Neutrino

542 г. Он совсем молод. И, в отличие от остальных, впервые пробует свои безграничные силы так массово. Пелопонесская война не в счёт. Это стыдно назвать даже черновым наброском. Он стреляет из пушки по воробьям, запускает свои изуродованные руки в самое сердце Африки, изучает безумный темп, слушает песни ветра в опустевших хижинах и роскошных покоях, оценивает предварительные результаты. Они не впечатляют. Пять тысяч в день. Иногда десять. Он может лучше. Он докажет это примерно через тысячу лет, когда его изрытое лицо навсегда скроет маска, а ранимую душу — закалённая сталь цинизма и аритмии. Сердце бьётся так бешено уже сейчас. С перебоями. Остановками. Оно не скрывает волнения, клеймящего его тело, такое выносливое, несокрушимое, гнилое тело. Никто не ценит его деяний. Никто не понимает, как работает этот безупречный механизм развития. Впрочем, он всё равно собирает свою награду. — Я ждал этого, — говорит Смерть, хотя в его глазницах светится одна лишь холодная беспристрастность. Глаза — зеркало, но как отразить несуществующее? Это внезапно ранит. Глубже, чем первая неудача. Их будет ещё много, побед и поражений, как у других Всадников. Всё — впереди. Только один Всадник никогда не проигрывает. Потому что не играет вовсе. Его чёрные одеяния развеваются на ветру, как греховные мысли длинными одинокими ночами. — Поздравляю с дебютом, — говорит Смерть и, наверное, желает (снисходительно) улыбнуться. Он воспринимает Мора всерьёз. Действительно воспринимает. Иначе нельзя. Его ждут величайшие свершения, меняющие эту реальность в корне. Но пока он не научится контролировать свои эмоции и чувства… — Сделаешь мне крупное одолжение? — Всё, что угодно, — слишком быстро кивает Чума, хлебнув глоток охлажденного докрасна восторга. Он знает химию в совершенстве. Он знает, из-за чего расширяются зрачки и подгибаются колени. Он знает — с точностью до аттосекунды — сколько нужно времени, чтобы влюбиться. — Запомни раз и навеки: мне не нужны жертвы. И не нужно поклонение. Это удел людей: задабривать своих богов. — А от меня потребуется нечто большее, — делает вывод Мор. Он пока не понимает, что конкретно, но непременно сделает. Впереди ещё полно времени. И полно жизней, преданных земле с мыслью о Бледном Всаднике. 1347 г. Он идёт по улицам триумфальной Византии, стуча тростью по мощёному тротуару. Да, теперь у него есть трость со спрятанной внутри шпагой. Стало трудно передвигаться: никогда не знаешь, где тебя накроет подагра или треснет сустав, скручивая ноги в болевой агонии. Жара стоит невыносимая. Камень плавится, истекает тошнотворным теплом. Изыски талантливых архитекторов больше не радуют. Он зол, и линзы окуляров тлеют нехорошим багряным светом. Он превратился в монстра гораздо быстрее, чем рассчитывал. Покидая империю после шести лет упорного сражения, Война сказала, что это нормально. Зверства — наше предназначение. Мы все — инструмент регулировки, жёсткой, бескомпромиссной, и немногие могут получать от этого наслаждение. Войне повезло. Даже в пыльной броне, воняющая потом, лошадьми и кровью, с многочисленными ранами и немытой головой она прекрасна. У неё ослепительная улыбка маньяка и загоревшая кожа. Чистая. Без намёка на разложение. У неё лицо наложницы, вышедшей на площадь из гарема султана на всеобщее растерзание. — Знаешь, я могу прикоснуться и к тебе тоже, — сказал Мор, скача рядом. — Мы всё равно будем на равных, дорогой, — скалится Рыжая Всадница; сейчас её забавляет чужая неприкрытая зависть. Позже и она — жестокая из жестоких — содрогнётся от размаха его ярости. — Лишившись нескольких частей тела, ты запела бы по-другому. — Возможно, но ты забываешь главное: чтобы ты ни делал, ты служишь мне, живёшь во мне и во мне отойдёшь в забвение. Я