раскаты

      Темнеет. Грозное небо нависает над Хамзатом — он не замечает ни коварной природы, ни собирающегося дождя. Жестко ставя ногу, проделывая глубокие рытвины в почве, он резво шагает до дерева и обратно. Поломанный переживанием бек не находит себе места. Как можно остановиться, зайти в дом, когда неизвестное творится с Гази-Муллой! А то, что какой-то гадкий человек посмел сказать, что он мертв — так пусть у шакала отсохнет язык! Если не видел, то не наговаривай, не обманывай людей!       Мухаммад всегда вырывался из оцепления урусов, выходил из осад. И теперь сможет. Вот-вот появится его величественная лошадь, бек ее увидит даже ночью и тут же признает. Не зря же он топчется возле обрыва. Это чтобы увидеть первым, заметить, поднять клич, чтобы...       Ветер набирает силу, подобной силе разлившейся горной реки. И воздух такой же холодный, пробирающий до самых костей. Хазамат умрет либо от ожидания, либо от разрушительного воя стихии.       О, Аллах! Ты не сгубил Гази у Аслан-хана, так неужели отдашь пулям неверных? Тянется смертным приговором второй час этого ужаса.       Большие, очерченные влагой глаза наконец-то обращаются к небу. На миг в облаках видятся кровавые следы и пятна. Их тут же сгоняет ослепительный свет — такой яркий, какой предстает мученикам в раю. Гром прошелся по вершинам диких гор, и застигнутый странными видениями бек оступился назад. Он впивается пальцами в волосы, сжимает их до одурения — папаха ползет на затылок. Неужели, неужели, нет, не может, ну...!       Плотные губы размыкаются, кривятся, как от мерзости. С таким лицом можно быть только на грани плача. И бека взаправду терзает удушающий ком. В него сбились все страхи, опасения и переживания за Этого Человека.       Хамзат тут же обернулся лицом к простору.       Упорство ветра заставляет его щуриться.       Сокрушающая миры сила забилась в груди бека. Этой мощью берут аулы, ханства, добиваются драки, переносят ранения. Ненависть. Ее набаты вводят его в исступление; черные брови сводятся к узкой переносице. Ударить бы крепким кулаком прямо по легким врага!... Выбить из них дыхание и вместе с тем жизнь.

Все из-за Шамиля.

Мухаммад направился к крепости из-за Шамиля. Все, чтобы угодить ему. «Воле Аллаха».

      Он любит его. Полагается.       ...Гази тихим и слишком беспечным утром, выпивая свежее молоко прямо из кувшина, поделился с Хамзатом своими планами. Нет, совсем не так — бек выпросил у имама крупицу его веселых мыслей по-юношески неловко и осторожно.       «Знаешь, Хамзат, мне приснился такой чудесный сон...» — и замолчал, чтобы дать тонкой улыбке расплыться на влажных губах. Тогда бек помрачнел, словно в былые дни беспробудного пьянства. Сначала мороз, а затем и жар набросились на него, но он выдержал нападку. Он выучился понимать, когда Мухаммад задумывается о Шамиле: его узкое лицо обретает религиозную одухотворенность, даже мечтательность. Словно пред ним появился Джабраил и проложил долгий, но верный путь спасения и газавата.       «Мне нужно в Гимры, чтобы убедиться в своих предложениях». Каких? Что Шамиль достоин высших титулов, уважения и любви верующих?! Так пусть выйдет на улицу, пройдется вдоль каменной стены, спросит глухонемого, и даже тот ответит, что только славный мюрид Шамиль достоин стать имамом! Все знают об этом. И о талантах юнца, и о том, сколько для Мухаммада он значит.       Гази не беспокоится о своей святейшей жизни — только о своем друге. Хамзат ничего не может поделать с колющим чувством глубоко внутри. Если он разрежет грудь и начнет грубо перебирать органы, то все равно не отыщет родину боли. Она пустила корни в душе. И Гази заметил суровый взгляд, поджатый в противоборстве рот.       «Чего ты?» — рука на плече, а по ощущению — тяжести всего мира. Хотелось склониться под этой нежной силой, прижаться к ней, к ногам, умоляюще обнять и объявить себя проигравшим. Бек таким уже является. Осталось только поймать темный взгляд и прохрипеть «не могу так больше». Без всех ласковых мелочей тоже не может. Все просится на похвалу, держится в седле лучше прежнего, стреляет из ружья метко и с большого расстояния — красуется не перед селянами, а имамом.       Не может без Мухаммада, как и с его равнодушием.       Эй, я привел воинов! Посмотри на меня. Прижми также, как у ворот, но не в честь радушного приветствия с дороги. Хочешь, выполню любое поручение, какое тебе взбредет в голову, даже самое глупое, подстать рабам? Нет больше моей гордости и воинственности. Ты утихомирил прыть, но завел мое сердце. Посмотри в глаза, в них написано все то, что не хватает духу сказать. Духу! Бесстыдства, низости и слабости. Кто же сознается в таком и, самое главное, что делает?       «Все в порядке, я просто задумался. Не опасно?».       «Ну уж лучше построенную мною крепость знает только Шамиль».       «Ты его с собой возьмешь?»       Мухаммад будто бы что-то скрывает, словно славный алим Истину, полученную от шепотов праведных Халифов. Улыбается и смотрит вниз.       «Да. Я пойду с небольшим отрядом. Будет такая прогулка».       Прогулка...       Где эта холодная голова, за которую его хвалили? Почему кабак нагрелся, как в печи, почему рвется наружу отчаяние, почему, почему Шамиль с Гази, почему он, Хамзат, не там?!       Он, приобняв себя, сжимает в широкой и грубой руке бурку. Даже через нее бек ощущает необычайную силу.       Он постарался сделать все.       Правда все. Рвался побыстрее закончить стычку с захватившими село гяурами, а, узнав о бое, ринулся первее всех, призывая отряд.       «За мной!» — не жалея ни лошади, ни самого себя, до скрутившихся от напряжения жил. Блеск шашки и взмах.       Но пробраться через орду вооруженных русских не удалось.       Куда теперь?       Смерти нет. Гази — тоже.       Дождь все собирается обрушиться на несчастную землю.