Одержимость

                    О, да! Мне было приятно, и от этого мерзко. Я чувствовал себя побеждённым. Теперь я стал бояться Дана по–особому. Вдруг у него получится меня совратить, вдруг я сам захочу его рук и губ? Нет, нет! Наверняка так же приятно и с девчонкой. Правда, с девчонкой самому нужно быть асом, а я жалкий дилетант. Дан же, по–видимому, профи, скорее всего, у него куча девушек было, а может, и парней? Я ничего не знаю об этой части его жизни. Дина — первая девушка, которая появилась в доме Бергов, до этого витали только какие–то невнятные слухи о его разгульной жизни.       Кстати, Дина регулярно бывала в гостях у Дана. Мы с ней мило общались, она рассказывала про Испанию, Канары и Ибицу с модными тусовками. Рассказывала, как познакомилась с Даном, как он классно танцует, какой у него тонкий вкус, какая широкая эрудиция… Про то, какой он упёртый, властный, грубый псих, она не знала, но и я не рассказывал. Тем более что Дан частенько безмолвно сидел рядом, слушая наш трёп. Зато когда Дина уходила, в нём просыпалась разговорчивость: прежде всего, он предлагал запросто приходить к нему по утрам. «А то в вашей каморке всегда будут свидетели!» Я краснел, как помидор, сбегал.       Любви к Диане Дан, по–моему, не испытывал. Был с ней действительно сдержан, корректен, предупредителен. Значит, равнодушен? Зато со мной: раздражён, импульсивен, напорист, резок. Значит, неравнодушен? И что, мне радоваться этому?       Я попытался избавиться от его мотоциклетной доставки меня в школу. Попытался без вранья, серьёзно поговорить, убедить, что я не нуждаюсь в такой заботе и она меня тяготит. Он так же серьёзно мне ответил:       — Зато я нуждаюсь. Ты хотя бы что–нибудь мне оставь.       Именно из–за того, что я «оставил» ему привычку появляться неожиданно на своей «хонде» в моей жизни в самое неподходящее время, всё и случилось.       ***       Дан прекратил проверять мой телефон, привык, что там никого, кроме него, не было. Я же, напротив, начал осваивать функции телефона. Одноклассник Димка мне установил всякие штуки на iPhone, но главное — скайп. Поначалу я общался только с Ромкой и Андрюхой. Но потом обнаружил, что могу позвонить ещё одному человеку — Маринке!       Она была очень рада, повизгивала в трубку. Пообещала тоже настроить скайп. И уже через недельку я её лицезрел: ямочки на щёчках, смеющиеся глаза, курносый нос. В заторможенном изображении Маринка целовала меня в камеру, при этом её губы превращались в два розовых одеяла, нифига не эротично. Она провела мне «экскурсию» по своей квартире, показала даже туалет! Открыла ящики стола, холодильник, гардероб. Потом ещё был сеанс из её школы: дёрганое изображение скачущего на экране коридора и мелькающих лиц, а потом десять минут полдоски, полстены и голос учителя биологии в классе. Увлекательно!       Мы общались каждый день, какой–то телефонный роман! Я познакомил Маринку со своими друзьями и даже с мамой. На мамулю это произвело неизгладимое впечатление. Вроде не такая уж она у меня и древняя, но к техническим новинкам не привыкшая. Долго не могла поверить, что «девочка далеко, в Клину, за сто км». Мама Маринку заценила: «Хорошая, симпатичная, говорливая, не скучно с ней, наверное».       Парни тоже заценили: «Прикольная!» Ромка осторожно спросил, знает ли Дан.       — Конечно, не знает!       — Ты хоть смс–ки от Марины удаляй. Как бы чего не вышло у твоего припадочного. Как он вообще после лета? Головка всё ещё бо–бо?       Мне не хотелось рассказывать о постельной сцене другу, стыдно как–то!       — Да… вроде терпимо, у него в Испании девушка появилась, классная такая!       — Хм, девушка? На тебя хоть похожа?       — Шиза! Прекрати! С чего она на меня–то похожа? Она де–ву–шка!       — Ты на себя в зеркало–то смотрел когда–нибудь? — смеясь, говорит Ромка. — Я вот себя до сих пор понять не могу, как в тебя не втюрился при твоей красоте неописучей!       — Как, разве ты не втюрился? — поддерживаю я его тон.       — Втюришься тут в тебя! Твой цербер всю охотку поотбивает! Короче, я к тому, чтобы ты нюх не терял! Не верю я как–то, что псих отстал от тебя! По крайней мере, возит тебя в школу? Возит! А зачем ему, папенькиному сыночку, это надо? К чему эта гуманитарная помощь? Во–о–о–от!       Прозорливый у меня друг. И я удалял смс–ки и даже номер Маринки не подписывал, просто знал циферки наизусть. Я был осторожен! Ну, мне так казалось.       