bad habits

I. Всё начинается по общепринятым законам – с искры. Сынён уже несколько часов подряд не смотрит на часы. Должно быть, уже поздно – по крайней мере, он приходит к такому выводу, ибо в комнате, в которой он находится, очень тихо – настолько, насколько это вообще возможно в ночном городе, – и единственным источником света является уличный фонарь прямо под окном его квартирки в самом обычном многоквартирном доме. И всё же, он не уверен. Потому что даже если внезапно начнётся конец света, вряд ли он обратит на это какое-то внимание. Уж точно не тогда, когда Сыну наклоняется, чтобы поцеловать его, и целует ещё очень долго, так, как будто бы Сынён – глубокое бескрайнее море, из которого невозможно напиться и в котором нельзя утонуть, но у него почему-то получается именно второе. А может быть, так оно и есть. По крайней мере, Сынён приходит к такому выводу не без оснований: возможно, именно поэтому он всегда хочет слишком многого; может быть, именно поэтому расставания со всеми, кого он оставил позади, всегда напоминали ему о кораблекрушениях и бездонных морских пропастях, ведущих в неизвестность. Если Сыну и знает ответы на все эти вопросы, то просто решает смолчать. II. Иногда Сынён думает, что, наверное, это и есть любовь, когда пустая дыра в его груди, где по законам физиологии должно находиться сердце, начинает нестерпимо болеть. Они выезжают за пределы Сеула, Сыну – за рулём. Сынён сидит на пассажирском сидении и просто смотрит на стелющуюся под колёсами дорогу, стараясь не поворачивать голову, чтобы не видеть чужой профиль. Потому что это делать легче, всегда легче, и ему приходится сильно прикусить кончик языка, чтобы выгнать из головы навязчивую мысль о том, чтобы поцеловать старшего прямо здесь и сейчас. Есть что-то особенное в том, как Сыну касается бедра Сынёна свободной рукой. Так, как будто бы они и не ссорились ещё какой-то час назад; так, как будто бы он не сказал ему оставить его одного прямо посреди круглосуточного магазинчика на окраине Сеула; так, как будто бы он не сказал Сынёну отвалить, убираться прочь и никогда больше не возвращаться. Сыну прикасается к нему так, как будто бы он вовсе и не имел всего этого в виду, и, может быть, возможно, это и есть любовь. III. Сынён почти ничего не помнит о Тэджоне* – только темноту их гостиничного номера, жар тела Сыну, прижатого к его собственному так плотно, ощущения, с которым кровь бьёт в голову, когда старший пытался сохранять заданный темп даже несмотря на тяжелеющее с каждой минутой всё сильнее дыхание. Он помнит, как сам же и просил Сыну двигаться быстрее, быстрее и ещё быстрее, пока в его черепной коробке не осталось ни одной связной мысли; помнит, как старший шептал ему всю эту ложь прямо в доверчиво распахнутые губы, и Сынён проглатывал каждую из них, их все так, как будто бы они были кусочками сахара, тающими на его языке, и продолжал делать это до тех пор, пока они оба не слились в единый хаос пота, рваных вздохов и дрожащих конечностей. IV. Иногда Сыну сладок. Иногда то, как он целует Сынёна, напоминает ему о вечерах, проведённых на пляже, о том, как он пил вишнёвую колу, сидя в последнем поезде домой, и обо всех этих бесконечных вселенных, где старший любит его в ответ. Но всему виной всего лишь его заблюренное чувствами зрение, в то время как облака над его головой становятся всё темнее и тяжелее. Тогда же Сынён понимает, что все те вечера, проведённые на пляже, заканчивались ссорами, кола становится безвкусной, а Сыну снова избегает его взгляда. V. – Я даже не помню, как всё это началось, – говорит Сыну, наклоняя голову и выдыхая через приоткрытые губы сигаретный дым. А Сынён помнит. Кристально чисто, как будто бы это было вчера. – Это была просто одна единственная ночь, – говорит он, стараясь не обращать внимания на пульсирующую боль в висках. – А потом она превратилась во все остальные. Во всё это. – Мы должны прекратить, – перебивает Сыну. – Ты же понимаешь. Сынён не понимает. Не понимает, но прекрасно осознаёт, что голос Сыну ещё долго будет преследовать его по ночам, сделает его беспокойным и лишит сна, заставив скатываться с кровати в холодном поту и, забившись в угол спальни, глотать холодные слёзы. И всё же, он просто кивает, потому что тон старшего твёрдый и уверенный, и Сынён знает его достаточно хорошо, чтобы понимать, что он не передумает. Но так или иначе, в горле всё равно предсказуемо застревают колющие глотку изнутри слова. «Если ты перестанешь прикасаться ко мне, я просто рассыплюсь на части, потому что никто, никто не сможет сравниться с тобой, и мы оба это знаем. Если ты перестаешь прикасаться ко мне, я разобьюсь вдребезги, потому что только твои руки помогают мне держаться». – Хорошо, – вместо этого говорит Сынён, проглатывая рыдания, грозящиеся вырваться из груди, вместе с невысказанными признаниями, и чувствует предательскую дрожащую плёнку слёз на глазах. – Как скажешь.