И он пал к ногам своего личного Господа

В его голове по пазлам собиралась полноценная картина: сначала середина лета, только начавшийся сезон дождей, тогда лило как из ведра, а настроение полетело стремительно к чертям. Тогда, промокнув, - ведь он, дурень, забыл зонт у знакомого в порыве ссоры,- ему первым делом захотелось выпить - заглушить подкатившее одиночество, а потом желательно высохнуть. Тряпье неприятно липло к телу, и по наклонной вверх возрастало раздражение. Как ни кстати пришелся бар, расположенный прямо на перекрестке, неоновая вывеска манила. Манила так же двадцати процентная скидка, но это так, мелочи. Все его проблемы наваливались слой за слоем, ему казалось, что в этих проблемах он задохнётся и наконец-то сгниет, погребенный под ними же. Вот же радость будет. Перешагнув порог, его встречает дешевое помещение. От алых стен хотелось блевать, жалкая пародия на нечто роскошное. Все безвкусица, а мебель - ширпотреб. Дазай озирается по сторонам, ища крючок для верхней одежды, но, не находя его, забивает на это дело и кладет пальто прям-таки на барную стойку. Бармену все равно, редким клиентам тоже. Превосходно. Чистит горло и заказывает стопку сакэ. Оно оказывается не таким плохим как думалось. Не лучшим - да, но и не самым худшим. Средняк, золотая середина и для этого вечера пойдет. Себя не заставляет ждать вторая рюмка, а затем третья. Бармен что-то говорит, учтиво предлагает закуску, но Дазай не хочет, ему быстрее бы забыться, потерять башку и наконец расслабиться. Бармен лыбится так понимающе, своим видом так и располагает к общению. И Дазай рассказывает. Все его проблемы так и слазят с языка, как змеиная кожа после линьки. А после пятой рюмки он не чувствует той утопии, которую он двадцать минут назад представлял. Руки дрожат, из уст вырываются смешки и вовсе не связанная брань. Во рту горчит, а голова раскалывается - яркие вспышки то и дело мелькают перед глазами. И где же ты, приятная истома? Осаму кажется, что он катится в никуда, в то место, где нет ничего: ни будущего, ни настоящего, а лишь посрамленное прошлое, которое будет навязчиво напоминать о себе в лице его физиономии, в вещах, в местах, разрывать его котелок на части и заставлять сожалеть о содеянном и несбывшемся. Оплакивать себя самого, - да! Ведь он тот еще трус, - оплакивать свое, блин, несчастное детство, с большей силой винить родителей, отца... и себя в конце-то концов! В груди гудит паровозом разочарование, что тот маленький мальчик совсем еще чистый, незапятнанный, легкомысленный, он из давнешнего прошлого, выбрал не тот путь, не те решения проблем и, наконец, свернул не на ту улочку. На улочку, на которой теперь никогда не загорят фонари. Вот же пафос, ха-ха. Он отстранено переводит взгляд на перебинтованные руки, кисти, что под толщей бинтов вся в порезах и шрамах. Ловкими движениями пальцев пробирается под свежий лоскут марли к недавно перебинтованному участку кожи, находит выпуклость, ощупывает неровную, шершавую поверхность ранки и нетерпеливо подковыривает ногтем уже практически зажившую корочку. А затем давит, отрезвляясь от фантомов прошлого, из губ вырывается полустон. На раннее белоснежных бинтах раскрываются алые бутоны. Все же, эта жизнь сплошная ирония. Три года, тысяча девяносто шесть дней мыслей о суициде и четыре попытки покончить с собой. Каков итог? Он существует, мать вашу, живет, общается, а не та женщина, например, лежавшая с ним во время второй попытки в палате. Одна, с парой детей, работавшая по две смены, а так же ходившая на подработку. Умерла при Дазае от рака поджелудочной железы. Тихая смерть, практически бессимптомная, при доставке в больницу думали, что был стандартный ГРИПП. Несправедливо. Нечестно. И Дазаю больно до одури, и он готов до пены изо рта доказывать, что лучших - нашлась, блять, избирательница, - смерть забирает, загребает в свои лапы, а ничтожных, бракованных - Его! - оставляет проживать день за днем. Осаму просит еще налить одну стопку и кажется, она станет последним за этот вечер. Преподносит к губам, делает глоток и утопает в пучине горя, скорби и своих мечт. Последним клочком воспоминания был голос, который говорил с жутким акцентом. - Сколько с него? А дальше лишь чернота.

