Горячо, холодно

От жары дрожал воздух, а у Зейна под этим палящим зноем заледенели губы. Они жили всего в полсотни миль от пустыни, раскаленной, словно газовые гиганты в космосе. Золотые клубы песчаной пыли гуляли по всему континенту, проносились прямо по улицам, густые, точно грозовые тучи, и такие же опасные. Песчаная пыль могла похоронить заживо целый город, но сейчас она лишь вкусно скрипела под ногами. Холмов было не разглядеть, они словно пропали без вести и ждали, пока кто-то поместит их на коробки из-под молока. Иногда в землю вгрызалась жухлая трава — корм для кроликов, местами можно было рассмотреть высокие эвкалипты, источники силы и жизни. Ветер в Австралии не пригонял прохладу, он нес с собой клубы пыли, темной, если по небу плыли предвестники дождя, золотой, если день был жарким, как сегодня. В кармане у Зейна таяли леденцы, превращаясь в липкую лужицу, но сами пальцы зябли, как при сильном морозе, когда хочется скукожиться в дрожащий комок. Здесь, в Австралии, такого никогда не было. Прохлада наступала в те дни, когда без перерыва шел дождь, небезопасная, но честная. После этого под ногами чавкала жидкая грязь, и обычно бледная трава, напитавшись влагой, поднималась ввысь, пока её не атаковали резвые — и всё время голодные — кенгуру. Их пытались опередить стучащие зубами кролики и овцы с бурой свалявшейся шерстью. Как же холодно. Мое тело еле движется, суставы окоченели. Я чувствую, как жара испаряет из моего тела влагу, но она холодная. Я никак не могу согреться. Моими ладонями можно остужать воду. Хочу домой. Растопить камин и хоть немного погреться. Это невыносимо, невыносимо...». Нужен был ему совсем не камин. Тепло объятий могло бы согреть его так, как никогда не согрело бы самое теплое пончо, связанное из первоклассной овечьей шерсти. Конечно, такое чудо смогли бы сотворить далеко не каждые объятия, но если не они, то уже ничто не могло бы помочь. Зейн обвил себя руками, пытаясь хоть как-то согреться: кожа скользила от пота, точно он касался лягушки, ткань одежды впитывала влагу, словно старая кухонная тряпка, и ему было противно и липко, как если бы он упал в грязь. Еще каких-то пятьсот шагов, и он оказался бы дома. Сел бы в кухне, начал готовить еду, чтобы был повод растопить печь, и стал бы надеяться, что на этот раз не простудится. Зноба не давала Малику делать широкие шаги. Песок, бьющий по лицу, ощущался стеной. Он попытался проскользнуть тихо-тихо, не скрипя ни одной половицей. В уютной гостиной мятного цвета никто не заметил, как Зейн вошел — это хорошо. В это время, когда солнце не пытается притвориться, что пора спать, всегда включен кондиционер, и Малик не выдержал бы и двух минут в компании этого прохладно жужжащего мотора. От холода в его жилах стыла кровь. Зейн передвигался медленно, чтобы не расходовать лишнюю энергию, не создавать для себя сквозняк, но его всё равно трясло почти без перерыва, словно изображение старого телевизора. Недавно его близкий друг Луи нашел пару, истинную пару, и больше не мерз. Ему даже бывало жарко, он открывал настежь окна, увешанные сеткой от насекомых, и холод, что раньше был знаком ему не по наслышке, больше не мучил довольного жизнью Томлинсона. Теперь он был счастлив, чувствовал температуру, как и все, а Зейну сочувствовал лишь по старой памяти, словно недавно не был в похожем положении. Правда, Луи никогда не было так холодно, как Зейну. Он ни разу не кутался сразу в несколько свитеров, из его рта никогда не вырывалось облачко пара, как в самую лютую стужу. Его зубы ни единожды в жизни не стучали друг об друга, потому что его соулмейт жил в Сиднее, и Луи столкнулся с ним, когда ездил в столицу, чтобы найти работу и навестить дальних родственников. Зейн казался особенным всем друзьям и знакомым, даже собственной семье, однако сам он знал правду. Его