***
Как-то дождливым и унылым апрельским днем я стоял у окна нашей гостиной в квартире 221Б по Бейкер-стрит и угрюмо смотрел на весенний лондонский ливень, который, похоже, зарядил надолго. Холмс за весь день не поменял горизонтального положения на диване, где, как я полагал, он то ли спит, то ли уже мирно почил. Наконец, я решил это выяснить. — Сегодня такая ужасная погода, Холмс. — Я не буду с вами спорить, Уотсон. Живой и не спит. — От этого так тоскливо, и нет ничего, что помогло бы нам скоротать время, — произнёс я. Холмс перевел на меня пристальный взгляд своих серых глаз. — Это правда, но что, по-вашему, я могу сделать? Пение и танцы — не моя стезя, ещё меньше я склонен к представлению водевиля, так что не надейтесь, что я стану развлекать вас подобным образом хотя бы минуту, не говоря уже о целом вечере. Оставив без внимания эти слова, я поднял палец во внезапном озарении. — У меня отличная идея! — воскликнул я. — Подождите, я скоро вернусь! В ответ Холмс глухо застонал. Или, возможно, это заскрипел диван. Я не стал выяснять источник этого воплощенного в звуке уныния, поскольку торопливо устремился в наш чулан. В этой небольшой, изогнутой углом комнате Холмс много лет хранил подшивки ежедневной газеты. Пол был едва под ними виден, а полки прогибались под весом стопок газетной бумаги. На отдельной верхней полке я нашёл своё сокровище. Я достал большую картонную коробку, которая была покрыта таким толстым слоем пыли, что она облаками поднялась вокруг меня, когда я прижал свою находку груди. Я поспешил в гостиную, чтобы показать её Холмсу. — Я нашел это! — торжествующе объявил я. — О, Боже. Что ещё за «это»? — спросил Холмс. На его лице промелькнуло волнение, которое многие, кто не знал его хорошо, приняли бы за опасение. Общеизвестно, что настроения моего друга трудно определить, но я знал, что он заинтересовался моей коробкой. Я открыл крышку. — Взгляните! — воскликнул я. Холмс вздрогнул — несомненно, от нетерпеливого ожидания — и осторожно наклонился, чтобы заглянуть внутрь. — Настольные игры, — констатировал он. Его радости поубавилось. Наблюдая за тем, как Холмс нахмурил брови и сурово вцепился в подлокотник дивана, я пришёл к выводу, что ситуацию, возможно, потребуется пересмотреть. Тем не менее, я решил не отступать, поскольку мне действительно было очень скучно. — Да, настольные игры! — я очень широко и располагающе улыбнулся, чем, похоже, вызвал у моего друга приступ досады. — Нам нечем заняться, и мы оба изнываем от скуки — так почему бы нам не поиграть в одну или две из них? — Нет, я так не думаю, — сказал мой друг, возможно, всё ещё не довольный таким поворотом событий. — На самом деле я не могу придумать более удручающий способ провести время. Такие игры для детей. — Но Холмс, — упорствовал я, — у нас есть шахматы! Это едва ли детская игра. У нас есть шашки! И у нас есть домино! Холмс, что вы делаете? — Я открываю окно с намерением выброситься из него, — сообщил он. Выглянув в окно, он посмотрел на улицу. — Все ещё идет дождь, — объявил он с видом абсолютного отчаяния и медленно направился на прежнее место. Пока Холмс отвлёкся, я воспользовался моментом и расставил на доске шахматные фигуры. Вернувшись к дивану, мой друг в упор посмотрел на меня. — Уотсон, я никогда не играл в шахматы, у меня нет ни малейшего представления о правилах этой игры. Да, и ещё я никогда не играл в шашки или домино. Меня вообще не интересуют настольные игры. — Но, Холмс! — сказал я. — Разве вы не играли в настольные игры со своим братом Майкрофтом, когда были оба детьми? — Майкрофт никогда не был ребёнком, — сухо ответил мой друг, — он сразу родился сорока восьми лет и остаётся в этом возрасте до сих пор. Конечно, я пошёл по его стопам. Ни один из нас не был склонен к игрушкам. — Ну, это очень грустное признание, — заметил я. — Но тем больше у вас причин попробовать поиграть сейчас. — Я не чувствую никакого желания нянчиться с плюшевым мишкой, Уотсон. — Я говорю вовсе не об этом. Пожалуйста, послушайте правила для игры в шахматы, которые я собираюсь прочитать вам вслух. Пока я читал правила, Холмс недовольно хмурился. Он подверг сомнению логику L-образного хода коня и возможность ферзя свободно перемещаться в любом направлении, пока король сидел как на привязи. Наконец мы начали нашу первую игру. Всё шло вполне неплохо до попытки Холмса захватить моего ферзя, переместившись на три клетки по диагонали пешкой. — Так ходить нельзя, Холмс! — Наоборот, Уотсон, моя атака содержит элемент неожиданности. Ферзь её не ожидал, поэтому логично, если он признает поражение от моей пешки. — Это не по правилам шахматной игры, Холмс. Пожалуйста, верните моего ферзя на место. — Я не могу это сделать, Уотсон. Вашего ферзя больше нет, пешка получила его честно и справедливо. — Ну, в таком случае… — я взял свою ладью и прыгнул через несколько фигур Холмса, чтобы добраться до одинокого противника на периферии. Я сбил его с доски. — Это — ваш слон, Холмс. Он сражен в один миг без боли. — Чёрт возьми, Уотсон, я приберегал его на потом. Между прочим, моя ладья имеет катапульту и, само собой, может сразить вашего коня с этого расстояния. Да, думаю, это у меня получится. — Воображаемые катапульты уж точно незаконны, Холмс! Я протестую! — Слишком поздно, мой дорогой, ваша защита разгромлена. Мой ферзь наступает, а ваш король — мой, вот! — Что это такое! Вы не можете делать два хода подряд! Чёрт возьми, мне нужно выпить. Где бренди? — На поле боя нельзя употреблять алкоголь, Уотсон. Но учитывая разгром вашей армии, думаю, можно сделать исключение. Не нальёте ли и мне?***
— Пожалуй, мне нравятся шахматы, — признался Холмс позднее, когда мы сидели у камина, потягивая бренди. — У этой игры большой потенциал. Вы говорили, что в той коробке есть и другие игры? Я сделал паузу, поднося к губам бокал с бренди, и решил, что на этот раз из всех доблестей следует выбрать благоразумие. — Я так говорил, Холмс? — спросил я с образцовой невинностью в тоне. — Увы, нет. В той коробке не оказалось больше никаких игр.