Мы встречались в телефоне с Маринкой больше месяца. А в осенние каникулы она решила приехать в Москву, на свидание! Я ей не врал никогда, она знала, что домой повести не смогу, что в принципе дома–то и нет. Остановиться ей было негде. Мы решили, что утром рано в семь часов Марина приедет на Ленинградский вокзал, я её там встречу, мы проведём день вместе, гуляя по Москве, а вечером поздно она вернётся в Клин. Благо рейсов много, а ехать всего около часа.       В назначенный день стою у входа на перрон — ожидаю! Мама велела мне цветы Марине купить, но я не стал: весь день мотаться по городу, только мешать будут!       Маринка появилась какая–то ошалевшая и растерянная, за три месяца отвыкла от меня. Но я проявил похвальную инициативу: налетел, обнял и поцеловал. Мы стояли посреди встревоженных пассажиров, сонных бомжей, приставучих таксистов и раскачивались. Я правда очень рад её видеть и соскучился!       День провели феерично! Бродили по Парку культуры, просвещались в Третьяковке на Кузнецком мосту, лопали роллы, понятно, что ей в торговый центр захотелось пойти, лопали мороженое, сидели на холодных скамейках и взахлёб целовались. Мне кажется, что у меня даже губы опухли. Вспоминали лагерь, хохотали, кормили жирных голубей и одну тощую собаку. Звонила мама, переживала. «Как там вы? Мариночке привет! А Берги собираются уезжать! Может, к нам приедете? Нет? Ну, тогда я поеду к Григорию, посплетничаю с его женой. Не теряй меня!»       Звонил Ромка. «Может, ко мне приедете, дождик вроде собирается?»       Звонил злой Дан: «Ты где?» Заговаривать ему зубы было как–то неудобно при Марине, и я просто сказал:       — Отвали! Не могу говорить! — И отключил телефон, чтобы не домогался.       День пролетел быстро, под занавес я всё же купил три белых хризантемы (по–плебейски, конечно, но я не миллионер!), и Маринка совсем растаяла. Я уже было хотел предложить ей всё же поехать к нам, ночевать у нас, у меня мамы–то нет. Но с Бергами я так и не понял, куда они уехали, может, в театр. Да и Маринке её мать стала названивать, беспокоиться, поэтому в девять вечера мы поползли на Ленинградский вокзал. Там ещё долго стояли, целовались, тёрлись холодными носами, держались за руки, Маринка опять заревела, как будто опять навсегда прощалась, и я подтолкнул её к турникету… пора! Стоял и смотрел, как она исчезает в переходе на перрон, часто оглядываясь, а я был счастлив...       ...пока чьи–то руки не обвили меня со спины, крепко вдавливаясь в тело. А–а–а! Испуг! Но тут же голос Дана в ухо, жёстко, грубо, цинично:       — А вот теперь, сучка, мы поедем домой!       Дёргаюсь, сердце где–то в горле застряло, мешает дышать и говорить, пытаюсь заглянуть ему в глаза. А они серые, но ведь были голубыми раньше? Губы сжаты и тоже серые. Серые тени на лице, серые пальцы вцепились в меня. Тащит за куртку за собой на грязный мотоцикл. Потом мы едем, слишком быстро и агрессивно, обливая грязью прохожих, накреняясь на поворотах, опасно приближаясь к фурам. На половине дороги я понял, что не дышу, я понял, что не дышит он под моими руками. Хоть бы мы никогда не приехали домой! Я готов ехать так всю жизнь. Приезжать не нужно. Я это знаю.       Но мы приезжаем. Он открывает ворота сам — в доме никого нет?       Дан тащит меня за шкирку к дому, но не к нашей каморке, а центральному входу. К себе? Не–е–е–ет! Начинаю упираться, цепляться за крыльцо, двери, кусты, обдираю ладони, торможу пятками. Дан хватает меня поперёк живота, впихивает, вталкивает в дом, я пытаюсь бежать — он успел схватить меня за волосы, я падаю перед ним на задницу. А–а–а–у! Он поднимает меня за подбородок и волосы и тащит дальше, каждая балясина лестницы — это рука друга, хватаюсь как клещ, не даюсь, пыхчу. Дан разжимает каждый палец и тоже пыхтит — ни мата, ни крика, борьба немых. Но он сильнее в этой борьбе, он всегда сильнее, он бьет по рукам, когда не может разжать пальцы, он кидает меня со ступеньки на ступеньку, швыряет меня в свою комнату — я лечу на пол. И он ставит точку — пинает меня в живот. О–ох–х–х! Боль разлилась по животу и по груди, меня сжало, я забыл, как сделать вдох! Чувствую, что меня переворачивают. Дан начинает снимать с меня одежду. Вырывая пуговицы, царапая мне кожу, бросая шмотки в разные стороны. Дана не остановить! Он страшен! Когда у меня спала боль, начинаю пинаться, кусаться, рычать, бить, как умею…       Но он не останавливается, он не замечает моих комариных укусов и взмахов, он стаскивает с себя куртку и свитер, и я даже где–то помогаю ему в этом, хватаясь за ткань. Борьба немых на раздевание.       