соулмейт несправедливо далеко. В Техасе боялись змей так же сильно, как и в Австралии, и люди там жили почти такие же загорелые и трудолюбивые, привыкшие к песчаной пыли и сухому ветру на генетическом уровне. Здесь были одноэтажные дома с террасами и множество трейлеров, стоящие целым скопом, словно собравшаяся на проповедь паства. Этим трейлерам не суждено было сдвинуться с места и когда-нибудь отправиться за пределы штата, однако они еще помнили лучшие дни, и местные дети, как и двадцать, и сорок лет назад немного завидовали этим необычным убежищам. Лиам никогда в Австралии не был, но часто думал о ней и никогда не переключал телевизор, если по нему показывали этот далекий континент — иногда ему казалось, если он не может согреться на границе с Мексикой, то уж в Австралии, под палящим солнцем, точно сумеет. Это было ложное упование. Только если бы там волшебным образом не жил его соулмейт, но Лиам не тешил себя напрасной надеждой. Особенно, когда теплыми летними вечерами кутался в плед, наблюдая за тем, как бескрайнее небо медленно прожигает властолюбивое солнце. Иногда валуны нагревались так сильно, что можно было готовить на них еду. Лиам касался их руками, задумчиво смотрел на покрасневшие пальцы и не чувствовал ничего, кроме дьявольского холода, выкручивающего его нутро, как если бы он проглотил глыбу льда. Часто его бил озноб посреди чудовищной жары. Почти всегда. Если я включу отопление, провода просто оплавятся. Произойдет короткое замыкание, и я потеряю единственную возможность немного прогреть комнату. Может, даже случится пожар, если я перегружу систему. Но, черт возьми, как же холодно! Невыносимо, нестерпимо холодно. Лиам плотнее закутался в плед, задумчиво рассматривая высокое безоблачное небо. Ястребы кружили по нему, высматривая добычу, и он загадал желание. Если хотя бы один спикирует вниз, он найдет то, что ищет. Искал Лиам не что-то, а кого-то, но в последнее время ему казалось, будто в Техасе он не отыщет его никогда. Если бы его соулмейт жил где-то поблизости, Лиаму было бы просто прохладно, как и некоторым его знакомым, но время от времени Пейн чувствовал, как волосы словно покрываются льдом и похрустывают, когда он касался их рукой. Такого больше ни у кого не было. Дверь скрипнула на петлях, и на террасу медленно вышла его сестра Рут, разомлевшая от дневного сна. На ней был топ без рукавов и высокие джинсовые шорты без ремня, открывающие короткую белую полоску кожи, что еще не успела загореть. Она в жизни не мерзла, разве что зимой, когда они не успевали вовремя включить отопление. Недавно Рут вышла замуж, и не за кого-то, а за своего соулмейта, с которым она была знакома с детства. Лиам был за нее очень рад, хотя и дрожал на свадьбе от холода, а вкуснейший торт с кремом и сливками показался ему мороженым. – На тебя смотреть жарко, – сказала Рут, обмахнувшись ладонью, как веером. Пейн задумчиво осмотрел концы своего пледа — они совсем истрепались, цвет бахромы по краям напоминал молоко, хотя в день покупки был золотым, как старинные дублоны. Лиам нуждался в нем каждый день в году, хотя обычно старался не привлекать внимание и просто носить свитер с высоким горлом. Каждый раз, когда он целовался с кем-то, ему казалось, будто на губах появляется корка льда. В этих поцелуях не было ничего, кроме обидного прохладного послевкусия и ледяного хруста. – Мне очень холодно, Рути, – вздохнул Лиам, прижимаясь виском к деревянному столбу на крыльце. Он был теплым, но Пейн мог лишь догадываться об этом. В траве ясно раздался шорох. Он услышал, как шипит гремучник, и бросил сестре высокие сапоги, предварительно вытряхнув их. Послышался стук мелких камушков, ударившихся о крыльцо. Здесь змеи были бесстрашными. Они умело прятались и кусали исподтишка, целясь в незащищенные ноги. Притаиться в сапогах для них