всегда рядом с тобой. Я внутри тебя. Я внутри каждого, кто находится под этим солнцем. — А Безносый? — голос у Мора тусклый и беспристрастный. — Что скажешь про него? Не все у тебя под колпаком, милая. — О-о-о, как же ты ошибаешься. Он ведёт самую интересную борьбу, какую я только могу вообразить. И когда он проиграет… Война не договорила, вихрем уносясь вперёд и оставив Чуму глотать пыль через его длинный клюв. Со временем он научится терпеть и недосказанность тоже. Но сейчас он в бешенстве. И всё ещё идёт по мощёному тротуару, чувствуя себя оплеванным с ног до головы. Молодая служанка, выскользнувшая из богатого особняка по делам, попадается как нельзя кстати. Мор хватает её за шиворот и тащит, как провинившуюся собаку, в грязный переулок. — Н-н-нет!!! Не надо!!! Помогите!!! Ох, этот назойливый скулёж. Этот предвестник всеобщих стенаний и океанов слёз. Он впечатывает её лицо в стену и рвёт просторные одеяния одним скупым жестом. Редкие прохожие обходят их стороной, не поворачивая и головы. Они не видят. Ни одна женщина не ляжет с ним по доброй воле с прокажённым. Теперь это их проблема, если Чуме вдруг захочется мокрой и узкой плоти. Ему хочется всё реже, но он очень старается держать форму. Гнев придаёт ему сил рывком войти внутрь девственного лона — и вбиваться дальше, жёстко, нещадно. В какой-то момент он начинает получать удовольствие, едва вообразив две далёкие звезды, неотрывно за ним следящие. Сложно представить в них вожделение, но у Мора получается. Это становится слишком хорошо, и он безжизненно кончает под частные судорожные всхлипы. Через несколько дней вспышкой охватывает весь чёртов город. А затем — и всю чёртову Европу. Разом. 1528 г. Он сидит в Гринвиче, ест с королевского стола лучшие блюда, глушит бочонками лучшие вина из запасов знати и смотрит лучшие развлечения английского двора. Ему не нравится Генрих VIII — этот жиреющий боров, повергший страну в хаос. Ему не нравится Анна Болейн — эта алчная вертихвостка, решившая прыгнуть выше головы. Он на пробу ткнул в неё пальцем, задел горячкой, свирепствующей в Лондоне, но Анна выкарабкалась всем назло. Что ж, несмотря на личную неприязнь, Мор не против поглядеть на этот цирк с конями дольше положенного. Мору смешно слушать, как целая толпа искренне желает королю смерти. Мор напивается в дрова, трахается до потери пульса, стреляет из лука, участвует в спектаклях, охотится и играет в карты на целые состояния, оставаясь полностью инкогнито. Впервые за много лет он по-настоящему хохочет над всем подряд, будто умалишённый. Чумные доктора целиком и полностью копируют его уникальный стиль, и это крайне лестно, учитывая весь контекст. Мир ещё не оправился после его предыдущего триумфа, а Чума уже научился. Научился наслаждаться своей властью. 1777 г. — Твои эмоции тебя сгубят. — Какие эмоции? — рассеянно интересуется Мор, записывая новые идеи болезней, которые он ещё не испытал. Осада Гибралтара оказалась просто раем для экспериментов. Дизентерия, малярия и жёлтая лихорадка выстрелили на ура. Разумеется, часть солдат пришлось оставить Войне, чтобы она тоже смогла поиграть. Меньшую часть. Одну треть от всего количества. Ей хватит. Остальное принадлежит Бледному Всаднику. — Ты слишком сильно бесишься в последние пару веков. — А ты никак притащился жаловаться? — резко интересуется Чума. Эти огоньки всё ещё заставляют терять рассудок, но не вслух. Эта фигура всё ещё тянет к себе прикоснуться. Ничегошеньки не изменилось. По-прежнему — ни капли взаимности. — Не смей так со мной разговаривать. — Смею и буду, потому что ты — трус, каких поискать. — Неужели? — Смерть выпрямился во весь рост, заслоняя собой небо, солнце и мироздание; его голосом можно было уничтожить время и раздробить