Пепел

Мелкие камешки на растрескавшейся от зноя пыльной тропинке в тишине раннего утра звучно хрустели под ногами. Александр Каширов, летчик-истребитель и Герой Советского Союза — теперь уже дважды — с удивлением обнаружил, что звук кажется ему слишком громким и вызывает досаду. А он-то думал, что после рева реактивных МиГов и рокотания воздушных боев ему никакой шум не помеха… Он сошел с протоптанной жильцами в обход неудобной дороги тропы и продолжил путь по траве. На сапогах влажно заблестели потеки росы. Здание общежития встретило его сонной тишиной. Дремавший в глубине своей конторки вахтер на стук в стекло заворчал, завозился, буркнул крепкое словцо… Приподнялся, увидел мундир майора и тотчас зашустрил — торопливо поднялся, прошаркал к окошку, бормоча извинения и неуверенно, кривовато улыбаясь заискивающей улыбочкой. Каширов, дождавшись паузы в потоке оправданий, спросил: — В какой комнате живет Иван Брагинский? — Брагинский? — удивленно переспросил вахтер. — Так он, если не ошибаюсь… в четыреста девятой. На его заспанном лице сквозь недоумение проступили опаска и любопытство. — А что, собственно… — Спасибо, — веско произнес Александр и, оглядев вестибюль, показал большим пальцем влево: — Лестница там? — Вам лучше по правой, — подсказал вахтер и попытался снова: — Вы знаете, я отвечаю за отчетность… Могу я узнать, по какому вы делу?.. — По важному, — сухо ответил Каширов и, игнорируя новые попытки выведать детали, направился в правое крыло. Стены здесь были выкрашены в какой-то поразительно мерзкий оттенок желтого. Александр, никогда не считавший себя эстетом, невольно поморщился — даже для него это было вопиюще безвкусно. Для Вани, искусствоведа со стажем, это должно быть подобно пытке. Шесть лестничных маршей, на последнем пролете — забитая до краев окурками банка из-под консервов, бронзово поблескивающая на солнце. Застеленный истертым линолеумом коридор после залитой светом лестницы показался Каширову тусклым. Из-под ног шустро метнулся к общей кухне толстый рыжий таракан. Александр сделал шаг на упреждение и прицельно обрушил сапог на пруссака. Развели тут… По своей воле Иван — потомственный интеллигент, привыкший к накрахмаленным воротничкам, фарфоровым безделушкам на кружевных дорожках и чаепитиям в пять вечера — никогда бы не поселился в таком месте. Но его воли здесь не было. Когда оттарабанил пять лет на Колыме, выбирать, где жить, не приходится. Дали служебное помещение в общежитии — и то хорошо. Каширов отыскал нужную комнату и постучал. Некоторое время внутри стояла тишина, а потом, вроде бы, раздались осторожные шаги. Он постучал снова. За дверью раздалась торопливая, тревожная возня. Наконец, заспанный до хрипоты голос Брагинского напряженно спросил: — Кто там? — Вань, это я, — подал голос Александр, — Шурик! — и, подумав, добавил: — Каширов. В замочной скважине заскрипел ключ, и на пороге предстал сам Иван. Сразу стала понятна причина промедления — прежде чем отозваться, Ваня натянул брюки и влез в башмаки. Каширов окинул друга быстрым, но внимательным взглядом. За пять лет, прошедших с их последней встречи, Иван сильно похудел. На уставшем, осунувшемся лице прибавилось морщин. В свободно опущенных руках появилась какая-то принужденность, стыдливая неловкость. Будто Ваня не знает, куда их деть, а убрать за спину — неловко вдвойне. Но больше всего Александра зацепили, задели за живое Ванины волосы. Совершенно седые. Брагинский тоже на него смотрел — долгим, ненасытным, странно настороженным взглядом. Словно сомневаясь, что это в самом деле он, и что он не исчезнет, если моргнуть. Или… Или не веря, что он, летчик-герой, мог прийти к нему, бывшему зэку-антисоветчику?.. От этой мысли