было обычным делом, и у всех местных вошло в привычку вытряхивать обувь. Для такой жары сапоги, может, были обувкой неподходящей, но от змей и скорпионов спасали лучше, чем сандалии. – Может, к доктору сходить? – спросила сестра участливо. Ей было жарко даже думать о высокой обуви. Лиам медленно покачал головой, прекрасно зная, что ему посоветуют. Озноб бил его так сильно, что он еле заметил, как голодный ястреб спикировал вниз. Гремучник был повержен, и это значило, что Лиам мог действовать. – Куда ты собрался? – спросила Триша, наблюдая за тем, как Зейн мечется по комнате, точно игрушечная мышь с колесиками, лихорадочно швыряя вещи в чемодан. – Зейн! Зейн, посмотри на меня! – повысила голос она, но сын даже не обернулся. – Зачем ты собираешь вещи? – Я уезжаю, – на ходу бросил Малик, опустившись на колени, чтобы достать из под кровати коробку с обувью. Он хотел найти что-то более удобное, чем старые кеды. – Я устал мерзнуть, мне одиноко, я хочу найти соулмейта. Устал Зейн уже давно, но именно сейчас понял, что его больше ничего не держит. Любил ли он семью? Конечно. Таких людей тяжело было не любить. Но, черт возьми, Малик не собирался быть с ними до конца своей жизни. Он давно стал самостоятельным человеком со своими приоритетами, мыслящим иначе, и ему хотелось любви. Любви с человеком, чье присутствие будет вызывать трепет. Чьи поцелуи будут волнительными, а не леденящими душу, как прикосновения к окоченевшему мертвецу. Одно Зейн знал точно — его нет на континенте. Только если его соулмейт — не одинокий кенгуру. – И где ты собрался его искать? – спросила Триша чуть спокойнее. Зейн остановился, напряженно замерев, точно услышал неясный грохот за далекими, невидимыми глазу холмами. Он видел, так застывают животные перед песчаной бурей или ливнем, прежде чем броситься со всех ног от опасности, поднимая столбы пыли. Малик собирался поступить также — бежать от холода, разрушающего душу и тело, к тому, кто может согреть его одним лишь присутствием. – Не знаю, – наконец, проговорил Малик, посмотрев на полусобранный чемодан, чтобы не растерять решительность, и снова принялся за дело. – Но узнаю. Буду ориентироваться по ощущениям. Где-то он должен быть, – помолчав, добавил Зейн, забросив в чемодан очередной свитер. – И ему так же холодно, как и мне. Это придавало ему сил. Зейн никогда не собирался греться один, это было бы слишком эгоистично. Он согрел бы своего соулмейта, сам укрыл бы его от стужи, объятиями, своим телом, словами, дыханием, надеждой. Он уже был для Зейна родным — замерзая даже в самую теплую погоду, они были одинаково одиноки и несчастны. Они нуждались друг в друге больше, чем кто-либо из их окружения. Даже если его вторая половина была родом из далекой Гренландии, почти полностью покрытой толстой коркой льда, Зейн был уверен: соулмейт прекрасно понимает, что его холод не естественного происхождения. Он идет изнутри. – Зейн, остановись, – Триша бросилась наперерез и закрыла спиной высокий платяной шкаф, где лежали утепленные куртки. Зейн посмотрел на неё измученными глазами, и женщина, тяжело вздохнув, взяла его за щеки двумя руками. Они были холоднее льда, её ладони даже кольнуло. – Тебе так холодно? – Мучительно, – честно сказал Зейн. Измученное лицо выглядело, как никогда, бледным. Однако надежда всё еще пробивалась через затравленные глаза, несломленная, живая, запредельно честная. Надежда на любовь, на счастье, на настоящее тепло, разливающееся по венам. Руки у Триши невольно свело, словно она опустила их в сугроб. – Тогда я дам тебе денег на дорогу, – выдохнула женщина. – Не очень много, я всё отдала на на починку машины... – Спасибо, – прошептал Зейн, крепко обнимая маму. Ей хотелось отстраниться: обнимать Зейна — всё равно, что прижиматься к глыбе льда, но Триша не смогла себе этого позволить и