Я понимаю, что не уйти, но я не сдамся, я лучше умру! Уже в трусах я ползу от него в угол комнаты, хватаю какую–то вазу, швыряю, какой–то прибор — в него же, на подоконнике книжка — получи! В лицо! В стальные невидящие глаза! Остановись, сволочь! Он вдруг подскакивает к шкафу и выхватывает из его утробы… наручники! Те самые? Прыжком ко мне, и за волосы (!!!). Мама, как больно! Волочёт к своей кровати. Хватает под мышки, кидает меня на кровать, прижимает собой, ищет руки. Спрятать не получается, клац… и я прикован к чугунному изголовью. Всё, это поражение, позорная капитуляция! И, выдохнув, он начал говорить мне в лицо:       — Шлюха вокзальная! Блядь подзаборная. Я предупреждал тебя. Со мной нельзя так! Ты довыёбывался, сучонок! Как ты посмел сосаться с кем–то. Шлюха…       Он говорил и говорил, на одной ноте, но не громко, от этого было только страшнее. Потом замолк, уставился на меня, ноздри раздул:       — Можешь закрыть глаза, — приказал псих.       И я закрыл. Он тут же впился в меня ртом, мучил губы, щёки, подбородок, брови, уши, шею. Пальцами впился в бока, ладонями растирал грудь, голым животом тёрся о мой живот. У него стоит: я чувствую бугор бёдрами сквозь его джинсы. Чувствую молнию штанов, которая царапает меня, зубы на моём животе, пальцы в паху, потом пальцы на заднице и пальцы в заднице. Но недолго! Не церемонится с провинившимся птенчиком. Пару секунд, шорох одежды, и вдруг подхватывает меня за колени, подбрасывая вверх, раздвигает ноги. Я кручу железками, руками бью по изголовью, по подушке! Но я не буду кричать, я не буду плакать, я не буду просить и унижаться, хотя и дрожу всем телом.       Чувствую круглую головку его члена у ануса — давит; моя задница за меня — не пускает! И вдруг Дан та–а–ак надавил! А–а–а! Мои глаза широко распахиваются, а изо рта вырывается немой крик. Я ору шёпотом, дёргаясь от боли, и пытаюсь свести ноги, но конечности просто висят, а мучитель не обращает на мой крик никакого внимания, загоняя ствол всё глубже и глубже, пока не достигает предела. Я замер, опасаясь, что если немного пошевелюсь или просто неосторожно вздохну, член порвёт нахрен всё внутри... это невозможно терпеть, я захлёбываюсь болью. Горящий уголь, ад… и горящие серым глаза надо мной, и капля его пота мне на лоб… Дан решил толкнуться во мне и… темно…       Еду на поезде, сижу на печке, сильно печёт. Зачем в поездах Средней Азии топить печки? Отец сидит напротив и щёлкает семечки, я точно знаю, что это отец, хотя никогда его не видел.       — Как там после смерти? — спрашиваю я отца.       — Скучно! — говорит он. — Жены нет, сына нет, друзей нет. Вот семечки выдают, и те не жареные и не солёные!       — А если я к тебе приду? Ты меня примешь к себе?       — Придёшь? — удивляется отец. — Тебя разве убили?       — Да, наверное…       — На войне?       Я силюсь вспомнить, где меня убили. Разве я был на войне? И тут подходит Маринка в футбольной лагерной форме:       — Сеня, ты ведь под поезд попал! Тебя переехало! Никогда больше не приходи на вокзал! Никогда!       — Эх, Сеня, — горько говорит отец, — что ты наделал... Что ты наделал… Что ты наделал… Что ты наделал… Что ты наделал… Что ты наделал…       Выныриваю, в голове холод и шум, ледяные пальцы и звук, как будто в банке, глухой:       — Что ты наделал… Что ты наделал… Что ты наделал…       Почему–то боль на запястьях, и не могу отпустить руки. И ещё жжёт в заднем проходе, внизу всё мокрое, пахнет чем–то мускусным, пряным и хвойным. Темно, но глаза видят Дана, он сидит на краю кровати в моих ногах, наклонился к коленям, обхватил виски, и звук, как в банке:       — Что ты наделал… Что ты наделал… Что ты наделал…       Он плачет! Почему? Кто и что наделал? Я или он? И где отец? И выныриваю окончательно. Я был без сознания! А. Он. Меня. Изнасиловал. Он плачет! Отлично! Я победил. И я начинаю хохотать, истерично, громко, отчаянно, мне смешно, не могу… не могу остановиться! Это припадок…       Дан удивлённо смотрит на меня, потом снимает наручники, ложится рядом и укрывает нас одеялом. И мы спим в моей крови, в его сперме, в моих фекалиях, в его слезах, в моей ненависти, в его одержимости… Идти это всё смывать нет сил.