваться и даже применять ко мне насилие. По правде, началось все с обычных придирок, но так как я не умел давать отпор, то и до толчков, пинков и ударов дело быстро дошло. И каждый раз все сходило ему с рук. Я целыми днями ходил удрученный, места в жизни не находил. Не успел я проучиться и трех месяцев, как мать умерла от ишемической болезни сердца. В тот день, в день маминой смерти, я пришел домой после школы, как всегда грустный, но перед ней я всегда старался улыбаться, и потому я так же как и всегда с улыбкой зашел в гостиную. Мать лежала на полу. Я испугался, боль сразу принялась бить по вискам. Я подбежал к матери, бросив рюкзак на пол, начал что-то кричать, звать ее, трясти за плечи, но в ответ не получил ни слов, ни какой бы то ни было реакции. Я положил голову на ее грудь, чтобы проверить, бьется ли сердце, и, не услышав стука, я окончательно впал в ужас, замер, а мое сердце, в противовес маминому, забилось в два раза чаще. Я сразу же схватил ее телефон и стал звонить в скорую. Все то время, пока врачи не приехали, я ни на секунду не отходил от тела, держа мать за руку и надеясь, что сейчас она очнется и все будет хорошо. Я понимал, что это все была моя вина и отец был тогда абсолютно прав. Если бы я только лучше приглядывал за ней, больше помогал и не был обузой, то ничего бы с ней не произошло. Часом позже врачи констатировали смерть. Дальше я ничего не помнил. Были размытые образы, чьи-то голоса, крик, слезы — не мои ли? — суета и шум. Окончательно пришел в себя я только на похоронах, организованных отцом. То ли из чувства долга, то ли от вины, он полностью взял на себя похороны матери, а после, скривя лицо, пообещал меня «куда-нибудь пристроить». И вот я уже стоял на пороге одной неприятной особы, к которой отец хотел отдать меня. Только увидев ее, я поморщился и отвернулся, за что отец шлепнул меня по руке. В ответ она одарила меня таким же наполненным неприязнью взглядом. Отец получил отказ. А что он ожидал, пытаясь втюхать незнакомого малолетнего ребенка своей бывшей пассии? Ожидал, видно, что она, при первом взгляде моих невинно моргающих голубых глаз, обомлеет и с радостью возьмет меня. Конечно! Разбежался. Балласт в виде чужого сироты не понравился бы никому. Так он водил меня ко всем своим знакомым. Я так же воротил нос от них, а они отказывались от меня. Он хотел сдаться, но все же дал мне выбор: приют или последняя попытка — родственница матери, с которой отец по неназванной причине не ладил. И вот уже на следующий день, зажмурившись, я постучал в дверь ее квартиры. Она открыла, и на ее лице сразу появилась улыбка, но при виде отца, стоящего поодаль, она сразу состроила серьезную и строгую мину. Я тоже посмотрел на него, а тот, сделав совершенно недовольную гримасу, попросил о разговоре. Женщина впустила нас в дом и после непродолжительного разговора с отцом они договорились, что Озаки Кое, которую я чуть позже прозвал «онэ-сан», оформит надо мной опеку. Так она и взяла меня к себе. Жизнь с онэ-сан была спокойной. С ней стало легче, несмотря на все те несчастья, что мне пришлось пережить. Кое заботилась обо мне как о собственном сыне и как могла помогала пережить утрату. Она не могла полностью заменить мне мать, однако и не пыталась. Кое была мне доброй и милой старшей сестрой, позволяющей больше, чем мог бы позволить родитель, но окутывающей меня заботой и любовью. Отец же совсем пропал из нашей жизни, что было только к лучшему. Но вот вина, внушенная им, не покидала меня. Я ясно осознавал, что все было бы хорошо, если бы я не родился. Матери не пришлось бы столько работать, она, быть может, не ссорилась бы с отцом, может даже они жили бы вместе счастливо и умерли вместе от глубокой старости. Все их несчастья таились во мне. Я мог лишь надеяться, что не причиню вреда онэ-сан. И вот однажды, уже будучи совершеннолетним, когда я вернулся домой, передо мной вновь возникла уже знакомая жуткая картина: онэ-сан лежала на полу, так же как и мама в тот день. И тогда вновь меня прошибла навязчивая мысль, что во всем виноват я. Мне нельзя находиться рядом с каким-нибудь человеком. Отец правильно поступил, раз отказался от меня, ведь и ему я бы непременно принес страдания и смерть. Я окончательно провалился на дно. С тех пор в моей жизни больше никто не появлялся. Так думал я, пока не встретил того человека. То ощущение, будто я вновь вернулся к жизни, когда он накрыл меня шарфом, не давало мне покоя. Это было странное чувство, доселе незнакомое мне. Я надеялся встретить его снова, чтобы хотя бы отблагодарить и вернуть одолженный мне шарф, но нашей повторной встречи не произошло. Быть может это было и к лучшему. Я мог ненароком принести в жизнь доброго незнакомца беду. Я вздохнул и отложил пустую бутылку в сторону. Часы, висевшие над низким холодильником, показывали около двух часов ночи, поэтому я, собрав последние остатки воли, дошел до кровати и почти мгновенно отключился.***
Смутная печаль моя, мутная печаль
Ничего не бережет, ничем не дорожит.