стиснула сына еще сильнее. Посмотрев на пухлый рюкзак, Лиам взял еще подсумок на ремне. Он собирался ехать налегке, в рюкзаке были всего лишь теплые вещи на смену. Никаких книжек, даже самых любимых, лап топ остался на столе, переносная колонка улеглась в коробку и спряталась в шкаф. У Пейна был забронирован билет на автобус до Далласа, там он садился на самолет и летел до самого Мэна с многочисленными пересадками. Если бы ему становилось всё холоднее, Пейн направился бы во Флориду или купил бы билет до Вашингтона, в зависимости от своих ощущений. В окно царапался настойчивый лунный луч. Его студеный свет заставил зубы Лиама стучать друг об друга, хотя скорее всего виноват был внутренний холод. Его соулмейт был слишком далеко, так что у Пейна могли замерзнуть внутренности. Иногда ему казалось, что внутри него целая морозильная камера, и тогда он старался оказаться прямо под палящим зноем. Лиам бы не растаял. Не согрелся бы даже чуть-чуть. Просто так было немного легче, словно солнце соединяло его со второй половиной. Светило для них двоих. В холле он не остановился, ладонь опустилась на ручку двери, враз охлаждая её, и Пейн не пытался бросить взгляд на семейные фотографии и недавно опустевшую собачью подстилку. Он не знал, как скоро вернется домой и вернется ли. Губы оледенели, Лиам слизал изморозь языком, и влага во рту напоминала стылый коктейль из местного бара. Он не будет скучать по этому чувству, никогда. – Даже не попрощаешься? Голос сестры всё-таки заставил его обернуться. К чувству холода прибавилась вина, но даже она не могла сравниться по силе с порывом леденящего внутреннего ветра, что властвовал над Лиамом круглый год, незаметный для людей, но ощутимый для самого Пейна. Как будто его прокляли, и это было проклятие Северно-Полярной любви. Его личная ноша, его груз — айсберг. – Я... не хотел никого волновать, Рути, – сказал Лиам, пытаясь рассмотреть в темноте знакомый силуэт. – Мы ведь все видим, что с тобой происходит, – ответила сестра, покачнувшись, словно маятник. Ночная жара душила её, а Лиам дрожал от холода, хотя надел сразу несколько свитеров. – Послушай, что бы ни случилось, ты всегда можешь позвонить нам, и мы постараемся тебе помочь. – Я знаю, – быстро произнес Лиам, думая о последнем рейсовом автобусе. Ему хотелось сказать Рут так много, но времени на это уже не было. Он просто не смог бы объяснить всё так быстро — это была вся его жизнь, заледеневшая, точно рыба в супермаркете. – Поцелуй за меня маму, и... – Так просто ты не отделаешься, – прорезал тишину голос второй сестры. Пришлось поцеловать на прощание всех членов семьи, карауливших его в гостиной, но Лиам был даже рад, что так получилось. Он не хотел никого бросать. Просто чувствовал, что умрет от холода, если останется в Техасе. В Сиднее Зейн всё еще дрожал, словно включенная на полную мощность стерео-система, и не мог насладиться видами столицы, красочными парками развлечений и знаменитой на весь мир оперой, но уже в Джакарте он вдруг почувствовал, что озноб бьет его чуть меньше, чем обычно, однако верхний свитер не снял. Малик знал, что это всего лишь точка между домом и местом, где живет его далекий соулмейт, но всё равно не мог не отметить красоту Индонезии. Их теплый пляж ощущался ледяной пустыней, где выли его внутренние ветра, однако он был невероятно красочным. Если бы холод не стучал по его коленным чашечкам, Малик задержался бы здесь на несколько дней. Приземлившийся в Арканзасе Лиам тоже времени даром не терял. Он пил горячий-горячий кофе, и ему показалось, будто стало чуть менее холодно. Аэропорт гудел, как включенный на полную мощность фен. Казалось, он сжимается и разжимается, точно огромная медуза. Мимо проносились сотни лиц, растворяясь тенями, совершенно не задерживаясь в памяти. Пейн всматривался в толпу. Его соулмейт