глупости

Глупо уже то, что Какузу вообще с ним связался — но он не привык отказывать себе в том, чего хотел. Пожалуй, он забыл бы о мальчишке через неделю-другую; но Наруто каким-то образом находит его и с поразительной непосредственностью предлагает продолжить начатое той ночью. Какузу соглашается — поначалу больше из любопытства. Отказываясь признавать даже перед собой, что отчасти надеялся увидеть его вновь. На лице Наруто появляется по-дурацки радостная улыбка, когда Какузу сдается его совершенно ненормальной просьбе; и он тянется снять с него маску, рассматривает долго — в прошлый раз, в самом деле, у них было не так много времени разглядывать друг друга.  И хоть Наруто, кажется, смущен происходящим, все равно прикасается, гладит по лицу, и его уже много — любого другого Какузу уже хотелось бы оттолкнуть прочь. Наруто же — не хочется. Только смотреть на него дольше, может быть — на эту улыбку; эти глаза. Какузу встряхивает головой, прогоняя бесполезные мысли; склоняется поцеловать его. Наруто охотно отвечает на поцелуй, обнимая его; и все это такая глупость, думает Какузу. Такая глупость — держать его за руку, целовать сбитые костяшки пальцев, худые запястья, выступающие вены — с осторожностью, для него самого удивительной; но иначе не получается. Наруто смущается так, будто это вовсе не что-то обыденное; но не отталкивает, позволяя, и Какузу довольно уже этого. Ему на самом деле не так уж нужна отдача — достаточно быть рядом и прикасаться — и это тоже глупо. Есть ли в Наруто что-то действительно особенное? Сколько Какузу не всматривается, пытаясь понять, ответ остается неизменным — нет. Но, возможно, именно в этом — особенность. Наруто нравятся крепкие объятия, нравится — когда Какузу целует его, и потому он старается делать все это чаще: обнимать, касаться; и позволять Наруто делать то же, хоть и странно — не то, к чему он привык. Наруто засыпает, крепко вцепившись в него, зарывшись лицом в волосы — и по утрам смешно отфыркивается из-за попавших в рот длинных прядей. И ему нравятся чем-то его волосы — и Какузу терпит, пока он перебирает-гладит их, хотя обычно — это раздражает, но Наруто он всегда позволяет слишком много. Его не хочется… разочаровывать — даже если забыть о том, что он сам — то еще разочарование. Наруто так не думает, может — по неопытности, потому что лучше не знал; и Какузу эгоистично надеется, что и не узнает. На самом деле — Наруто не идеален, иногда раздражает своей чрезмерной жизнерадостностью, но в то же время умеет вовремя остановиться и замолчать, просто прижаться всем телом со спины, опустив голову на плечо — быть рядом. И его близость, в отличие от чьей-либо еще — не тяготит, не вызывает неприязни. Такая глупость — ждать каждой встречи с почти безумным нетерпением; глупость — привязываться к кому бы то ни было, когда ты преступник, чья жизнь полна неопределенности, а смерть может настигнуть уже завтра, нарушив все планы. Пока — везет, возможно. Они расстаются надолго, на недели, месяцы, встречаются — хорошо если на одну ночь; и все же Наруто не перестает его ждать, и каждый раз его глаза загораются все тем же искренним счастьем. Привычный жест — провести ладонью от шеи до затылка, зарыться пальцами в короткие волосы. Наруто смотрит — с нежностью, которая не перестает удивлять, и сам тянется за поцелуем. Всего-то и хватает, что дотронуться до его губ едва ощутимо, и мальчишка тает в его руках, подается навстречу, обнимает неумело-неловко, так — искренне. Если Какузу нравится целовать его руки, то у Наруто привычка странная, смущающая — целовать его шрамы, мягко касаться губами швов, и от этого хочется сбежать, в то же время — чтобы он не переставал никогда. Наруто будто плевать на все — его внешность, то, кто он, что они враги; и это удивляет. Какузу не понимает, что им движет — никогда не понимал, сколько бы ни пытался. Наруто говорит — такое простое, и в то же время ничего не проясняющее — «ты мне нравишься», и Какузу принимает этот ответ, хоть и не может понять. Впрочем, ему Наруто тоже нравится — весь он, с мелкими и совершенно незначительными недостатками. И, может — этого достаточно. Такая глупость — обнимать его по ночам, прижимая к себе как можно крепче. Наруто не замечает, но спит он далеко не спокойно, ворочаясь и бормоча что-то невнятное во сне — то ли кошмары, то ли просто бредовые сны, и Какузу никогда не расспрашивает его. Обнимает только, почти неосознанно — так, будто хочет защитить от чего-то. Глупо, думает раздраженно, но не отпускает все же. Потому что так — Наруто успокаивается постепенно, затихает, расслабленно утыкаясь лбом в его плечо, и Какузу отчего-то тоже становится легче. Такая глупость — вообще с ним быть. Наруто часто несет полнейший бред, пытаясь заполнить тишину; Какузу предпочел бы молчание пустым разговорам, но попробовал бы кто заткнуть Наруто — вряд ли удастся хоть кому-то. Это отвлекает — злит иногда; так и тянет привычно ответить что-то колкое, но стоит посмотреть ему в глаза — резкие слова застревают в горле, так и не прозвучав. Наруто улыбается — и Какузу почему-то хочет улыбнуться ему в ответ — неумело, неловко; и что-то отличное от обычной кривой усмешки выходит наверняка неестественно, но в глазах Наруто — искренняя радость, и почему бы не попытаться. Какузу не замечает, как начинает улыбаться чаще; достаточно только на Наруто смотреть, чтобы на лице само возникало это почти забытое выражение. Он не помнит, когда в последний раз чувствовал себя счастливым — или хотя бы отдаленно похоже на это. Наруто напоминает об этом чувстве; напоминает о чем-то безвозвратно утерянном, но таком спокойном и теплом. Вслух Какузу никогда не говорит ничего похожего; только прижимает его к себе крепче, зная, что Наруто наверняка не понимает и половины того, что он никак не может сказать; но это неважно. Он чувствует — ему хватает этого. Ему неважно, испытывает ли Наруто к нему похожие чувства, пока он рядом. Наруто — первый за многие годы, кого он подпустил так близко; первый, кого не хочется отпускать; первый, кто вызывает в нем что-то кроме глухого раздражения. Что-то, похожее на любовь.