Спустя день я решил ненадолго выбраться из квартиры, чтобы навестить любимое место онэ-сан. Оно находилось недалеко от ее старого дома, где я прожил с ней до самой ее смерти. То был длинный каменный мост с черными перилами и красивыми витиеватыми фонарями, рядом с которыми было замечательное кафе, где мы с Кое часто завтракали вместе, когда ей не хотелось заморачиваться с готовкой. Мы часто ходили туда по выходным, а потом вместе гуляли в парке, если был солнечный день. Я до сих пор прекрасно помнил каждую из этих прогулок. Путь до моста занял около получаса. С неба капало что-то похожее на сырой снег, клочками налипавший на деревья и кусты, а температура опустилась на несколько градусов за время моего пути. Меня, однако, вновь согревал тот шарф. Я сам не заметил, как пришёл в нужное место. Уткнувшись взглядом в асфальт, я брел с пустой головой, не думая ни о чем. Когда я наконец поднял взгляд, мое сердце замерло на мгновение, а затем забилось в несколько раз быстрее. Почти на другом краю моста стоял тот самый шатен. Он выглядел точно так же, как в прошлый раз: бежевое пальто, светлые брюки и бинты, выглядывающие из-под рукавов. Он задумчиво смотрел вдаль, сгорбившись и сложив руки на перила. Редких прохожих он игнорировал, погруженный в себя. Сегодня он выглядел печально, а взгляд у него был почти такой же, как у меня, но как будто темнее. Яркая улыбка и бодрость полностью исчезли из его образа. Я сглотнул вязкое волнение, появившееся комком в горле, и решительно двинулся к шатену. Он не шевельнулся, когда я встал рядом. Я сложил руки точно как он, боковым зрением наблюдая за его реакцией. Реакции, в общем-то, не последовало. Я внезапно почувствовал волну иррационального раздражения. Я так долго думал о нем, уснуть не мог, а он меня натурально игнорирует! Мумия бинтованная, черт бы его побрал. Я стянул с шеи чужой шарф. Холод тут же ухватился за нее колючими пальцами, кусаясь и царапаясь. — Решил вернуть должок, — фыркнул я, тыкая скомканный шарф прямо ему в руки. Чтоб уж наверняка. Кареглазый вздрогнул и наконец обратил на меня свой взор. Он моргнул, растерянно посмотрел на меня, будто видел впервые в жизни, но спустя несколько секунд его взгляд наполнился ясностью: он узнал меня. Он улыбнулся. — Чуя! — воскликнул он, сжимая шарф. — Давно тут стоишь? — Минуты три, — недовольно пробурчал я и сунул руки в карманы. Раздражение сошло на «нет» так же быстро, как и появилось. Мое собственное имя, произнесенное таким радостным тоном, невольно заставило меня почувствовать тепло. — Прошу простить меня за невежество, — манерно произнес шатен, слегка наклоняя голову вперед на манер поклона. Я улыбнулся и закатил глаза. — Как же мне искупить свою вину? — Ответь на вопрос и будешь прощен, — в тон ему ответил я. Он кивнул и выжидающе уставился на меня. — Как тебя зовут? — спросил я. — И что ты здесь забыл? — Во-первых, Чуя-кун, это два вопроса, — сказал он, загибая палец. — Во-вторых, ты забыл мое имя! Теперь уже я оскорблен, и тебе придется вымаливать прощение.***