мог быть среди людей, он мог оказаться каждым, если бы не холод, дробящий кости отбойным молотком. Лиам сделал еще один глоток. Ему почудилось, что кофе уже остыл, хотя от него шел легкий пар. Бруней вызвал у Зейна теплые чувства, несмотря на то, что мурашки всё еще бегали по его коже, не давая согреться. Родом он был из совсем других мест, но обилие мечетей и людей, немного похожих на него, согревало Малика намного лучше, чем жаркое солнце, светившее впустую. В Брунее Зейн всё-таки стянул с себя один из свитеров, однако всё еще дрожал, словно порывы невидимого ветра пытались согнуть его пополам. Аэропорты были перегружены, поэтому Лиам на целых четыре дня отставал от внутреннего плана. В Пенсильвании он провел больше суток. И хотя по легенде «В Филадельфии всегда солнечно», Пейн чувствовал себя мамонтом, вмерзшим в глыбу льда. Ему стало полегче лишь на следующий день, когда он пересек Нью-Йорк и приземлился в Вермонте. Там было чуть прохладнее, так говорил термометр, однако отдыхающий в мотеле Лиам кутался в плед не так сильно. Пока Зейн пытался разобраться, куда ему лучше направиться из горящего огнями Китая, попутно дегустируя диковинную местную кухню, Лиам уже был в злосчастном штате Мэн и бронировал билет до северной Ирландии. Они вылетели в один день с разницей в полчаса и уже в самолетах, где обычно просили сразу два пледа, неожиданно обнаружили, что одно покрывало тоже справляется со своей задачей. Это было удивительно. Преодолеть Россию за один день не получилось, но Зейн и не рассчитывал на это. Ему понравилось путешествовать на поезде, хотя он не понял ни слова из того, что ему сказали на ломанном английском языке. Он смотрел, как за окнами проносятся деревья, постепенно сменяются пейзажи, слушал, как стучат колеса, и, наконец, решил стянуть второй свитер. Его немного бил озноб, однако уже не так сильно. Один день он провел в Москве, а ночью сел на скоростной поезд до Санкт-Петербурга, где тут же вымок до нитки. В Лондоне Лиам, одетый в свитер крупной вязки и плотную куртку, тоже попал под дождь, пока сидел в тематическом кафе и выбирал между Бельгией, Францией и Германией. Англичане сновали туда-сюда в своих аккуратненьких пальто, постукивали зонтами по мостовой, словно ожидали, что ливень начнется с минуты на минуту. Пейну пришлось одолжить зонтик, завершить прогулку и вернуться в отель, чтобы сделать окончательный выбор там. Мысленно он уже был в Бельгии — пробовал шоколад. Из Финляндии подмерзший Зейн решил отправиться в Швецию. Пока он рассматривал старинные замки, Лиам делал то же самое в Германии, пытаясь согреть пальцы остывшим дыханием. У них обоих осталось по свитеру. Лиам убрал плед в рюкзак, Зейн стянул с шеи шарф и повязал его статуе Астрид Линдгрен на шею. Ему хотелось верить, что больше он ему не понадобится. По крайней мере, до снежной зимы, которую он рассчитывал встречать уже с соулмейтом, в его горячих объятиях. В Дании они оба с облегчением почувствовали, что больше перелетов не будет. Они оба держали путь в Копенгаген, однако слабо представляли, как будут искать друг друга дальше. Здесь, на чужбине, у них не было знакомых, родственников или друзей, они не знали, к кому обратиться, где искать подмогу, ответы на бесчисленные вопросы, однако Зейн и Лиам уже чувствовали близость друг друга, а это придавало сил. Зейн вышел на улицу погожим днем: светило солнце, но ему всё еще было прохладно. Правда, сравнить это с прежним холодом было сложно, поэтому он собирался провести на ногах целый день. Зейн решил прогуляться до порта, поразмыслить по пути, что делать дальше. Поговоривший с сестрой по телефону Лиам принял решение сделать то же самое. Он надумал сделать фотографию русалочки. За делом можно было и достопримечательности осмотреть. Следующие поездки он мечтал провести с соулмейтом. Небольшие