Обжигает и тает

      Спина горела огнем.              Пылала и полыхала каждый раз, как руки Первого ее касались, с такой болью, словно он касался распоротых наголо мышц. Мазь, которую парень наносил на поврежденные участки кожи, напоминавшие о себе алеющими обожженными полосами, была влажной и лишь немного успокаивала жар (почти как его язык, которым он ранее прошелся по отметинам, поднимаясь все выше, упиваясь его страданиями так же, как упивался ими Сэль). И все, больше ничего.              Сэль не чувствовал холода, не был способен на это чисто физиологически, как и любой другой вампир. И точно так же, как и любой другой вампир, был чувствителен к высоким температурам, даже если колебания были несущественными, а уж о том, с какой невероятной легкостью могли появиться ожоги на его бледной, не переносившей света коже, и говорить не стоит.              Кожа Первого, в противоположность его, была смуглой, пропитанная и закаленная солнцем еще задолго до его рождения, передавшись от предков (потому как в Центре, конечно, не Север, но довольно холодно, а зима удачно затягивалась). И руки его – те, что так явственно контрастировали и выделялись, когда он касался Сэля, – обжигали. Всегда. Даже когда он не касался сейчас его спины.              Первый, в противоположность ему, никогда не снимал одежд (что казалось Сэлю вопиющей несправедливостью, но возмутиться вслух ни разу не представилось возможности, поскольку вопил он уже совсем по другому поводу, а всего одну мысль было тяжело даже просто в голове удержать, не то, что высказать), из-за чего казался еще более закрытым. Таинственным и простым одновременно (даже в этой своей банковской форме, в том черном свитере; на Первом замечательно смотрелись темные вещи, но что-то Сэлю смутно подсказывало, что на нем замечательно будет смотреться вообще все). Он казался непостижимым и недостижимым. Именно таким, каким Сэль представлял себе Хозяина во всех своих влажных снах еще с тех пор, когда ему только шел второй десяток лет.              Он так долго терзался, не смея надеяться на то, что хоть когда-нибудь сможет воплотить мечты в жизнь, что кто-то согласится и никому и словом не обмолвится о его аномальности. Будучи просто уродом, ошибкой природы, завидуя открытости Рэйна и не имея возможности и смелости поделиться даже с ним, Сэль жил, отчаянно пытаясь подавить желания, не имея даже шанса реализовать их.              Теперь они были реальны. Настолько, что когда Первый коснулся его спины, нанося заживляющую мазь, Сэль взвыл, прося быть осторожней и жалуясь на боль, на что ему повелели перестать капризничать. Это было неприятно. Болезненно. Настолько неприятно и болезненно, что даже хорошо, до сладкой блаженной дрожи и памяти тела о случившимся. Сэль немного поелозил на месте, довольно вытянул ноги, подгибая пальцы, пока боль растекалась по коже, точно расплавленный воск. Под одеждой никто не увидит ни одного доказательства существования их договора и этой ночи в частности. Никто не будет знать его секрет, не осудит и не отвернется. Никто-никто. Знать об этом будет только сам Сэль. Ну и Первый, разумеется, но ему он доверял (потому что тот, если бы хотел, мог давно рассказать о его истинной сущности).              И несмотря на это, Сэль все еще не мог его понять. Первый смотрел на него так, как никто не смотрел. Его глаза обжигали. Не горели огнем, ярким и броским, причиняющим боль. Так, наверно, горел бы лед, если бы умел, не плавясь.              Сэль, как уже говорилось, не способен был чувствовать холод, но готов был поставить на то, что ощущается тот ровно так же, как взгляд этого работника банка на него каждый раз, когда они оказываются наедине.              Ровно до того момента, как тот оборачивался его Хозяином и поджигал его, словно спичку, еще и откидывая небрежно в лужу керосина. Взгляд не менялся, просто теперь Сэль не чувствовал «холода», сгорая, тлея по кусочкам сантиметр за сантиметром стремительно и будто бы безвозвратно.              А после оставался, все еще дотлевающий, с осознанием всей свершившейся катастрофы. И все же то была невысокая цена за то, чтобы отдаться Первому без тени сомнений, за то, чтобы получить все, что он хотел. Уничтожая, унижая, наказывая Сэля за то, кем тот является, за то, над чем тот не властен, он будто возрождал его из пепла, собирая заново по кусочкам.              Всегда оставаясь рядом по завершении и помогая (иногда – буквально) встать на ноги.              Сэль втянул воздух сквозь стиснутые зубы и сильнее сжал обнятую подушку.              — Сильно больно? — спросил его Первый после затяжного молчания, нарушаемого сдерживаемыми охами-вздохами Сэля.              И ему даже не нужно было оборачиваться, чтобы знать, что он там увидит, но Сэль все равно пересилил боль, усталость и нежелание двигаться в лишний раз, чтобы на него посмотреть. И, разумеется, оказался прав.              — Еще спрашиваешь, — он шмыгнул носом, не сводя взгляда с глаз Первого. Линзы очков отблескивали, заставляя Сэля моргать периодически. — И издеваешься. Просил же, легче.              — Никто над вами не издевается. Теперь, — пожал плечами Первый, закрывая круглую коробочку с мазью. — А будете ныть – больше не повторится. Как бы сильно вам ни нравилось. А то хотели, хотели, так просили…              Сэль замолчал, от греха подальше, хотя и продолжил едва слышно бубнить ворчливо, спрятав нижнюю часть лица в подушке. Его спины теперь почти не касались, а судя по тому, что мазь теперь была отложена в сторону, Первый закончил с его обработкой ран. Однако объявлять об этом не спешил, все еще размазывая остатки ровным слоем, аккуратно пропитывая кожу, и было вполне терпимо. Ну, точнее, можно было потерпеть, поскольку Первый глубоко о чем-то задумался. И движения его напоминали почти что ласку и заботу, к нему, одному из монстров, которых он ненавидел. Будто Первому действительно было дело до его самочувствия.              Сэль уронил голову на подушку, выворачивая шею так, чтобы можно было увидеть глаза. Когда Первый забывался и уходил в мысли, можно было увидеть, как потихоньку сходит лед, откалываясь по кусочку. Маленькому. Незначительному совсем. И ему повезло в этот раз даже поймать этот взгляд в момент, когда Первый пришел в себя, все еще чисто машинально скользя пальцами по его спине.              Руки его оставались такими же теплыми.              Где-то в его подсознании проскользнула маленькая искорка надежды, что настанет момент, когда этого льда не останется совсем. Ну, или тот не будет больше обжигать.              Примерно как в этот самый момент.