На этой неделе я его больше не видел. И всю эту неделю, меня ни разу не посетила мысль «скорей покончить с собой». Казалось бы, на встречу можно не рассчитывать, но, идя по тротуару, увидел его на автобусной остановке. Он выглядел печально, как я в обычные дни. Я подошел к нему. Он тут же натянул улыбку и, здороваясь, протянул мое имя. Он старается быть дружелюбным. Не люблю лицемерие. И тогда я, не задумываясь, сказал: «Простите, но давайте без лицемерия». Он удивленно посмотрел на меня, а затем в его глазах и на лице появилось его настоящее настроение. Суровый взгляд, глаза были наполнены холодом, а улыбка напрочь исчезла и, казалось бы, не вернется никогда. По моему телу побежали мурашки. От такого взгляда я вздрогнул. На мои слова он ответил кратким «хорошо». Я снова не мог ничего сказать, но язык повернулся спросить имя. — Дазай Осаму, — и снова по моему телу мурашки. Его голос… Осаму… красивое имя. Теперь, зная его имя, спросил его, почему он грустит. Он сказал, что рассказывать лучше не стоит. И сказал правду, в моем маленьком мирке ничего о внешнем мире не знают, но проблема мне оказалась знакомой — потеря родных… Я прекрасно знал те чувства, когда видишь труп дорогого и, главное, родного человека, хочется кричать и рыдать от боли в сердце. Это то ощущение, будто уничтожили кусочек тебя, кусочек самого нужного в тебе, самого дорогого… Я посочувствовал Дазаю, а он же начал расспрашивать о моей постоянной удрученности. Не хотелось мне его еще больше расстраивать своим ужасным рассказом о прошлом, но он, упершись в свое, настаивал рассказать. Я все же рассказал ему свою историю. Как я уже понял, от него не скроешься, а вот… он скроется… Да ведь я потерял его навсегда! Сейчас я ненавижу себя всей своей жалкой душой, ненавижу! Я ведь знал, что все люди, входившие со мной в контакт, в конечном случае, отдалялись от меня, или же я делал им больно, что и случилось с мамой и онэ-сан. Они ведь умерли из-за меня! Я самый ужасный человек в мире! А вообще можно ли считать меня человеком? Я не переживу, если лишу жизни еще одного человека, Осаму… Он для меня все. Он стал моим светом в жизни, он закрыл все щели в моем сердце, а после превратил его в комок, объема всех тех щелей вместе. Настолько маленьким стало мое сердце после его ухода…Сколько не зови, он ведь все равно больше не вернется…
Как я решил, из-за меня одни неприятности, что и было правдой. Я не надеялся на такой до боли короткий контакт. Рядом с Дазаем мне казалось, что я снова живу. Вот прошло полтора месяца, как мы друг друга знали, середина января. Тогда я уже совсем забыл о том, что хотел умереть. Мне хотелось жить, находясь рядом со столь прекрасными карими глазами. Дазай — теплый человек, он согрел мою душу, я был им просто одержим, но душа заледенела после оборванной нити, которая поддерживала наш, с ним, контакт. Я знал, что это когда-то случится, но не думал, что так скоро. Он пробыл со мной до конца первого весеннего месяца, марта, а после исчез, не оставив ничего. Из-за чего он оставил меня? Хочется отдалиться от всего, что связано с ним, чтобы избежать воспоминаний, от которых глаза так и краснеют, от которых хочется кричать до боли, от которых не уйти… Я помню, как, после того разговора, он потянул меня за собой в сторону новогодней елки, которая стояла посреди площади. Гирлянды, повешенные на фонари, ярко светили. На елке эти маленькие лампочки сверкали не хуже. Все было таким ярким. В тот день мы еще зашли в маленькую дешевую забегаловку. Взяли круассаны с кофе. Я не пожалел того дня, потому что провел его с ним, да, с Дазаем, с дорогим мне человеком.Ты сделал меня счастливым…