улочки и крытые красивой черепицей дома были невероятно красивыми — замечать местную архитектуру стало проще после того, как они приблизились друг к другу. Однако и Зейн, и Лиам больше вглядывались в людей, чтобы скорее найти друг друга. Ниточка сматывалась. Казалось, они могут дергать за нее в обе стороны и зеркально поднимать руки и ноги. «Даже если я его не встречу, – думал Зейн, беспокойно обнимая себя, чтобы вновь не озябнуть. – По крайней мере, здесь не так холодно, потому что я уже приблизился к нему. Я смогу провести здесь еще немного времени, буду выходить на улицу каждый день, и тогда, может быть, повстречаю его. Интересно, он местный? Или приехал сюда на отдых... Тогда он, должно быть, и сам удивлен, что теперь ему значительно лучше. Я его грею». «Становится теплее, – подумал Лиам, растирая шею ладонью, чтобы разогнать остывшую кровь. – И этого всё равно мало, чтобы понять, куда именно идти. Просто он тоже в Копенгагене, я приблизился к нему максимально. Он тут, я сумел немного его согреть и согреться сам. Но что же делать дальше? Дать объявление? Я не знаю Датский, а он может не знать английский». «Как глупо! Полтора миллиона человек и еще туристы... На что я надеюсь? Путешественники приезжают каждый день — это бесконечный, беспрерывный поток. Им может быть, кто угодно: и местный, и приезжий. Я вглядываюсь в каждое лицо и знаю, что это не он», – лихорадочно размышлял Зейн. «Ни один из них. Нет, здесь живут очень милые люди, да и туристы кажутся весьма вежливыми и порядочными, но я знаю, что он другой. Не такой, как они, похожий и не похожий на меня», – уверял себя Лиам, отворачиваясь от чужих лиц. «Он тоже прилетел издалека. Я чувствовал, как он движется ко мне. Иногда он стоял на месте, размышлял, куда двигаться дальше, чтобы не отдалиться. Он знал, что я буду искать его и тоже отправился искать меня», – решил Малик, и это немного приободрило его, как и легкое покалывание теплеющих рук. «Он ищет и знает, что я его ищу, – осенило Пейна, и он даже рассмеялся, чувствуя легкое согревающее облегчение. – Он прилетел специально, чтобы найти меня, поэтому мы сейчас находимся в одном городе. Если я остановлюсь, он тоже остановится. Если я буду искать дальше, то и он не успокоится». «Я не хочу останавливаться, не сейчас, – подумал Зейн, вдыхая прохладный воздух полной грудью, и снова стало чуточку теплее. – И, черт, я прекрасно знаю, где его искать!». «Боже мой, это так просто и всегда было просто! Мне надо было вырваться сразу, и он был бы здесь!». «Он там, точно там», – стучащее сердце не давало Малику услышать свои мысли. Он просто знал, что думает так, и идея сама вела его, как верный проводник. Как светлячок в глубине ночи. «Я иду», – на грани помешательства подумал Лиам, покачивая головой в сладостном предвкушении. Сознание кружилось или сам мир вращался вокруг него, подталкивая к его соулмейту. «Я знаю, что ты идешь, и я тоже иду к тебе», – Зейну казалось, что он уже истлевает от безумия. Рассыпается на мелкие кусочки, но каждая его часть стремилась ко второй половине. Погода немного ухудшилась, с моря пришел ветер, а Зейн вдруг понял, что ему хочется расстегнуть худи. В тот момент, когда упругий порыв принялся расталкивать прохожих, Лиам стянул свитер и швырнул его в первый попавшийся мусорный контейнер. Зейн видел, что кто-то идет с другой стороны набережной быстрым-быстрым шагом, и сам ускорил движение, точно кто-то завел его ключиком. Снизу обувь стучала о мостовую, сверху шумел его пульс, ритм был единым, слаженным, как работа механизма в новеньких часах. Теперь Лиам почти бежал и Зейн почти бежал, словно кто-то оттянул концы игрушки-радуги и теперь наблюдал за тем, как они схлопываются обратно. Краями глаз они оба видели русалочку, но пытались рассмотреть лишь друг друга, потому что ни старинные