пространство. — Советую подумать ещё раз. Советую вспомнить, на ком и какая лежит ответственность за малейший просчёт в беспристрастности. Советую заткнуться и… Договорить ему не дали. Звук пощёчины сопровождается оглушительным сухим хрустом. На землю падает миниатюрная комета из глазницы, перечёркнутой огромной зияющей трещиной. — Знаешь, каково это: каждую секунду чувствовать невыносимую боль, внутри и снаружи? — тихо спрашивает Мор и тут же отвечает. — Естественно, нет. Куда тебе, беспристрастному. — Я не собираюсь потакать… слабостям. — Значит, свой глаз обратно ты не получишь. Смерть взмахивает огромной косой, и в каждом его движении — ледяная целеустремлённость. Они дерутся долго. Настолько долго, что Чума сдаётся единственному сопернику, которому стоит сдаться. 1812 г В этот год ему скучно и грустно, поэтому он машет на всё рукой и ударяется в депрессию. Он берёт вшей, даёт им сыпной тиф и кидает в обе армии — во французов и русских. Делайте всё сами. Как крысы. Как птицы. Как все другие. Вас много, а я один. Надоело. Потом сочтёмся. 1918 г. — Двадцатый век — полностью мой, дорогуша, — говорит Война, и у Мора нету никаких сил спорить. Она права. Кровопролития следуют одно за другим. Гражданская. Первая. Вторая. Холодная. Это всё было или будет позже. А сейчас они сидят в каком-то штабе за каким-то столом и пьют какую-то палёную водку. Мор не обращает внимания, чьё это всё богатство и какого цвета на Войне мундир. Он уже вклинился со своим гриппом (на секунду чуть ли не опаснейшей пандемией в истории) — и хватит. На этом его полномочия всё, окончены. — Жаль, что ты занят, — вздыхает Рыжая Всадница, и это очень похоже на издёвку. — Неудачная шутка, — огрызается Чума, но эта гарпия только улыбается. — Такой характер, такая натура пропадает. Мы бы сработались. — Во-первых, почему пропадает? Во-вторых, нет, мы бы не поладили. Я не буду поставлять тебе мои перспективные разработки. Война смеётся. Звучит несколько печально, но Мор этому не верит. Зачем ей перегнивший кусок мяса вместо молодой свежей крови, текущей к ней целыми ручьями? Хотя, может, Смерти он тоже не нужен? — Костлявый — идиот, — заговорщически шепчет Война, которая изрядно пьяна. — Не понимает, от чего отказывается. Я ему намекну при случае. — Вот ещё, — буркнул Белый Всадник, изрядно стесняясь. — Я не беспомощный. — Увы. Бутылка падает на пол и катится куда-то в сторону. Снаружи гремит выстрел из крупнокалиберного орудия. 1962 г. Время не ждёт. Вместе с ним не ждёт и прогресс тоже. Чуме отрадно видеть плоды своих трудов. Наконец-то они появляются по-настоящему. Однажды он показался человеку в больнице. Предстал во плоти, сел на краешек узкой койки и предложил мирно поговорить. Среди потоков изобличений, проклятий и откровенной ненависти прозвучал вопрос, достаточно интересный, чтобы на него ответить. И Мор ответил так: — Моя цель — далеко не истребление. Всё гораздо глубже, чем может показаться на первый взгляд, смертный. Вы, люди, не умеете мыслить по-настоящему глобально. Вы не очень заинтересованы в продвижении вида. За вас всё делает эволюция. За вас всё делаем мы. Не пойми неправильно, смертный, это не обвинение. Такими вы были созданы, тут ничего не поделаешь. Мне неважно, сколько умрёт от моей руки. Дело не в количестве. Вопрос в том, сколько смогло выжить и расплодиться. Мои болезни приходят и уходят; если они исчезают навсегда, значит, вы победили. Вы адаптировались. Вы стали сильнее. Вы идёте вперёд. Это всё, что важно. Без этого не отсеять слабых. Без этого вы не будете развиваться, как ни старайся. Это последняя вспышка холеры: она изжила себя как средство. Ты выздоровеешь, смертный, не беспокойся. Забавно, но он принёс человечку немного гостинцев. Апельсины, кефир, полкило конфет и свежие номера журналов. С возрастом поневоле становишься сентиментальным в мелочах и непреклонным — в вещах посерьёзнее. Кое-что, правда, остаётся навсегда. И Мор не теряет надежды. 