Hurts like Hell

— Германн! — голос срывается на крик. Это не просто зов, это мольба о помощи. Но он даже не замечает меня, я снова бьюсь об это останавливающее меня стекло, прямо как в допросных у всяких агентств. Я могу его видеть, а он не может ни видеть, ни слышать меня. Я снова тянусь к нему, но не могу достать. Я так устал. Они раздирают меня на части уже долгое время, вытряхивают всю мою память как корзину с грязным бельём и роются там, выбирая только то, что может Им помочь в их великой миссии. Уничтожить наш род, все настолько примитивно. Почему я не послушал Гермса когда нужно было это сделать? А сейчас я должен смотреть на то, как он страдает. И только по моей вине. — Прости, Германн, Они в моей голове. — когда я смог выбраться на поверхность своего разума, я просто смотрю, как мои пальцы душат его и ничего не могу сделать. Он просто гладит мою ладонь, успокаивая меня. Германн всегда был таким, у него все время на первом месте был кто-то еще, но только не он сам. Даже в таких безвыходных ситуациях. — Прости, прости, прости меня, пожалуйста. — я снова бормочу, хотя знаю, что он меня не услышит. Я заперт в собственном разуме, я мечусь там как загнанный зверь. Охотники со всех сторон, я ничего не могу сделать. Германн приходит ко мне каждый день. Или не каждый, у меня провалы в памяти все чаще и чаще, я не знаю, какой сегодня день недели, сколько я уже нахожусь в ловушке. Да мне и не нужно. Моим телом управляют Они. Они говорят то, что им хочется говорить, Они бы делали все, что им заблагорассудится, но только руки связаны за спиной тугим узлом, а весь мир спрятан за закаленным стеклом. — А помнишь Берлин? Как нам было хорошо вместе? Помнишь наши часовые прогулки по парку и споры об очередном научном открытии, которое ничего не привнесёт в мир? Помнишь наши поцелуи в лаборантской университета пока никто не видел? — вкрадчиво говорят Они в одну из встреч и усмехаются. Только Они говорят моим голосом, утягивают мои воспоминания. Они впитали так много обо мне, что практически стали мной только для своей выгоды. Они все снова и снова пытаются выбраться, давят на самое больное. — Заткнитесь, замолчите, закройте рты! — кричу я и чуть ли не вою от бессилия. Я так беспомощен и жалок. Все это — моя вина. Хочется забыться. Закрыть глаза и не думать больше ни о чем никогда. Перестать грузить себя постоянными заботами и отпустить. Каждый раз меня останавливает лишь он, ласково зовущий «Ньютон» каждый раз, когда приходит ко мне в тюрьму. Или психушку. Без разницы. Германн пытается дотянуться до меня, я хочу схватить его за руку, притянуть к себе, но каждый раз мои пальцы хватают воздух. Хочется содрать всю кожу вместе с татуировками, чтобы не видеть тех, кем я когда-то восхищался. А они были лишь оружием тех, кто завладел мной. Только он спас меня от электрического стула, доказал комиссии, что я невменяем. Они упекли меня в «специальное учреждение», но это ведь лучше смерти? Я уже в этом не уверен. Лучше уж смерть, чем постоянное лицезрение того, как Германн угасает на моих глазах, сгорает, но не оставляет надежды. Их снова вырубили транквилизаторами. И меня заодно. Теперь уже с какой-то целью, а не просто так, для забавы, скрытой под усмирением. Я прихожу в себя первым, удивительно, но не могу открыть глаза. Я чувствую, что на мне шлем, его формы кажутся знакомыми. Неужели? — Три, два, один. — доносится до меня словно сквозь пелену. Щелчок и знакомое чувство дрифта. Я словно окутан водой, она выталкивает меня на поверхность. Я могу открыть глаза и вижу его совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Я хочу схватить его за руку, и впервые за столько лет она хватает не воздух.