замки, ни черепаховый суп, ни бельгийский шоколад, ни Сиднейская опера, ни Дублинская игла не имели значения вне контекста. Контекста не могло существовать до их встречи — был только дикий, нестерпимый холод, как ночь в морозильной камере. Они замерли в шаге друг от друга, словно наткнулись на невидимую преграду. Никогда раньше они не были друг к другу так близко, но сейчас даже это расстояние казалось необычайно большим, точно пропасть с опасными чудищами, обитающими на дне. Зейн дрожал, но впервые в жизни не от холода. Лиам оцепенел, но не потому что мороз сковал его конечности. Они смотрели друг на друга, жадно, словно могли что-то упустить, и этими взглядами невозможно было насытиться. У них обоих были карие глаза, они оба оказались темноволосыми. У Лиама были пухлые губы, кожа Зейна выглядела матовой. Сейчас они одинаково боялись ошибиться и прекрасно знали, что никакой ошибки быть не может. Они приехали, чтобы встретиться, они совершили такой долгий путь ради этого момента. Они оба хотели украсть друг друга и сжать в объятиях, чтобы, наконец, убедиться — это оно, настоящее. Лиам протянул руку, она замерла рядом с щекой Зейна, не касаясь. Между его изящной ладонью и бархатной щекой циркулировал теплый воздух. Он тяжело дышал. Зейн тоже. Он не знал, что сказать. Зейн тоже. Они были двумя половинками одного целого, они так долго ждали этой встречи, словно между ними была вечность, и им нужно было сделать лишь шаг навстречу, чтобы убедиться в том, что это действительно так. – Что ж, ради тебя стоило пересечь континент, – медленно проговорил Малик, не сводя глаз с лица Лиама. У него был простой, но мягкий австралийский акцент. Пейн вдруг рассмеялся, чувствуя, что всё намного проще, чем он себе вообразил. На мгновение Пейн испытал легкое беспокойство, что его поймут не так, но соулмейт не мог понять его не так, и Лиам увидел в его искристых глазах облегчение. Зеркальное его собственному. – Я хотел сказать то же самое, – произнес Пейн, подхватывая, наверное, самую красивую улыбку на свете. – Лиам. Мягкое звучание имени соулмейта совсем успокоило Зейна. Он легко представил себе, как это имя становится частью его повседневной жизньи. Такое же бесценное, как дождь в Австралии, такое же естественное, как смена времен года. Зейн хотел, чтобы у него был повод произносить это имя вслух каждый день. – Зейн, – мягко кивнул Малик, продолжая с нежностью скользить взглядом по его лицу. Ему хотелось обласкать глазами все его черты. Лиам никогда не встречал людей с таким именем, но оно не показалось ему чужеродным или неправильным. На самом деле, для него это звучание в один миг стало родным. Он еще ни разу не произносил это имя вслух, однако его язык, кажется, уже понял, что оно станет часто срываться невзначай во время разговора. Он был готов озвучить его снова. – Красивое имя, – заметил Лиам потеплевшим голосом. – Ты тоже красивый, – кивнул Зейн и, смутившись, опустил яркие, как яшма, глаза. Всего на миг, потому что ему тут же захотелось увидеть Лиама снова. – В смысле, имя. Пейн снова улыбнулся. С моря кричали чайки, а он их не слышал. Дул ветер, а он его не чувствовал. Хотел снова услышать, как Зейн говорит. – А что значит имя «Зейн»? – спросил Лиам. – Что-то вроде: «Поцелуй меня уже». Смех снова невольно сорвался с губ Лиама. Он всегда отличался веселым нравом, но рядом с Зейном ему было по настоящему легко, и — о, чудо! — сейчас Пейн совсем не ощущал привычного, бьющего по каждой части тела холода, что был его спутником буквально всю жизнь. Его рука, наконец, легла на щеку Зейна. Горячо. Впервые в жизни он по-настоящему почувствовал, что значит горячо. Ощущение было невозможным. Зейн еле сдержал порыв полностью уткнуться лицом в горячую ладонь и запечься об нее, точно самый сладкий на свете панкейк. Он чувствовал тепло