Помню, как, накануне Нового Года, мы встретились на улице. Я так же, как и всегда, понурый шел по парку. Он, помню, тоже был грустный. Нам обоим было не с кем отмечать. Да и новогоднего настроения совсем не было. Мы прогулялись по парку, а после пошли на ту самую, всем знакомую площадь. Во время каких-либо праздников ее тематически украшали. Там-то мы и подняли себе новогоднее настроение. Так ярко мерцали гирлянды, так же тускло светили фонари и так же, как и тогда, мы были вместе. Было уже темно. Елка сверкала, блестела. От нее радоваться хотелось все больше и больше. На этой площади обычно были всякие игры, к примеру, «Тир» или что-то подобное. Мы обратили внимание на маленькую девочку, пытавшуюся выиграть приз, лопнув все шары дротиком. У нее никак не получалось, и мы решили ей помочь. Обрадовавшись плюшевой игрушке, она, поблагодарив нас, побежала к своим родителям, которые стояли неподалеку. Зазвучала новогодняя музыка, ее было слышно по всей площади. Вот уже полночь, а мы все стоим около елки. И мне прекрасно запомнился тот момент, когда Дазай сказал мне, что если бы не я, то он бы так и провел этот Новый Год мучительно, один. — Ты самый лучший в мире, Чуя, — сказал он мне тогда. Я замер. Он произнес это тогда, когда я думал о себе совсем наоборот. Я надеялся не сломиться, но не смог после его следующих слов. — Ты мне нравишься. Я готов был расплакаться, как пятилетний ребенок, посеявший свою любимую вещь. Вот этого я не понимаю. Ведь он сказал, что я ему нравлюсь, так почему… почему же ты тогда ушел? Почему? И я ответил на его признание. В тот день, в день Нового Года, случился наш первый и последний поцелуй.Ты стал моим светом…
Спустя месяц, начало февраля, мой возлюбленный, как я понял только недавно, уже намекал мне на расставание. Между нами уже тогда стояла, хоть и маленькая, грань. Мы стали реже видеться. Но уже в середине месяца снова стали отлично общаться. И то продолжалось еще полтора месяца. В конце марта я, похоже, ему окончательно надоел. С тех пор я его не видел. Снова остался один. Я не хотел одиночества, снова это чувство… Спустя две недели я встретил отца. На этот раз мне некуда было скрыться, и он меня заметил, позвал. Я подошел, что мне еще оставалось? День был не очень хороший, холодный и дождливый, везде была грязь. Разговор не сделает мой день лучше или хуже. Мы с отцом поговорили. Да, все было так, как я и думал, одиночество. Отец тоже в одиночестве. Он спрашивал, как онэ-сан. Я же, опустив голову, смотря на серый асфальт, вспоминая ее, лежащую на полу, сказал правду: Кое больше нет… Эти слова отозвались во мне с болью. Мне не хотелось вспоминать это. Всего два года… И эти два года с ее смерти… И мне скоро двадцать один… Время идет…Смутная печаль моя, мутная печаль
Ничего не бережет, ничем не дорожит.
Смутная печаль моя, мутная печаль
Только смертью одержима, радостей бежит.
Эти слова тоже придавали мне боли. Мне было с ним так хорошо. Я любил его, я… Я надеюсь, что ты еще вернешься. Если это случится, я больше не потеряю тебя, Осаму. Я хочу быть с тобой. Постоянно со мной жуткие мысли. Они заставляют прислушаться и… Белые стены, все вокруг белое, я умер? Это больница, что я здесь делаю? — Накахара Чуя, — позвала медсестра, — вам не следует так резко подниматься. Накахара? Что? Я ничего не понимаю. — Простите, что случилось? — спросил ее я. — Не нагружайте себя, — сказала она. — У вас сильный шок после аварии. В палату забежал шатен. — Чуя! Я вообще ничего не понимал: Больница, смерть, авария. Ничего не понятно. — Это я, Дазай, помнишь? Дазай? Что-то знакомое… Не припомню. Я смотрел на него, он на меня.Не помню.
Смутная печаль моя, мутная печаль!
Страх меня не покидает, душу бередит.
Смутную печаль мою, мутную печаль
Киноварью на закате солнце озарит.