Стена

На него всегда смотрела тысяча глаз. Все они были разными: улыбающимися, смеющимися, печальными, словно лица родственников на похоронах. Каждый день глаз было все больше; они выглядывали, перешептывались и вновь исчезали, потревоженные излишним вниманием его. Смотрящего. Наблюдающего за каждым новым движением в углу своей комнатушки и беспокойно перебирающего пальцами, когда это движение уловить удалось. В любом случае, их шепотки звучали если не убаюкивающе, то уж во всяком случае и не враждебно. Ему еще никогда не приходилось браться за кисть; они бы обиделись, обозлились, беспокоили его по ночам, притронься он хоть пальцем к зловещему инструменту. Дни у глаз значения не имели. Они просто были; существовали с тех пор, как он вообще в состоянии был что-то запомнить. И они следили своими дружелюбными взглядами, и не было умолку их красноречиво сужающимся зрачкам и игривому подмигиванию при свете колеблющегося огонька. Он брал другие кисти, добрые кисти, призванные радовать его безмолвно бормочущих друзей. Он брал их вновь и вновь, пока не обнаружил злых. Злые глаза. Смотревшие на него исподлобья, они появились, когда догорела последняя тонкая лучинка; луна тогда взошла на немое пластиковое небо в третий раз. Мерзкие, суженные глазенки не подмигивали и не шептали, а лишь изредка скашивали в сторону свои белесые радужки и сверлили его своим немигающим взглядом. Маленькие злые шпиончики. Он нервно прятался от их всеобъемлющего внимания, корча смешные умоляющие рожицы старым друзьям. Глаза с любопытством глядели на нового, непрошеного гостя и без всякого сочувствия хлопали длинными извитыми ресницами. Шепотки прекратились. Даже ночью не слышно было родного, теплого бормотания смеющихся и плачущих лиц. Только тихие хлопки, неуловимая дрожь хорового моргания. Воцаряющаяся пустота угнетала. Ему все чаще начинало казаться, что глаза спят целыми часами, под монотонно перевешиваемые стеклянные луны и обжигающие солнечные лампочки, кем-то методично монтируемые за пеленой сумеречного тумана. Однажды он проснется, и пластик обрушится на него темной горой, как окутывает его молчание засыпающих глаз. Мертвы. Он встрепенулся, и руки его задрожали. Мертвы! Он метнулся к тысяче глаз, тысяче старых своих собратьев. Зрачки их мертвенно застыли, а ресницы прилипли одна к другой и размылись, точно фломастер на мокрой бумаге. Они больше не моргали, не смеялись, не улыбались ему. Лишь изредка потрескивала штукатурка и осыпалась противными хлопьями, забирая с собой куски трупных глаз. Злые глаза торжествующе и тупо глядели на него в своей предсмертной агонии. Они злорадствовали молча, застывшие, размытые и пошедшие глубокими белыми трещинами. Послышался скрип. Издевающийся зрачок нелепо перекосился и с неловким хрустом упал на запылившийся линолеум, навсегда оставив второй глаз бессмысленно глядеть в пустоту своими рисованными мазками. Он безвольно уставился в облупившуюся стену и замер, оглушенный звоном истинной тишины.