кожи Лиама и свое тоже — это было незнакомо и потрясающе одновременно, словно в первые в жизни видеть звездопад. Ему хотелось влиться в тело Лиама через руку и навсегда остаться в удивительном тепле, мягком, точно мед, и таком же сладком. Лицо Лиама приблизилось так медленно, словно они прорывались друг к другу сквозь застывшее время. Зейн впервые почувствовал, как что-то по-настоящему жаркое опаляет его губы, заставляет их спечься, словно прикосновение каленого железа. Никакой больше изморози. И дрожь, не имеющая ничего общего с холодом, такая жаркая, как танцы на пляже, где воздух влажный и густой. Колени подгибались, словно из него вынули все кости. Лиам и сам чувствовал его дыхание, так же явно, как свое собственное. Ему хотелось вобрать в себя каждый вдох Зейна, потому что это был первый горячий воздух, который он по настоящему чувствовал. Жаркий ветер в Техасе был просто легким бризом по сравнению с южным дыханием Зейна. Пейн не мог больше тянуть. Их губы, наконец, встретились, и в этот миг Лиам понял, что такое пожар. Зейн уже не мог себя сдержать. Его руки, как лианы, обвили шею Лиама, такую же горячую, как его собственная кожа, и Зейн не мог думать ни о чем — только о том, что Лиам (и каждая часть его тела) принадлежит ему. Он властвовал над самым жарким существом в этой Вселенной. Таял, потому что за годы в нем скопилось много льда. Чем теснее он прижимался к Пейну, тем яснее чувствовал, как огонь захватывает его тело, порабощая каждый дюйм. Огонь, сияющий намного ярче, чем костры на ночных пляжах, чем поленья в печи, чем сами звезды в ночном небе. Огонь, не дрожащий на конце зажигалки, не искрящийся в виде фейерверка, но полыхающий в сердце. В двух сердцах. Лиам проскользнул языком в его рот, очерчивая свою территорию с настойчивой лаской, одна из его рук нежно и живо перебирала шелковые волосы на затылке Зейна, делая его, как никогда, живым. Его пальцы всё скользили и скользили по нему, и жар распространялся дальше. Он бежал по всему телу, не находил пристанища и возвращался обратно, становясь всё сильнее. Мощнее, чем палящий зной в Сахаре. Зейн что-то промычал в губы Лиама, не отрываясь от его влажного рта. Поцелуй всё горел, почти обжигая, и Зейн ни за что бы не отказался от этого ощущения. Он мог бы умереть за этот пожар. Он мог бы умереть за человека, что подарил ему это чувство. Они открыли друг для друга вулкан, и этот поцелуй таил в себе силу магмы. Не существовало ни губ, ни языков, только вспышки на Солнце. Взрывы. Их руки скользили по напряженным телам друг друга, им нужно было чувствовать, касаться так тесно, как только возможно. Искры щелкали. Вот он — дрожащий от жара воздух, теперь циркулирующий в легких. Сладость этого мига не утихала, но они оба захотели вновь увидеть лица друг друга. Поцелуй довел до края их обоих, Зейн и Лиам одинаково хотели видеть безумие в глазах, что стали родными всего за несколько минут. Отстранившись, Лиам продолжал держать руки на плечах Зейна, не зная, как разжать пальцы, а Малик, наверное, набросился бы на Пейна с кулаками, если бы он вздумал его отпустить. Сердце Зейна стучало непрерывно, как молот в пылающей кузне, но и Лиам не мог успокоить пульс, бьющийся так неистово и дико, что позавидовал бы мустанг в прерии. – Я не хочу возвращаться домой, – на выдохе сказал Зейн, любуясь лицом соулмейта. Его дыхание было непривычно горячим. Солнечные лучики в глазах Лиама уже стали для него любимым зрелищем. – Я тоже не хочу, – согласился Лиам, не отрывая взгляд от улыбки, ставшей его сердцу запредельно милой. Ни разу в жизни он не захлебывался таким сладким теплом. Лиам снова поцеловал Зейна в губы, заставляя их обоих исчезнуть в самом неистовом, необузданном пожаре. Старого дома больше не существовало ни для одного из них. А в новом, они оба знали, будет всегда тепло.