Каширов похолодел. Ваню арестовали в сорок девятом. Некоторое время он получал от друга передачки и письма, обещания как-то поспособствовать, исправить недоразумение… А потом суд, приговор, и все резко прекратилось. Что тут можно было подумать? Слова застряли в горле. Иван усмехнулся болезненно теплой, горько беззлобной усмешкой: — Давно от тебя не было вестей… Александр колебался ровно семь секунд. Причина его неожиданного исчезновения — государственная тайна. Но Ваня — его друг, и бесстрастные шестеренки госмашины уже достаточно его пожевали. Хватит с него мучений. — Я был в Корее, — признался он. Лицо Брагинского озарило смутное понимание и робкое облегчение. Он приглашающе посторонился, негромко спросил: — Может, зайдешь? Я сегодня выходной… Каширов вместо ответа крепко его обнял. Ваня издал какой-то невнятный звук, растерянно застыл, несмело ткнувшись носом ему в плечо. И лишь спустя несколько мгновений, словно заново поверив, что его все еще может кто-то обнимать, порывисто сжал друга в ответных объятиях. Александр даже через плотный китель ощутил давление выступающих ребер и вжимающихся в спину пальцев, от лагерной жизни и тяжелого труда ставших тонкими, узловатыми, но сильными… как у Кощея. Каширов горько усмехнулся аналогии. Иван встрепенулся: — Что? Александр коротко стиснул его посильнее и успокоительно похлопал по спине близ лопатки: — Ничего. Скучал я по тебе, Ванька. Безумно скучал. — Я тоже… — эхом вставил Брагинский. — Думал, не добьюсь пересмотра дела, так хоть досрочное буду выбивать. А потом прямо у ворот тебя встречу и домой отвезу, — поделился Каширов и мрачно добавил: — Не дали. Иван тихо, удрученно вздохнул. Объятия становились неловко затяжными, но прервать их Александр не решался. Помог Ваня: — Давай не будем стоять на пороге… — Не будем. Каширов выпустил друга из объятий и переступил через порог. Брагинский, зевнув, небрежно обронил: — Можно не разуваться, я все равно буду мыть пол… Александр стянул сапоги строго возле двери и прошел вглубь комнаты — типовой, аскетично меблированной, а вернее сказать, обставленной по остаточному принципу. Иван, сменив ботинки на стоптанные тапки, прошаркал следом. Вынул из почти пустого шкафа рубашку, накинул на себя с хорошо знакомой Каширову стыдливой щепетильностью. — Неудобно, — заметив его взгляд, пояснил Брагинский. — Ты в форме, а я полуголый… До ареста он бы сказал «некомильфо» и «неглиже». — Курить можно здесь, — отвлекшись от пуговиц, Иван мотнул подбородком в сторону окна. На подоконнике стояла пепельница. Не банка, не жестянка, а настоящая, стеклянная. Александр, кивнув, вытащил из кармана «Беломорканал». — Будешь? — спросил он, протянув Брагинскому пачку с вытянутой наполовину сигаретой. Ваня охотно угостился. С минуту они молча курили у раскрытого окна. Солнце скрылось за облаками, и сразу стало как-то пасмурно и серо, но Александр смотрел на заурядный окраинный вид с ностальгическим наслаждением — ему этого не хватало. Иван глядел вдаль с тоскливой, пристально-слепой неподвижностью. Будто пытаясь проникнуть взором за занавески своей старой комнаты и узнать, кто там теперь живет, как живет, бережет ли его книги. Каширову пришла в голову паршивая мысль, что никаких книг там, скорее всего, уже нет. Ваня неожиданно заговорил — все так же смотря вдаль, все так же негромко, так что Александр не сразу осознал, что он говорит, и говорит с ним: — Как это вышло? Как ты оказался в Корее? Каширов нахмурился, вспоминая ту тревожную ночь, в которую он покинул Москву. — Приехали за мной заполночь, — начал рассказывать он. — «Майор Каширов?» — «Я». — «Проедемте с нами». Ну, тут я обомлел. Иван улыбнулся между затяжками ускользающей, болезненной