1982 г. Напротив полуразрушенного здания паркуется чёрный кадиллак с откинутой крышей. Этот заброшенный завод славится как притон самых опасных торчков на многие мили вокруг. Сюда не суются даже копы. То ли именно они крышуют это дело, то ли ещё что, но наркоманов здесь всегда оставляли в покое. Он зашёл беспрепятственно, продираясь через горы мусора, битого стекла и стены, исписанные замысловатым граффити. На грязных матрасах валялись неподвижные тела, пребывающие в абсолютном делириуме; некоторые бессвязно общались на отвлечённые темы, кто-то бродил из стороны в сторону. Воняло метом и марихуаной, периодически под ногами хрустели пустые шприцы. На «почётном» месте он находит нужный бессознательный организм. У батареи, на картонках и тряпках. Без сознания. Это же сколько наркоты надо выжрать, чтобы Всадник валялся в полной отключке?! Смерть бьёт его по лицу, возвращая старый долг. Затем ещё раз, вкладывая чуть больше силы. Мор валится на бок, но упорно не просыпается. Его пульс нитевидный, почти обрывающийся, еле слышный. — Твоё время не пришло, сволочь, — спокойно говорит Костлявый. — И долго ещё не придёт. Он берёт Чуму на руки. Неосознанно прижимает ближе, пока движется на выход. Значит, он всё-таки прибегнул к этому способу. Значит, он постарался забыть. Он сдался. Слишком рано. 2000 г. Отмечать каждое тысячелетие — уже традиция. Тем более это важное тысячелетие. Оно было крайне продуктивным, и пора подводить итоги. Они хороши. Очень хороши. ВИЧ работает, СПИД работает, рак работает, эбола на подходе. Всё налажено давным-давно. Всё расписано по графику. Чума празднует в одиночестве — у себя в лаборатории, но с размахом. Какое счастье, эта тяга к мирским вещам до сих пор ему не приелась. Роскошная ёлка до потолка, камин, шампанское, тонны наркотиков — вот и весь нехитрый рецепт его вечера. Он начинает поздно. Торчит за пробирками и опытами на будущее, пока кто-то не стучится в дверь. — Не заперто, — шелестит Мор сорванным горлом; связки сегодня как назло барахлят. Болезни оставляют метки. Всё больше и больше меток. Это неизбежно, но уже не раздражает. Он заматерел. Он смирился. — С Рождеством и Новым Годом, — говорят с порога. В костяной рука зажата омела. Белый Всадник знает, что это значит. — Что, решил кинуть мне подачку в виде подарка? — блёкло интересуется он, глядя, как Смерть вешает резные листочки на плафон лампы. Как нелепо. Двухметровый скелет и украшения. Эти странные человеческие манипуляции. — Обожаю твою язвительность. — Только её? — У тебя всего один недостаток. — Моя безответная любовь? — Твоя неспособность вовремя замолчать. Шляпу стягивают с чужой головы, швыряя куда попало. Маску — святую святых — тоже. Чума со своим страшным лицом умершего открыт и беззащитен как никогда. Наверное, это тщательно наведённая иллюзия, но прикосновение обнажённых зубов ощущается мягко. Так реально. Так остро. Так долгожданно. Он вспоминает, как могут расширятся зрачки и подгибаться колени. Он осознаёт, что ждать можно сколько угодно, если в конце Смерть придёт не за тобой, а к тебе. — Я никому не рассказывал, — прохрипел Мор, — но я могу дать тебе тело. Облечь тебя в плоть на время. Ненадолго. Это в моей власти. — На ночь? — смеётся Безносый, но взгляд у него — серьёзнее некуда. — Да. На ковре. Немедленно. — Как скажешь. — И всё-таки, почему? Почему сейчас? Что произошло? — Я отвечу, — пообещал Бледный Всадник. — Обязательно отвечу. Утром. И Мор не стал возражать. Он был уверен — это точно не подарок на Рождество. Это — нечто большее. Наконец-то — нечто — большее.