***

Дазай вспоминает прошедший вечер с головной болью, опухшим лицом и неприятной болью в горле. Кадрами перед глазами проносится перепалка с другом, чувство переполнявшей его обиды и лицо бармена. Улыбающегося, понимающего с дрянной палью заместо водки. блять. Осаму хватается за голову и оттягивает спутанные патлы назад, пытаясь отрезвиться и вспомнить вытекающие, словно песок из пальцев, моменты из вчерашнего вечера. он хмурится, в голове белый шум. а на языке отвратный привкус водки. Он облокачивается на спинку кровати, совсем обычной, деревянной, которая еще поскрипывает при малейшем движением тела. недовольно цокает, попутно растирая кулаками заспанные глаза, и потом, когда его взор проясняется на столько, что он видит все без размытых силуэтов, с интересом оглядывает обстановку. Куда это его нелегкая принесла? Небольшая комната, чистая, теплая, даже душная, низкий потолок, а напротив кровати расположено маленькое окошко с милыми кружевными занавесками, через которые проникают золотые лучи просыпающегося солнца. Дазай зевает и приподнимается на локтях, кровать громко скрипит, не изменяя себе. Он привстает и с протяжным "ууу" тянется, тело хрустит где-то в позвонках. За этим занятием его застает хозяин, он поворачивает ручку двери медленно, с протяжным скрипом она приоткрывается, пропуская внутрь невысокого парня со смазанными чертами лица. он дует на свои ладоши, пытаясь их согреть, ежится и облокачивается плечом к стене, неотрывно смотря на Осаму. Дазай разминает кисти, хрустит суставами, в удивлении приподнимает брови и смотрит на него краем глаза, стараясь совсем незаметно, будто бы и не замечает, притворно улыбается, а в глубине души содрогается. воспоминаниявоспоминаниявоспоминания. - - Даже ничего не скажешь, Дазай-кун? - парень отстраняется от стены и скидывает дубленку на спинку стула. - Ни приветствия, ни доброго слова? Он не прячет улыбку, она постепенно растягивается кривую линию, будто сшитую неопытным портным. Лицо начинает приобретать ясность, тени рассеиваются, исчезает вдумчивость в его чертах. Осаму опускает взгляд на постель и сжимает до хруста в пальцах белоснежную простынь. Федор ступает бесшумно, обходит, словно выставочный экспонат, останавливается возле его спины и проводит по ней, ели касаясь подушечками пальцев, задевая выпирающие буграми позвонки. Воспоминания парализуют звуковые связки, сковывают язык, тело работает в автономном режиме. Он не здесь, он там. Его кисти медленно приподнимаются к лицу, он кладет их на глаза, надавливает, видит тысячи ярких вспышек, оттягивает веки вниз и шипит. нетнетнет. Как же так? Достоевский кладет холодные кисти ему на плечи, надавливает, медленно подбираясь к белому бинту, стягивающему ошейником шею. Федор любит трагедии, а Дазай сплошная, блять, трагедия, скрытая глубоко под бинтами, под одеждой, под притворством. лицемер. Покажи себя настоящего. Дазай ломано улыбается, поджимает ноги к животу и обхватывает руками плечи, сбрасывая холодные пальцы с себя. - Извини, конечно, но я с этим завязал, - Дазай нервно смеется и приподнимается с кровати, освобождаясь из собственного кокона. наивный. Он не успевает сделать и двух шагов ближе к выходу, как холодные пальцы начинают обвивать его грудь, прижимать к хлопковой рубашке все сильнее, а теплое дыхание опалять шею. Осаму дергается. нетнетнет. - Печально, - он шепчет. - Тебе это так нравилось. Федор - это болезнь. Федор - это зависимость. Федор - это причина первой попытки самоубийства. - Помнишь нашу последнюю встречу? - говорит он полушепотом. - Мне так жаль... Он поцелуями опаляет ему шею, спускается к обнаженным лопаткам. Его искусанные в кровь губы щекочут, извращают, сталкивают с обрыва. - В прошлый раз комнатка была милее, - говорит Дазай на издыхании и кусает нижнюю губу. к черту все. Дазай уже пал так низко, что ему теперь нет ни прощения, ни искупления. Возведенные мосты обрушились прахом перед его ногами, а дорожка колючих поцелуев останавливается у края белых бинтов. Федор - зависимость, его кислород, а он слишком долго был на воздержании. Холодные пальцы в нетерпении рвут марлю, он срывают ее слой за слоем, личину за личиной, он обнажает настоящего Дазая. Федор - это импульс, точка отсчета. Федор - это его одержимость. Осаму кладет свое сердце ему на алтарь и склоняется к ногам его личного Господа. "Боже, прости."