улыбкой человека, прошедшего через то же самое. — Спрашиваю: «Я могу одеться?» — продолжил Александр. — Они мне: «Конечно!» Оделся, посадили в машину между двух хлопцев. Едем. Молчим. Я думаю: «Дело мое труба!» А сам все вспоминаю, куда ходил, с кем общался, какие анекдоты рассказывал, кому. — Я тоже анекдоты вспоминал, — заметил Брагинский. — Целых два вспомнил. Один про Молотова, другой про Сталина с Лениным. Смешные, особенно второй. Эх, — он стряхнул с сигареты пепел, и вдруг его словно прорвало: — А мне, представляешь, даже одеться не дали! Так и повезли в кальсонах и пальто. Он затянулся нервно торопливым, почти женственным в своей ломкости движением и нарочито медленно, со злой сдержанностью, выдохнул. Каширов молчал. Не понимающе, но понятливо. Иван снова поднес ко рту сигарету — все еще как-то ломко, но уже на порядок спокойнее — и кривовато усмехнулся каким-то своим мыслям на выдохе. Александр солидарно пыхнул густым горьким дымом. Ваня окончательно успокоился и смущенно заметил: — Прости, я тебя перебил… Что было дальше? — А дальше — больше, — теперь уже не только понятливо, но и понимающе продолжил Каширов. — Привозят меня в кабинет, там капитан. Встает навытяжку: «Товарищ майор! С вами будет говорить товарищ Верховный главнокомандующий!» И трубку мне сует. Я ни черта не понимаю, беру, говорю «алло». А мне оттуда — натурально главнокомандующий! Иван вскинул брови. — «Хватит отдыхать, Саша. Выезжай, есть работа», — процитировал Александр. — Так и сказал. Ну, что мне оставалось? Я навытяжку: «Есть, товарищ Сталин». Трубку положил, руки трясутся. Этого, кабинетного, спрашиваю: «Слышь, капитан. У тебя есть что-нибудь выпить?» Он мне, как автомат: «Никак нет, товарищ майор!» И отправили нас в Китай, — заключил он. — К северокорейской границе. Забрали документы, выдали китайскую форму, китайские удостоверения, по-русски переговариваться строго запретили. Сначала местных учили, потом и сами летали. Прикрывали от американцев аэродромы и населенные пункты. И так три года, от звонка до звонка. Героя вот получил, — он с мимолетным благоговением коснулся краев награды самыми кончиками пальцев. — Поздравляю, — сказал Иван. — Служу Советскому Союзу, — машинально ответил Каширов, но без положенного энтузиазма, и тяжело вздохнул. — Устал я, Вань. Когда с немцами воевали, за день по десять вылетов можно было сделать, и огурцом. А на реактивных скоростях перегрузки такие, что три вылета сделаешь, и уже жить не хочется. А по тревоге могут поднять на четвертый. А завтра надо лететь еще. Брагинский, помолчав, положил костистую ладонь ему на плечо: — Если тебе нужно об этом поговорить… или помолчать — приходи. Александр, медля с ответом, ткнул окурок в дно пепельницы. Бычок потух почти сразу, но он надавил на него сильнее, сминая, и покрутил туда-сюда. Он бы хотел. Они с Брагинским были разными, как небо и земля, и все же Ваня всегда был для него самым приятным, самым понимающим, самым мудрым собеседником. Умеющим, когда надо, молчать. Способным облечь в слова то, что он сам может выразить только жестами и междометиями. Могущим навести своим инаковым, философским мнением на новые, неожиданно полезные мысли. Согласиться мешало ощущение, что он ищет в Ване жилетку. Он, здоровый, благополучно живущий мужик — у изможденного лагерями опального Ивана. С другой стороны… Ведь наболело, действительно наболело. И неизвестно, что хуже — когда перегорел внешне, и пепел лежит на волосах и посеревшем лице, или когда пепелище медленно тлеет внутри. — Если откажешься, я пойму, — заверил Иван и невесомо опустил в пепельницу окурок от полностью докуренной сигареты. Александр качнул головой. — Я приду. Ваня мягко улыбнулся: — Буду ждать.